станцированность, тогда как ощущение присутствия умершего родственника чаще всего интерпретируется как сугубо личное переживание. В этом переживании есть непосредственность и доля интимности, которых нет в популярном представлении о привидениях или призраках; эта область заслуживает значительно большего числа исследований, чем сделано на настоящий момент. Здесь, полагаю, исследователям, таким как Розенблатт[611], необходимо более четко показать различие призраков как относительно безличного феномена и чувства присутствия знакомых мертвецов. Хотя ученые могут быть правы в интерпретации таких явлений как «нормального психологического осадка, который остается после прекращения тесных социальных отношений», им нужно быть более осторожными в описании того, как люди оценивают вещи, потому что именно ясность такого объяснения может оказаться плодотворной[612].
Мы уже знаем, например, что сельское население в Англии демонстрирует разницу в отношении веры в призраков между населением в целом (29 %) и активными членами англиканской церкви (19 %). В том же исследовании был обнаружен важный факт: нет никакой разницы между мужчинами и женщинами, когда дело касается веры в призраков[613]. Определенные изменения в трансляции идей культурой могут привести к различным результатам для веры и практики, как, например, в современной сельской Испании, где антрополог Уильям Кристиан наблюдал изменения в отношении к душе и смерти: «деньги в ящике для милостыни, которые раньше использовались на мессы для душ в чистилище… теперь переходят в епархиальный благотворительный фонд»[614]. В современной Британии конкурирующие интерпретации смерти, скорее всего, исходят как от средств массовой информации, так и от экспертов. Современная проблема, связанная с царством горя, призраков и присутствия мертвых, заключается в том, что оно занимает область, которую не могут поделить кино, психология, религия и сила собственного личного опыта.
Многие люди, вероятно, черпают идеи о загробной жизни в равной степени из фильмов о призраках или научной фантастики и из Нового Завета; возможно, парамедицинский мир сближает эти два источника при помощи новых категорий: «околосмертное переживание» и «внетелесное переживание». Описания опыта пациентов, связанного с несчастными случаями и медицинскими операциями, с конца 1970‐х годов привлекали широкое внимание, и некоторые видят в них реальную основу для интерпретации представлений о душе и жизни после смерти.
В то время как некоторые традиционные общества предоставляли своим членам категории для интерпретации странных переживаний, современную жизнь, напротив, они часто ввергают в период перемен и неопределенности. Некоторые исследования показывают, что там, где существует культурная интерпретация околосмертного опыта, некоторые люди могут все же испытывать трудности, если их опыт в некотором отношении отличается от транслируемой культурной модели, как предположил Генри Абрамович, изучая современный иудаизм[615]. Некоторые другие исследования, проведенные в Америке, показывают, что у людей, переживших такой опыт, впоследствии снижается ощущение угрозы смерти[616].
Христианский теолог Пол Бэдхэм придал большое значение утверждению, что «если можно представить веские основания для веры, что сознание может функционировать отдельно от тела до смерти, то разумно утверждать, что сознание могло бы функционировать отдельно от тела после смерти»[617]. Переживания «вне тела» дают основания считать, что личная идентичность сохраняется без эмбодимента. Бэдхэм посвящает главу полемике с многочисленными современными теологами, включая Бультмана, Мольтмана, Хартсхорна и Питтингера, которые, насколько он считает, сводят доктрину вечной жизни к некоему преобразованному существованию либо в этом мире, либо внутри божественной памяти. С точки зрения Бэдхэма, с необходимостью должен существовать центр самопознания и осознания, сохраняющийся после этой жизни до момента, который Бог запланировал на будущее. Такие богословские взгляды выходят за пределы нашей книги и ее сравнительных рамок.
Нас больше интересует различие между физической и социальной смертью, и здесь особенно важна роль, которую играют воспоминания о мертвых. Физическая смерть — относительно очевидное явление: люди умирают и объявляются умершими медицинскими работниками, в то время как юридическая регистрация смерти знаменует официальное признание изменений, произошедших в обществе. Те несколько болезненных примеров — жертвы несчастного случая или болезни, люди в коме или люди, в отношении которых признана «смерть мозга», — олицетворяют важные вопросы, касающиеся смерти и идентичности, с которыми большинство людей не сталкивается. Если связь между смертью мозга и окончательной смертью остального тела создает как этические, так и экзистенциальные проблемы для нескольких несчастных семей, то несомненная физическая смерть кого-то в памяти живых сталкивается с кругом эмоциональных, психологических и богословских проблем.
Естественно, мертвые могут по-прежнему присутствовать в разговорах и истории семьи, места работы или досуга; физически мертвому человеку может потребоваться некоторое время, чтобы «умереть» в социальном смысле. Хотя некоторые из них принадлежат к влиятельным группам в обществе и действительно продолжают жить «в истории» в течение очень долгого времени, большинство обычных граждан вряд ли окажут влияние более чем на одно или два поколения после своей смерти. Тем не менее две категории смерти — физическая и социальная — не достаточны для рассмотрения спектра отношений между мертвыми и живыми. Компенсировать это может третья категория, «смерть в памяти». За физической смертью следует социальная смерть, за которой, в свою очередь, следует смерть в памяти выживших. Эта последняя фаза может занять значительное время или вообще никогда не состояться в отношении некоторых выживших. Это совершенно понятно, если идентичность живых частично состоит из переживаний и воспоминаний о мертвых. Имея это в виду, мы возвращаемся к опросу в Ноттингемшире, который включал вопросы об идентичности умерших в идентичности выживших[618].
Первый вопрос касался вещей, напоминающих пережившим утрату об их умерших. Большинство, 58 %, считали, что физические объекты и ситуации стимулируют память, в то время как другая значимая группа, 17 %, обнаружила, что эту функцию выполняют спонтанные воспоминания; 13 % опрошенных обнаружили, что конкретные люди напоминают им умершего родственника; для удивительно небольших 5 % годовщины вызывали такие воспоминания. Остальные 7 % не ответили на этот вопрос. Как можно было ожидать и как показывают эти ответы, у людей, понесших тяжелую утрату, самые разные вещи вызывают воспоминания и образы мертвых. Многое зависит от близости существовавших отношений, особенно от того, жили ли люди в одном жилом помещении, как, например, супруги.
Хотя об этой сложной области известно очень мало, вполне вероятно, что два человека, лишившиеся третьего, будут иметь очень разные схемы таких напоминаний. Супруга, продолжающего жить в семейном доме, постоянно окружают воспоминания, в то время как у группы, живущей в другом месте, скажем, у взрослого ребенка, состоящего в браке и имеющего собственную семью, может быть совершенно другой набор воспоминаний, которые присутствуют в сознании или, например, возникают при виде одного из детей, который напоминает умершую бабушку. Некоторые кросс-культурные исследования показали, что подобные связи с мертвыми иногда разрушаются, что может пойти кому-то на пользу. Подобный «разрыв связей» был отмечен в Северной Америке как способ развития новых моделей поведения после тяжелой утраты, особенно полезный для тех, кто думает о повторном браке[619].
Поскольку популярная оценка кремации в Британии предполагает, что она усложняет создание памятника умершим, в отличие от фиксированной могилы, мы спросили людей, считают ли они, что кремация, в отличие от погребения, повлияла на их память об умерших. Большая часть респондентов, 86 %, считает, что нет никакой разницы между погребением и кремацией в том, что касается их памяти об умерших. Этот результат может удивить, он указывает на роль, которую играют память и домашнее поминание, независимо от какого-то формального памятника. Лишь 7 % утверждали, что кремация действительно повлияла на память, а 8 % не знали ответа. Кажется, что роль мертвых в жизни живых сложна и многослойна. На более конкретный вопрос о том, какую роль мертвые играют в их нынешней жизни, около 66 % ответили, что она связана с эпизодическими воспоминаниями, 18 % утверждали, что они не играют никакой роли, а 7 % считали, что их дети каким-то образом продолжают жизнь умерших родственников. Наконец, 10 % не сказали ничего по этому поводу.
Сны — это один из важных инструментов связи выживших со своими мертвыми. На вопрос, помнят ли они сны об умерших, 63 % ответили отрицательно, а 37 % ответили, что могут вспомнить такие сны. В этих ответах не было нерешительности. Для большинства сновидцев эти видения были позитивными или приятными, а некоторые такие сны считали целительными. Только у двух человек (3,2 %) сны были плохими. В общем и целом мертвые в этих снах казались «живыми и здоровыми», согласно 23 % опрошенной группы, но большинство людей никак не прокомментировали эту тему