Влиятельный социолог Эмиль Дюркгейм представил один из самых убедительных аргументов в пользу того, чтобы рассматривать религию как серию обрядов, которые не только объединяют людей и связывают их, но и дают чувство превосходства над обыденностью вещей. Дюркгейм весьма прямолинейно описывает это ощущение силы: «Человек… верящий в то, что бог находится рядом с ним, встречает мир уверенно, с чувством возросших сил»[529]. Одно из самых радикальных различий, которое этот великий социолог проводит в своей работе, — это различие между «сакральным» и «профанным». Он определяет эти «два круга состояний сознания» на основании того, способны ли они «возвысить нас над нами самими»[530]. В том же контексте Дюркгейм говорит о «религиозном воображении» и о том, как оно может «превращать» определенные переживания в сакральные. На Дюркгейма большое влияние оказали библеист Уильям Робертсон Смит (1846–1894) и его знаменитое исследование «Религия семитов» (1894). Хотя его идеи были в значительной степени умозрительными, Смит подчеркивал значение как страха, так и любви в развитии человеческой цивилизации и считал появление чувства единства с божеством способом обретения уверенности и толчком к «социальному прогрессу и моральному порядку»[531].
В главе 1 мы упоминали А. М. Хокарта (1883–1939) и его взгляды на ритуал как способ «защиты жизни», развития и поощрения жизни в человеческих обществах[532]. Пришло время еще больше подчеркнуть, что «поиски жизни», которые, по его мнению, лежат в основе многих ритуалов, развивают общечеловеческую озабоченность «выживанием». Ритуал был поиском «полноценной жизни», а не просто существования[533]. Хокарт считал, что похороны важны для восстановления справедливости в отношении тех, кто выжил. Он пишет, что многие из его современников считали ритуал смерти «самым последним поводом для поиска жизни». Он полагает, что те ошибаются: «наши теоретики нашли все причины для похорон, кроме жизни»[534].
Принимая во внимание этот акцент на жизни и энергии, мы возвращаемся ко вкладу Блоха в изучение ритуалов, выраженному в его теории отраженного завоевания. Блох добавляет дополнительное измерение к теориям развития жизни и помогает нам еще яснее понять, каким образом образ смерти принимается как наиболее привлекательный и мощный символ для использования в других жизненных контекстах, связанных с моментами и событиями, через которые развивается жизнь, растет уверенность и возникает чувство преодоления обыденного. Считается, что в этих обрядах некоторая сила побеждает старое и смертное «я» индивида, чтобы породить новую идентичность и своего рода новую экзистенциальную осознанность, и под властью этой новизны преобразованные люди идут, чтобы передать эту власть другим, которые все еще живут на более низком, старом уровне существования.
Переход от старого к новому часто осуществляется посредством различных обрядов инициации. По всему миру в большинстве традиционных обществ существовали ритуалы, которые отмечали половое развитие мальчиков и девочек в мужчин и женщин, наряду с обрядами, которые отмечали брак и, часто, рождение детей. Мотив смерти детства и рождения взрослой жизни использовался в некоторых из этих обрядов для иллюстрации происходящих изменений. Широко распространены и обряды, с помощью которых люди становятся специалистами в религиозных или сверхъестественных практиках; здесь также часто используется образ смерти как символ окончания одного из этапов жизни. Но в подобных ритуалах к мотиву смерти добавляется идея дальнейшего возрождения как начала нового этапа жизни религиозного эксперта.
Многие тайные общества, в своих более строгих границах, также использовали мотив смерти и возрождения для интерпретации собственного обряда инициации. В масонстве, например, посвященный претерпевает символическую смерть в ритуальной могиле, прежде чем ему оказывается дарована форма новой жизни уже в качестве масона. Смерть понимается как «образная смерть» и создает основу для последующей интерпретации нового образа жизни[535].
Более традиционный пример смерти, используемой в качестве образа трансформации жизни, обнаруживается при посвящении христианина: мотивы смерти и возрождения лежат в основе доктрины и практики крещения. Этот важнейший христианский обряд отмечает членство в христианской церкви и в доктринальном плане символизирует то, как каждый христианин умирает вместе с Христом; смерть Христа и крещение верующего отражают друг друга. Как Христос умер и был погребен, так и верующий входит в воды крещения; смерть и вода становятся символическими эквивалентами. Затем, подобно тому как Христос воскрес из мертвых, так и верующий поднимается из воды. Соответственно, верующие символически умирают и воскресают вместе с Христом, и можно сказать, что они возродились заново. Христианская духовность подталкивает верующих, жизнь которых часто может казаться перегруженной, находить время как для жизни, так и для того, чтобы научиться умирать, а также содержит возможность увидеть в смерти Христа, что значит «умереть банальной, случайной и бессмысленной внезапной смертью»[536].
В христианских традициях встречается два разных взгляда на общую идею смерти и перерождения. Сакраментальная традиция придает большее значение ритуалам церкви и авторитету духовенства. Здесь говорится о смерти и перерождении как процессе, связанном с таинствами; он не зависит от психологии или чувств участников. Напротив, многие представители протестантской традиции, особенно евангелического толка, рассматривают идею смерти и перерождения как нечто, происходящее в реальном опыте верующего. Сначала возникает чувство греха и осознание того, что человек находится в негативном состоянии, а затем он сталкивается с чувством новизны, как если бы умер для старого образа жизни и родился заново в новой реальности. Такие верующие видят в этом прямое действие Бога, которое внесло в их жизнь новую духовную природу.
Эти две точки зрения выделяются настолько отчетливо, что психолог Уильям Джеймс определил сакраментальный подход в христианстве как религию единожды рожденных, в то время как евангельский протестантизм с его акцентом на обращении назвал религией дважды рожденных[537]. Точно так же социолог Брайан Уилсон сделал переживание внутреннего перерождения ключевым атрибутом при описании и выделении «конверсионистского» типа сектантского движения[538]. Этот «тип» опыта не ограничивается группами, которые можно определить как секты, но характерен для некоторых из тех, кто достиг лидерского положения в основных церквях[539]. В опыте обращения святого Павла, Блаженного Августина, Мартина Лютера, Джона Уэсли и многих других христиан именно осознание смерти старого «я» и рождение нового осознания вызвало энтузиазм, а также запустило обновление и преобразование.
Особенно важно в этих примерах из христианства, что этот личный опыт связывается с верой в воскресение Иисуса, которое интерпретируется как победа над смертью[540]. Другими словами, личный опыт сочетается с тем, что воспринимается как исторический факт уникального завоевания тем, кого считают воплощенным Богом. Когда этот опыт разделил круг единомышленников, возникло мощное сообщество, обращающееся к смерти как к врагу, потерпевшему поражение в божественной битве. Установление евхаристии как повторяющегося частого ритуала, основанного на памяти и воспроизведении той смерти и триумфального воскресения, было одной из причин исторического успеха христианства как религии завоевания мира. В свете теории отраженного завоевания Блоха мы можем понять силу, которую ощущают новообращенные — те, кто пережил смерть и перерождение, — теперь они хотят обратить других в свое собственное состояние трансцендентности. В каждом надо заменить «старую» природу.
Слова против смерти, которые такие христиане произносят во время погребальной литургии, являются символическим выражением их психологического опыта в собственном духовном развитии. Это фундаментальный момент в истории и развитии христианства, особенно для евангелических групп, потому что он переносит влияние связанных со смертью явлений из царства духов на внутренний опыт человека. Личности этого типа знают, что смерть побеждена не благодаря некоторому осознанию смерти родственников, а благодаря осознанию смерти и воскресения Христа, произошедшему в их собственном религиозном обращении. У них есть доказательства внутри, и поэтому они выступают против смерти — и часто против спиритуализма.
Мыслить в терминах четких классификаций, разумеется, слишком прямолинейно, но мы можем, ради аргументации, выделить еще один «тип» христианской духовности, основанный на сакраментальной традиции, черпающий чувство трансцендентной силы из евхаристического сосредоточения на смерти и воскресении Христа вместе с полученным в результате религиозным опытом. Эта позиция может также произвести реальное воздействие путем осознания опыта смерти верующих, которых регулярно поминают в молитвах.
Как и следовало ожидать от таких универсальных явлений, мы встречаем мотивы смерти и возрождения и за пределами христианства, не в последнюю очередь в связи с шаманизмом. Шаманы — это люди, для которых состояние транса является условием совершения своего рода путешествия в какой-то сверхъестественный мир, где они взаимодействуют с духами или божествами от имени других людей, нуждающихся в некоторой помощи, часто в исцелении. Великий румынский историк религии Мирча Элиаде (1907–1986) был одним из первых ученых, описавших шаманизм: говоря об использовании ритмической музыки, часто барабанной дроби, наряду с применением наркотических веществ, он описал шаманизм как «техники экстаза»