Неужели я заслужил, и, если да, чем же?..
Тем романом, может быть?.. Прочтённой, наконец, «Русалкой»?.. Или оставленным «Гамлетом»?.. Тем, что Гамлета играет мой ученик?.. А может быть, Пушкинским центром?.. Тем, что он сделал, делает и собирается сделать?.. Чем заслужил?.. И во имя чего?..
Я повернулся к горе и сказал:
— Хочу подняться, — и Кодо-сан посмотрел на часы.
— Час у нас есть?.. Полчаса идём в гору, полчаса вниз... Другого случая у меня не будет...
Продолжая смотреть на часы, Кодо-сан кивнул головой и взглянул на меня. Никто здесь не играл. Всё было серьёзно.
Жена присела у подножья, откуда гора смотрелась целиком; вчера она натёрла ногу и не хотела мешать остальным...
С нами был ещё один врач, молчаливый и скромный помощник Кодо-сан по имени Александр; он тоже понял меня, и мы втроём двинулись по тропе, минуя доступную лощинку и трогая ступнями почву роднящей горы...
Я считал шаги, и общее движение повышало мой восторг. Я сам себя не понимал, но шёл всё быстрее и быстрее. Оглядываясь на спутников, я просил их ускориться — просил без слов, но каждой оглядкой...
Тропа разделилась надвое, и Кодо-сан предложил двинуться налево, но я был уверен, что это ложный маршрут, ведущий обратно. Видимо, тут возник молчаливый спор о лидерстве, и здесь, в закатный час, на щеке Фудзиямы я выиграл его.
— Направо пошли, — сказал я, и врачи подчинились.
Я не мог ошибиться, потому что меня тащило на подъём, а Кодо-сан прежде не приходило в голову подниматься. И с нами так бывает. Сто лет, как я не бывал в Кронштадте, вот вернёмся — сразу в Кронштадт!..
Дальше, успеть пройти как можно дальше!.. Это была полная бессмыслица — то, что я затеял, но бессмыслица влекла меня, как счастье. Сколько лет он не испытывал такого желанья?..
Фудзияма осторожно скрылась за крутым поворотом и густыми деревьями, но я сказал:
— Сейчас увидим опять!..
И правда, увидели...
В другом горделивом ракурсе и ближе, чем прежде.
Она была само совершенство, и я спешил собрать горные листья, бархатные обрезки мха, тканые отслоения коры, ветку с мелкими шишками, жёлуди, камешки; я составлял свою икебану, чтобы сохранить её до конца дней, и радовался японскому примеру.
Украдкой, чтобы спутники не догадались, я стал приобнимать деревья, шепча им безумные речи, которые привести не смогу, но в них была моя благодарность за это тепло и поздние клятвы совершать лишь то, что отвечает древесным порядкам...
Может быть, на меня было странно смотреть, а я скрывал нелепости своего поведения, но кем-то огромным и близким я был обязан видеть, чувствовать и благодарить…
Ещё через пятьсот метров было опасное место: щебень и лава, забранные в железные сетки, чтобы избежать оползней и падений, но на этом краю человеческих стараний, над пропастью, зовущей сломать себе шею, снова и в новом обличье светило в глаза чистое тело горы.
Без снега...
Без зелёного покрова, оставшегося на нижней кромке...
Без всяких одежд...
Оно казалось розовым и по-прежнему зовущим.
— Вот я, — сказала гора, и я замер. — Скажи спутникам, что одних поклонов мало... Скажи, что каждый должен совершить собственную попытку. Скажи, что у них есть возможность подниматься с каждым разом чуть выше. Хотя бы на десять шагов. Хотя бы на пять. Скажи им!..
— Скажу, — пообещал я и так и сделал.
И мне в ответ обещали.
Таково было тихое благо горы...
Ну вот и всё. Выдохни. Спустись. И встань вот здесь, у красных воротец синтоистского храма. Никто не отнимет тебя у Христа. Обернись на гору и мигом — обратно, чувствуй сивым затылком её могучие зовы, смотри, вылетает всё та же птичка, и ты с горой на одной фотке, ты, ты, старичок, на фоне горы Фудзияма, это лучшее, что ты оставишь потомкам, — цветная фотка девять на двенадцать. Смотрите, господа, это — артист Р. Это — я. Здесь мы были счастливы, он и я, с тех пор гора помнит о нас и ждёт…
Летом 2000-го я собрался навестить вдову Лебедева Нателлу Товстоногову на её даче в Комарово, благо соседствовал с ней по другую сторону железнодорожного полотна, в писательском доме творчества на улице Кавалерийской. Созвонившись и захватив в подарок городские конфеты и пару своих книг, я дошёл до двора и был обрадован его внезапной заселённостью: незнакомые молодые женщины были заняты незнакомыми детьми, стало быть, невестками и внуками Нателлы.
В центре двора стоял выкупанный мальчик лет шести или чуть меньше; он был абсолютно гол, но уверен в себе, пипка торчала победоносно, и взгляд был по-товстоноговски твёрд. Представляя наследника, его отец, сын Георгия Александровича, гордо сказал:
— Это Арсений.
— Серьёзный человек, — одобрил я и спросил: — Как дела, Сандро?
— Хорошо, — ответил он. — Только что выпустил премьеру.
— Поздравляю, что именно?..
— «Чайка», — твёрдо сказал Сандрик, в его интонации было что-то отцовское, мол, такие вещи надо знать. — Приходите, Володя!..
— Спасибо, постараюсь…
— Ну вот, Нателлу уже разбудили, она ждёт...
Алёша, сын Нателлы и Лебедева, тоже был здесь, у него с перерывами, тревожащими мать, двигался какой-то сценарий на «Ленфильме», он, как и Сандро, был режиссёром; и внебрачный сын Гоги, взявший фамилию матери — Мелков — был, конечно, режиссёром, даже режиссёром оперы, и старший сын Сандро, Георгий Александрович Товстоногов-второй, готовил себя к режиссуре, поэтому можно было с уверенностью сказать, что следующий внук Мастера, Арсений, тоже со временем изберёт режиссёрскую карьеру…
Гоги не было в живых больше десяти лет. Женя умер три года назад. И несмотря на полноту жизни, кипящей на даче, меня смущала ещё большая полнота их отсутствия, отчего я взял излишне бодрый тон.
Разговор начался в саду, но комаровские комары повели себя с наглой агрессивностью, и пришлось войти в дом, на веранду второго этажа, где налётчиков было значительно меньше.
Нателлу порадовали книги, и она сказала, что не оставит их на даче, а возьмёт домой, в город, и, прочтя, скажет, что о них думает. Это было интересно, она всегда думала самостоятельно, но хорошо знала, как относились к событиям и людям покойные Гога и Женя. И теперь, без них, никто лучше Нателлы не мог поучаствовать в разгадке прошлых сюжетов.
Зашла речь о писательстве, и вспомнили Женину книгу, в которой был обширный внутренний монолог отца Бессеменова из «Мещан», уникальные актёрские свидетельства о роли, и другую книгу о жизни и судьбе, которую мне хвалить было труднее, не по литературным причинам, а по другим, для меня очевидным, но требующим умолчания…
Отец Лебедева, православный священник, был арестован ЧК и сгинул в ГУЛАГе, большая семья оказалась рассеяна, и Жене пришлось, отказавшись от родства, бежать с пепелища вместе с младшей сестрой…
Читая о страшных временах, всегда вижу свою мать, её арест и редчайшую случайность спасения, без которого не то что актёрской работы, но самого меня не было бы…
В связи с отсутствием крова и безумием жизни, Евгению Алексеевичу пришлось сдать сестрёнку в детский дом, сказав, что она — не его, а чужая, и проститься с нею на долгие годы.
Затем он поступил рабочим на шоколадную фабрику, пошёл учиться на актёра, и началась уже другая, в итоге, яркая жизнь, результаты которой были у всех на глазах…
Любой пересказ плох, но беспощадная к себе книга стоит на особой полке…
В тот раз, в Комарово, Нателла открыла неизвестные мне стороны актёрской жизни Лебедева, которая была не столь безоблачной, какой казалась мне. От Гоги он получал не всё, что хотел, а от Нателлы ему доставалось по первое число. Когда Женя сыграл Рогожина, жена ему влепила: «Что ты из Достоевского устраиваешь Садко?!» И он долго скорбел от этой рецензии.
Оказалось, что Лебедев мечтал сыграть Лира и озвучил дома свою мечту, продумав и выучив текст. Но в доме тоже не было принято просить ролей. Другой режиссёр готов был поставить «Лира» в другом театре, но и это было не принято, — откликаться на чужие приглашения… Ты ведь знаешь, знаю, конечно, знаю по себе, когда Сирота ушла из театра, она позвала меня в Ленком, на «Строителя Сольнеса», а Гога не пустил, и правильно сделал, ничего бы не вышло, ну вот, он сказал то же самое, слово в слово, вы с ним безумно похожи, и на это есть причины, правда? А сам Товстоногов «Лира» ставить не хотел после спектакля Брука со Скоффилдом. Он сказал что Брук закрыл тему и Гога ничего лучшего придумать не сможет а ещё был случай когда он дал роль не Жене а другому артисту а Женя уже забеременел этой ролью и у Нателлы было сложное положение между ними оба родные и оба правы да-да две правды папаша как кричала в «Мещанах» Татьяна Эммы Поповой подняв обе руки и растопырив на них по два пальца и какая это была сцена а идиллия между Гогой и Женей была только в «Мещанах» и «Варварах» и тот же самый «Тарелкин» когда появился мюзикл Гога думал что мюзикл «пройдёт» а Сухово-Кобылина без мюзикла снимут как у Фоменко но Женя не хотел с этим считаться и требовал Сухово-Кобылина без мюзикла а Гога упёрся и репетировал и Женя ушёл из спектакля не хотел делать поперёк души так что Лебедев тоже страдал от недооценки дарования и заслуг…
Я вспомнил как Лебедев репетировал «Мещан» после смерти Гоги и ещё как они всей семьёй — Гога Женя и Нателла — приехали ко мне на новоселье когда в шестьдесят шестом я получил квартиру от театра и переехал из общаги в хрущёвскую «распашонку» на Брюсовской должны были дать двухкомнатную но директор Нарицин нажал на свои кнопки и сам поехал в Горисполком взяв меня для предъявления как экспонат и ввёл в кабинет где было много крашеных блондинок и я растерялся а Леня Нарицин — вовсе нет и сказал блондинкам что очень просит дать мне трёхкомнатную на перспективу он был обаятельный мужик художник по образованию и смершевец в войну и не стеснялся просить потому что любил своих артистов блондинки не устояли и дали мне трёхкомнатную а в середине зимы собрались на новоселье Нателла вручила семье от семьи старинный бронзовый подсвечник он и сейчас на виду Женя выпил а Гога пригубил Женя запел волжскую песню на всю пятиэтажку и всех покорил голос и то что он пел а Гога спросил пишу ли я новые стихи а когда я ответил что пишу он сказал: «Прочтите Володя только не красьте поэты обычно красят» и я что-то прочёл стараясь не красить а пока ели узбекский плов и пили зелёный чай с тортом выпал глубокий снег и завалил всю Брюсовскую всю дугу от Замшина до Пискарёвки так что старая Гогина машина не путать с «Мерседесом» застряла в свежем сугробе и мы с Лебедевым толкнули её и вытолкнув пробежали чуток вслед пока Гога не притормозил и не вышел из машины попрощаться ещё раз и все смеялись жали руки и заключали друг друга в объятия понятия не имея ни о чем из того что их ждало впереди ту и другую семью и не желая ничего такого знать…