Лавров в последнее время сильно сдал. Говорили о раке, необходимости менять костный мозг, но этого могло не выдержать сердце. Шимбаревич сказала, что с такими показаниями долго не живут, и нужно Кириллу звонить, говоря одно хорошее.
Почти десять лет он удерживал театр после смерти Гоги, не уволив ни одного человека, и на Фонтанке, 65 царило тревожное чувство грядущей пустоты. Актёры сиротливо переглядывались, словно спрашивая, как же быть и на кого теперь надеяться. И вдруг случилось чудо, Кире стало легче, он поднялся, вернулся домой, появился в театре, и Настя Л., ставшая к этому моменту фактической женой, была рядом и снова держала за руку. Было ясно, что он ей — самый близкий, и она ему — самая-самая. И вот она помогла ему не подняться на сцену, а просто встать, взять микрофон и повернуться лицом к залу. Кира открывал вечер, и на меня и других произвела своё действие несвойственная ему физическая слабость.
Потом на сцену взобралась Зина Шарко с тяжёлым лицом, и стала воодушевлённо рассказывать смешные случаи из жизни знаменитой БДТшной кошки, и про то, как она, Зина, по году выращивала дома цветы, чтобы в день рождения Гоги с утра заполнить его кабинет. Зина говорила долго и представляла собой контраст с молодой, привлекательной и яркой женщиной, которая до её выхода светилась с экрана.
За ней появился седой Кочергин, и, подставив стул, опёрся на него больной коленкой… Когда дошло до меня, я собрался, чтобы не споткнуться на лесенке, поднимаясь на сцену. Мне предстояло озвучить шестнадцать строк о Гоге из нового сборника, я не помнил их наизусть и зачитал по книжке, а, спустившись в зал, отдал её Кириллу.
Затем, вернувшись к своим, на экране появился сам Гога и стал внятно читать Пушкина: «Что в имени тебе моём? Оно умрёт, как шум печальный…» И оттого, что он читал с того света, стихи находили его личный смысл о суете славы и имени, которое «…на памятном листке / Оставит мёртвый след, подобный / Узору надписи надгробной / На непонятном языке…»
Незадолго до наступления «года страха» мне звонила Шарко и волшебным голосом спрашивала:
— Ты слышал, что сказал Степашин по телевизору?.. Нет?.. Он сказал, что в его художественном воспитании важную роль сыграл БДТ, а особенно — пять имён.
— И что же? — спросил я, зная, что Зина сильна непредсказуемыми выводами.
— А то, что два из пяти — я и ты!..
— Вот так, да?..
— Он видел твоего «Гамлета»…
Далее наш разговор принял неправительственный характер, и Зина поведала мне две любовные истории, которые я оставлю в тайне…
На одном из наших оперативных совещаний с Еленой Александровной Левшиной я упомянул о сообщении Зины Шарко.
— Вы позвонили Степашину? — спросила она, и я сказал, что нет. — Срочно позвоните и поблагодарите за внимание.
— Удобно ли?..
— Про удобно не знаю, знаю, что необходимо.
Учась руководящим навыкам, я нанёс звонок Сергею Вадимовичу, мы познакомились лично, и он тоже вступился за Пушкинский центр, приняв почётную должность председателя фонда «Пушкинская перспектива». Читатель, верь: абсолютно никаких прибытков фонд не принёс, из года в год сдавались нулевые отчёты; деньги надо было клянчить, но этой профессией я не владел. Воздушный фонд, обременительный из-за отчётов, был недавно с великим трудом закрыт. Но в своей поддержке и помощи Сергей Вадимович не отказал ни разу. А тогда, в труднейшем для Центра 2005 году, он отправил из Счётной палаты, которой руководил, своё письмо в правительство и довёл до меня ответ, хотя и формализованный, но не губительный…
Дело-то в том, что после формальных запросов, примет ли регион федеральную организацию на свой кошт, им нужно было решать, возвращать ли Пушкинский центр на прежнее место, или просто закрыть. Закрыть-то проще. И в этой ситуации письмо Степашина было для решающей комиссии новостью…
«…Пришедшие же первыми думали, что они получат больше; но получили и они по динарию. И, получив, стали роптать на хозяина дома: «Эти последние работали один час, и ты сравнил их с нами, перенесшими тягость дня и зной». Он же в ответ сказал одному из них: «Друг! Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми же своё и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своём делать, что хочу? Или глаз твой завистлив оттого, что я добр? Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званных, а мало избранных». (Евангелие от Матфея, глава ХХ, 1–16). Вот откуда у Пушкина и его Моцарта дивная реплика: «Нас мало избранных, счастливцев праздных… Единого прекрасного жрецов».
Впервые я был в Святогорском монастыре, когда он монастырём ещё не был. Вот — могила Пушкина, а вот — Святогорский храм на той же горе. Белёные стены, никаких свечей, ни одной иконки. Входит Иван Семёнович Козловский — великий советский тенор — и вдруг поёт. Он поёт, мы заслушиваемся… В безбожном времени жила святость. Козловский в пустом храме её представлял. Или был ею…
Нынче телефонный номер 8-495-625-07-08 по-прежнему служит в Министерстве культуры, но кто такая Тамара Васильевна, не знает и, судя по отвечающему голосу, знать не собирается. А я в те поры её фамилии не спросил. Как тут быть? Называем друг друга по имени-отчеству, говорим, она знает мою фамилию, а я — нет. Неужели спрашивать: «Как Ваша фамилия?» Неловко… «Зачем это мне? — подумает она. — Что за вопрос? Для чего ему это знание?..» Может быть, Тамара Васильевна говорила мне больше, чем на то имела право.
14 июля 2005 года Тамара Васильевна известила о том, что согласованные с Агентством по культуре и кинематографии бумаги за подписью министра культуры и массовых коммуникаций ушли на поиски очередных согласований в Министерство финансов и экономического развития. И если раньше учреждений, которые Минкульт и его агентство, то есть А.С. Соколов и М.Е. Швыдкой, предлагали оставить в федеральном ведомстве, было 5 (пять), то после звонка из правительства их осталось лишь два: Вивальди-оркестр и Пушкинский центр. И всё же Тамаре Васильевне в Китайгородском проезде казалось, что Швыдкой продолжает настаивать на пяти...
К этому времени противостояние Михаила Ефимовича Швыдкого с Александром Сергеевичем Соколовым перестало быть секретом для федерального чиновничества и, в свою очередь, должно было привести к чему-то дополнительно-реорганизационному, а из слухового эфира стали выпадать в осадок имена кандидатов на твёрдо занятые пока высокие посты…
Остановимся, господа. Вы вправе спросить: «Какие же могут быть отношения и согласования, когда распоряжение правительства за № 1636-Р о передаче ряда учреждений культуры в региональное ведомство полгода назад дошло до всех, кого касалось?» А вот представьте себе!.. Письма-то в защиту центра по совету Швыдкого пошли; ветры по верхним слоям административной атмосферы дунули, и передача замедлилась. Хотя, ещё в январе на расширенном совещании агентства я получил памятную пощёчину от одной спесивой агентской стрелочницы: «А вы уже не наш!..»
В прежние времена я бы покатился, как побитый Пьеро. Но, действуя по чёткой инструкции Левшиной, я выдвинулся вперёд до самого Швыдкого.
— Есть информация, — сказал я.
— Какая?
— Пошло новое письмо, и сегодня важная встреча со Степашиным.
Следующий вопрос Швыдкой задал молниеносно:
— Зачем?
— Он — наш друг, настоящий друг. Есть просьба поволокитить нашу передачу…
— Но этого я не могу, это — не в моей власти, Володя…
Внутри меня вновь грянул марш «Прощание Славянки» в аранжировке Вивальди-оркестра и, как подобает отщепенцу, я сел сбоку, а Миша пошёл к трибуне и начал доклад…
Об отце Василии нужно сказать особо. Однажды он приехал в гостевой дом Тригорского, чтобы рассказать мне свою историю. Оказалось, что перед тем, как стать монахом и священником, он успел пройти большой путь, а меня он знает со своих семнадцати лет.
Во Псков он приехал из Хабаровска, где оставалась его мать, которой было за семьдесят. В Хабаровске Владимир Бурков, — таково мирское имя о. Василия, — был футболистом, успешно играл в городской команде, потом начались неурядицы, и он сперва запил, потом уехал.
Во Пскове Володя попал в театральный мир и поселился у хорошо знакомого мне артиста Валерия Порошина…
Как тут не сказать, насколько много значат Псков и Пушкинские горы для автора. В псковском театре он поставил с Кочергиным «Розу и крест» Блока, а потом — «Маленькие трагедии» Пушкина, добавив к тетралогии «Русалку»; провёл там двадцать Пушкинских фестивалей, условием попадания на которые была постановка пушкинского спектакля, а не чего угодно, как сейчас; все двадцать лет Пушкина в России ставили больше, чем теперь; и о фестивалях у нас вышло два тома материалов, названных «Играем Пушкина»…
«Владимиру Соколову. Кто не был здесь зимой, тот не был здесь ни разу / при холоде таком в беспамятном снегу / ты можешь уловить заброшенную фразу, / которую без слёз я вспомнить не могу. / Однако, наяву я столько лет не плачу, / и столько честных слёз рождается во сне, / что твой бессонный снег читаю, как удачу, / а музыка твоя нисходит и ко мне. / Недолго обойти Михайловское кругом, / не рваться, не спешить, дождутся, подождут. / Володя, верь зиме, мы справимся с недугом. / Он сверху вразумит, зачем мы были тут. / Зачем короткий путь в прощающем соседстве / с могилой наверху был так необходим. / В беспамятном снегу без мысли о наследстве / мы к солнцу повернём, не сравниваясь с ним. / Кто не был здесь зимой, тот не был здесь ни разу. / Считай, не заслужил; что делать? Поделом. / А ты учуешь здесь заброшенную фразу / и воплотишь её за письменным столом».
Артист Валерий Порошин играл у меня во Пскове Бертрана в «Розе и кресте» и Мельника в «Русалке»; мы и ладили, и доверяли друг другу. Володя мои спектакли видел, а имя Порошина, как пароль и порука, сблизило нас с о. Василием, который после окончания Духовной академии и сам по себе стал для меня другом, у которого я мог исповедаться и причаститься. Кроме Порошина, юный Бурков подружил с клавишником Николаевым, который тоже был занят у меня, а позже запил и сгорел на работе. Сын Порошина, Евгений, был красив, и многие псковские девушки его любили. Растратив буйные силы, он присмирел и уехал в Хабаровск, где, судя по всему, успокоился, «завязал» и женился.