— Ты счастливый, — опять сказал Стас. — Ты — на двух ногах.
Я промолчал, а Светлана, живущая у Стаса, добавила, что Эма с Любой чуть ли не голодом сидят, потому что она стала плохо двигаться…
Уехав, все эти дни я маялся вместе с Рассадиным. Возникла какая-то непрерывная, может быть, верхняя связь, словно мы были близнецами. Я сказал ему, что недавно снова пережил актёрский ужас по поводу Черкасова и Толубеева-старшего. Они оба на старости лет уходили из Александринки, своего театра, где провели целую жизнь.
— Не представляю и не могу представить, что они испытали перед уходом.
— Но это несравнимо с твоим, — сказал он. — Вряд ли они что-то ещё могли…
— Могли, могли, — сказал я, — это у актёров не кончается… Но ты прав, мой случай — счастливый, не было бы счастья, да несчастье помогло…
— Ты всё равно ушёл бы, раньше или позже. Тебя тащило в литературу…
— Нет, Стасик, я мог бы тянуть без конца. Пописывал бы стишата и загнивал. Никакого романа не было бы, и никакого Пушкинского центра тем более!
— Да, но если бы ты всё-таки сыграл принца Гарри, я это имел в виду, был бы взлёт, новый взлёт.
— Стасик, — сказал я. — Я вёл себя непозволительно и на «Генрихе», и на «Нероне и Сенеке». Я был кругом виноват и ничего не мог с собой поделать. Это было не по-актёрски, а так, как будто всё зависит от меня.
— Значит, не мог по-другому, — сказал он.
— Не мог, а должен был. Но там я умер бы давно...
12 января 2012 года Стас сказал, что творится со второй его ногой, и я, снова впадая в ужас, сморозил: «Держи, мол, хвост пистолетом».
— Был бы пистолет, — сказал он, — застрелился бы.
14-го те же детали привела Светлана. Она по жёсткому требованию больного принесла водку. Выпив, Рассадин сказал:
— Рождественская пощёчина от Бога.
— Не надо кощунствовать, — сказал я и перекрестился, а когда он отвернулся от меня, перекрестил его.
Сын Светы, Миша, тоже поселившийся у Рассадина, дежурил ночью, она — днём, каждые два с половиной часа повторяя полоскания, смазывания и перевязки.
— Я его полностью обихаживаю, — объясняла Светлана. — Он боится, что в больнице будет без меня. Нервы охалены, зажигается, как спичка.
Фраза о пистолете не шла у меня из головы. Летом, в жару, он признался мне, что хотел выброситься из окна.
11 февраля, в годовщину смерти Али, мы пили её память, стуча рюмками о телефонные трубки. Урна с Алиным прахом всё ещё стояла в квартире.
4 марта я поздравлял его с днём рождения, но о приезде в Москву молчал, обязанный в этом месяце выпустить премьеру «Горя от ума».
— Мы едем в больницу всё-таки, — сказал Стасик.
— Я потому и звоню, — сказал я, — считай, что я — с тобой.
Я не врал, кроме премьеры меня ждала Мариинская больница.
14 марта Рассадина взяли прямо в реанимацию 81-й больницы на Петровско-Разумовской, плохо работали лёгкие и сердце.
15-го, с 8 утра, отнимали палец, потом пластали стопу.
16-го пришлось подключить его ко всем системам.
— Мобильник нельзя передать? — спросил я.
— Боже сохрани, — отвечала Света, — его контролирует Минздрав, газета всех поставила на ноги, — а на воскресенье, 18-го, она заказала молебен.
— Опять операция? Правду скажи! — требовал я.
— Вопрос о сохранении жизни. Каждые два часа у него консилиум.
20 марта в 6 часов 51 минуту Стасик скончался.
Коржавину я позвонил после 9-го дня и спросил, как они там. Что очень больна Любаня, да и сам Эма, я знал.
— Любу готовят к операции, — сказал он, — возьмут в апреле. Её дочка Лена нам помогает.
— Тебе не больно? — спросил я.
— Боли нет, — сказал он, — но неудобства большие.
— Что делать, болеть неудобно всегда. Крепись, мой дорогой. Мы осиротели.
— Мы не откликнулись, — с запинкой сказал Эма.
— Откликнулись. Мы тебя всегда вспоминали, и пили твоё здоровье. Я хочу увидеть тебя в этой жизни…
— Волик, я за, а не против…Ты там, мне сказали, выступил сильно…
— Не знаю, я был почти беспамятен там. Я хотел до него дотянуться… «Будь с нами»…
— Что же ты? — вмешался Сенека. — Разве только сейчас узнал, что тебе грозит смерть, изгнание, боль? На то ты и родился! Так будем считать неизбежным всё, что может случиться… Я обеднею — значит, окажусь среди большинства. Буду изгнан — сочту себя уроженцем тех мест, куда меня сошлют… Я умру? но это значит, я уже не смогу заболеть, не смогу попасть в оковы, не смогу умереть!..
И правда, на проводах Рассадина я вёл себя плохо. Совсем. Крайне. То есть сначала — как все, а потом... Потом хотел его поцеловать, закружилась башка, и показалось, что гроб куда-то отплывает, мол, бесполезно прощаться, ничего не выйдет, а потом, ещё не добравшись до дома, стал кривыми буквами записывать стиховые строчки, один стих, другой. Несколько. «Грубой ниткой заштопан твой лоб, / заморожено грешное тело. / И мертвецкий пиджак ты огрёб / против воли, судьба принадела. / Нет, конечно же, это — не ты, / старший брат и ровесник, и пастырь, / что с усмешкой смотрел на бинты / и на боль, и на кровь, и на пластырь. / Оболочка. Останки. Футляр / благородной души справедливой, / нам отдавшей пронзительный дар, / образ времени, горько правдивый. / В ожиданье большого огня, / крематорской подверженный смете, / ты по-прежнему выше меня, / и себя, и болезни, и смерти…»
Это ведь сеструхи — жизнь и смерть. Они соперничают друг с другом, как стареющие актёрки, и требуют выхода на сцену. «Я — главная», — говорит жизнь. «Нет! Главная — я», — отвечает смерть, беря повыше тоном...
Что им сказать?.. Дать одну роль в очередь?.. Обе не справятся. И обе скажут, что это режиссёр не справился с ними... Кто у них режиссёр?.. И он не знает, чем кончится... Само знание опасно.
Верующие утверждают, что смерти нет, а есть жизнь вечная. Я — с ними, с теми, кто верит. Но сеструха-смерть берёт шприц с наркозом, тычет в вену и усыпляет, погружая в бессонную яму...
Какие сны в наркозном сне приснятся, когда покров земного чувства снят, когда лежащий позабыл о боли, надеясь, что вернётся к ней опять? Сеструха-жизнь, сеструха-смерть, верните моих друзей… Не то я сам верну!..
13.
Возвращение автора к Сенеке, а лучше сказать, Сенеки к автору, возвращение реальное, внятное, имеющее провиденциальный смысл, произошло в 2015 году.
«Долго ждал», — скажете? Время неслось незаметно. Сенека возвращался, услышав, что, сочиняя своего «Анджело», Пушкин прочёл его трактат «О милосердии».
Читатель, надеюсь, уже заметил, что римского поэта Луция Аннея Сенеку я люблю, как старшего друга, и прислушиваюсь к нему чаще, чем может показаться со стороны. Я не сыграл его роль, но роль, которую он сыграл и продолжает играть в моей жизни, — и выше, и интереснее…
Гениальный римлянин был известен Пушкину, который упомянул его в «Евгении Онегине», а в юности — в «Пирующих студентах». Как понимает читатель, для меня это не случайность, а безусловное сближение.
После «Писем к Луцилию» я был убеждён, что в своих литературных трудах Сенека ни разу не назвал по имени ученика, питомца и своего будущего убийцу Нерона. Но я ошибался, и моя ошибка привела к серьёзным последствиям...
Здесь, в гостях у Луция Аннея, блаженно освобождённый от быта, я попадал в другую жизнь, где философия оказывалась самой поэзией.
В 2015 году, в связи с юбилеем Г.А. Товстоногова, мы приступили к постановке драматической поэмы Пушкина «Анджело» на Малой сцене БДТ. Она была написана по сюжету и мотивам «Меры за меру» «отца нашего Шекспира». Захотелось показать рядом с пушкинскими и шекспировских героев — Анджело, Изабеллу, Клавдио, — удвоив исполнительский состав и устроив голосовую перекличку русского и английского текстов, то есть построить живой сценический комментарий…
И шекспировские, и пушкинские герои изо всех сил добиваются от властителя именно милосердия, и появление на сцене говорящего Сенеки и слушающего Нерона связывало воедино христианские устремления действующих лиц.
— В 1835 году, — говорил я моим актёрам, — исполнялось десять лет восстанию декабристов, и Пушкин надеялся на милосердие Николая I. Он ждал, что декабристы вернутся, наконец, из «глубины сибирских руд»…
Не хватало только одного — полного знакомства с трактатом Сенеки, названным так многообещающе — «О милосердии». Возможно, Пушкин читал его по латыни, возможно — во французском переводе, а на русском мы трактата не нашли…
С семьёй Поздневых я соседствовал и был знаком много лет. Единственный сын Ольги Леонидовны и Михаила Петровича, Михаил Позднев стал одним из лучших наших латинистов и успешно преподавал в Санкт-Петербургском и Рурском университетах.
При первом разговоре мы оба не знали, что трактат не переведён. Я заговорил с ним о Сенеке; разговор не знал, чем закончится и к чему приведёт.
— Миша, — сказал я, — не могу назвать прагматической цели, с которой звоню, но поводом служит Сене́ка.
— Се́нека, — поправил он меня.
На это я привёл ему стихи Пушкина, ставившего ударение по-моему, то есть это я ставил ударение, как он. «…Но ни Вергилий, ни Расин, / Ни Скотт, ни Байрон, ни Сене́ка, / Ни даже Дамских Мод Журнал / Так никого не занимал: / То был, друзья, Мартын Заде́ка, / Глава халдейских мудрецов, / Гадатель, толкователь снов». Видите, Пушкин рифмовал Сене́ку с Заде́кой. Не ахти какая рифма, но принадлежит ему...
«Ст. Рассадину. / Мартын Задека, что гадаешь / друзьям-товарищам моим, / как будто вправду что-то знаешь, / переча мёртвым и живым?.. / Не тронь подруг моих, Задека, / не задевай, не ворожи, / и моего достанет века / на их любые виражи. / Живи молчком, как старый ворон, / кося на пришлых чёрный глаз. / Другому знанию покорен, / не просвещай, не трогай нас… / Оставь и ближний круг и дальний, / стране ослепшей не гадай, / и век, опасный и опальный, / на волю Господа отдай. / Пусть жизни сладкая верига / пригнёт к любезному труду. / Дремли, гадательная книга, / на полке, во втором ряду…»