дится как общее мировоззрение, в котором загробной жизни отводится важное место.
Важный вклад Гирца в обсуждение веры в загробную жизнь заключается в указании, что «часто один и тот же человек одновременно придерживается… трех разных понятий о жизни после смерти». Первый уровень исламский: идея смерти, воскресения и награды или наказания на небесах; второй предполагает простое умирание; третий включает понятие реинкарнации[465]. Популярные идеи реинкарнации часто предполагают перерождение в одной семье. Такие смешанные верования, возможно, распространены во многих религиях больше, чем осознает или признает систематическая и официальная религия. Безусловно, они представляют собой ситуацию, в которой человек может выбрать точку зрения, отвечающую конкретным потребностям; в этом смысле местная религия предоставляет обширный пул возможностей для преодоления идеи смерти множеством способов.
Возводя исламские идеи к древней Аравии, исследование Нерины Рустомджи «Сад и огонь: рай и ад в исламской культуре» связывает центральное место образа суда для ранней исламской мысли именно с тем, что это представление о «будущем царстве существования во времени и пространстве… было нововведением» для народов Аравии[466]. Обещая «новую жизнь, не ограниченную племенной принадлежностью», оно предлагает окончательное единство с предками и с потомками. Мотивы «Сада» и «Огня» подчеркивают идеи небесного воздаяния и адского наказания. Радостная жизнь Сада лишена труда, важную роль играют еда и питье, которые подают юноши и мальчики-рабы, которые не являются «разумными, чувствующими существами», но «обслуживают банкет» как «безымянный, безликий персонал». «Один объект служит другому»[467]. Хотя пейзаж наполнен реками вина, постоянно доступные напитки не опьяняют, никакие пьяницы не портят служение Богу, как это происходило в Мекке и Медине, из‐за чего алкоголь был запрещен для верующих.
Женщины в Саду — товарищи мужчин, а не слуги, но их точная идентичность сложна — являются ли они трансформированными женами или еще нетронутыми новыми спутницами? Фигуры гурий с прекрасными глазами и полупрозрачной плотью лишены земных телесных функций. Подобно тому как ключ к Саду лежит в этом товариществе, в сети родственных связей, природа Огня лежит «в нехватке социального взаимодействия»: ад — это место одиночества. Рустомджи подчеркивает усиление роли ада и рая с развитием ислама как «религиозной культуры наставления»[468]. Другими словами, мы можем сказать, что на протяжении веков эта картина, сочетающая религиозные и этические требования, создает собственную форму риторического обрамления образа жизни в его связи со смертью. Эта тема наставления и риторики также появляется в описании Хиршкиндом мужчин-мусульман в Каире, которые используют записи проповедей для поддержки собственной веры. Он описывает, как «проповедь приводит в движение моральное… развитие от страха к сожалению, просьбе о прощении, покаянию и в конечном счете приводит к чувству близости с Богом; опыт этот по моей просьбе описывали с помощью понятий», указывающих «на открытие сердца или груди», спокойствие и неподвижность. Здесь мы имеем дело с «этическим оседанием» (sedimentation), выраженным в терминах воплощенных эмоций. Хиршкинд пишет: «Мусульманин видит рядом с собой ад… Он не успокоится, пока не попросит прощения за свои ошибки, не покается и не вернется смиренно и со слезами на глазах к Богу»[469].
Роль молитвы в исламских похоронах довольно подробно описана Мэтью Яррингтоном на основе его антропологических исследований в Бангладеш[470]. Здесь мы сосредоточимся на природе смерти, загробной жизни и заслугах. Яррингтон описывает, что могила должна быть достаточно глубокой, чтобы похороненный человек мог сидеть прямо, когда вскоре после смерти его посетят ангелы Мункар и Накир, чтобы расспросить «умершего» о вопросах веры. Вдобавок многие беспокоились из‐за мук смерти, когда душа постепенно отделялась от тела. Ангел Азраил традиционно ассоциируется с этой страшной задачей. Страдания, перенесенные тогда и впоследствии, являются результатом грехов, и это заставляет семью и сообщество умершего, по словам Яррингтона, делать все возможное, чтобы хотя бы до некоторой степени облегчить их посредством совместного чтения священных текстов и молитв, что является своего рода созданием заслуг, которые можно передать мертвым. Считается удачным, если человек умирает и может быть похоронен в пятницу, когда многие свободны и могут прийти на похоронный обряд и помочь с чтением молитв и, таким образом, с созданием дополнительных заслуг. Антрополог описывает, как в определенные моменты молитвенного собрания группу периодически призывают к молчанию, поскольку заслуги эксплицитно передаются на счет умерших. Один местный проповедник описал, что этот процесс похож на то, как человек может помочь родственникам, пополнив счет их мобильного телефона. Здесь мы можем увидеть общность представлений о заслугах с идеями как буддизма, так и христианства, хотя они изображаются и «управляются» по-разному.
Яррингтон отмечает, что страдания не применимы к тем, кто умирает как мученик; те попадают в рай напрямую. Действительно, тела мучеников хоронят без обычных омовений и приготовлений.
Эти описания создают картину реальности посмертного существования, связанного с человеческими эмоциями и весьма непохожего на характерную для Западной Европы XXI века. Возможно, это важно для понимания отношений религии и общества, не в последнюю очередь в рамках обсуждения секуляризации. Вероятно, ключевым для понимания секуляризации является вопрос утраты утверждениями о загробной жизни силы для придания мотивации посюсторонней жизни. Вместо того чтобы влиять на личность, как, например, происходит с мучеником или человеком, находящимся в состоянии посмертного путешествия, заслуги могут скорее относиться к личности, ее действиям или к поддерживающему сообществу; в этом смысле «заслуги» отражают сложность социальной жизни как чего-то одновременно индивидуального и коллективного.
Еще одна специфическая черта, которая отличает исламскую точку зрения от точки зрения секуляризованного и постмодернистского Запада, заключается в роли снов в индивидуальной и общественной жизни. Йен Эдгар предоставил интересные наблюдения, исследуя воображение и сны «от коранической традиции до вдохновения джихадистов»[471].
Иудаизм и ислам — религии книги. Этот основополагающий источник черпает свою силу в значительной степени из веры в то, что священный текст был дан Богом и содержит божественное откровение. Распространение традиций изучения Библии, толкования и проповеди наряду с формальной литургией — все это придало словам силу, которая взрастила в человечестве приверженность к языку как важнейшему партнеру в самосознании[472]. Традиции официального богословия часто влияют на ритуалы, те укореняются и пронизывают культуры многих обществ. Именно эта укорененность передает местным общинам религиозные формулы, которые посредством местной практики те могут сделать собственными и, так сказать, акцентированными на собственном мировоззрении. Слова, которые следуют за этим, становятся все более мощными в качестве риторики смерти и против нее, потому что они являются словами развивающегося живого сообщества. В случае христианства и ислама это также слова сообществ, которые видят себя экспансионистами, способными трансформировать человеческую природу и приверженность для перехода на более высокий уровень служения и подчинения Богу. Они хорошо выражают идею Блоха об отраженном завоевании. Человеческая природа, которая умирает для себя символически, чтобы оказаться подчиненной Богу, теперь умирает физически, чтобы воскреснуть в новой реальности с Богом.
Глава 8Христианство и смерть Иисуса
Ни одна смерть в мировой истории не интерпретировалась так широко и разнообразно, как смерть Иисуса. Она повлияла на миллионы людей, мотивировала этическую жизнь и заложила традиционные христианские культуры. Парадоксально, но это модель не только смерти, но и жизни, не в последнюю очередь потому, что она является неотъемлемой частью ядра христианского ритуала и веры. В этой главе представлены некоторые исторические аспекты христианских обрядов смерти, а также несколько современных примеров. Этот материал также должен быть связан с отличительной идеей «оскорбительных смертей», представленной в главе 14.
Христиане традиционно считают смерть Иисуса, трактуемую как искупление греха, основой своей религии, рассматривая его смерть и воскресение как символ смерти и будущей надежды всех людей[473]. Смерть занимала практически каждого богослова на протяжении всей христианской истории. Ниже мы упоминаем обширный рассказ святого Августина о смерти и воскресении, но мы могли бы рассмотреть и аргумент святого Ансельма о том, почему Бог должен стать человеком (Cur Deus Homo, раздел XV), или влиятельную книгу Джеймса Денни «Смерть Христа» (1902), или «Богословское описание смерти и трансцендентности» Джона Боукра (1991). Действительно, множество авторов исследовало центральную роль смерти Христа как средства понимания затруднительного положения человека и его судьбы, часто начиная с новозаветных взглядов на Иисуса, помещенных в контекст иудейской веры в искупительные жертвы за грех. Одно направление этой традиции, особенно Послание к евреям, говорит об Иисусе как совершенной форме жертвы, прообразом которой были жертвоприношения животных в иерусалимском храме. Хотя обычно об этом не говорят, его смерть — это своего рода жертвенная бойня. Подобно тому как животных убивали в Храме в качестве жертвоприношения Богу, пролитие крови Иисуса на распятии интерпретируется как жертва за грех.