Да знаете ли вы, господа, что такое актёрские приметы?.. Невероятное, пугающее, колдовское дело!.. Здесь поступки совершает не личность, а инстинкт.
Тетрадка с ролью упала на пол. Ужас, ужас!.. Немедленно садись на неё!.. И даже поёрзай!.. А то, не приведи Бог, провалишь роль... Вы этого не знали?.. Так, знайте, господа, иначе вы ничего не поймёте о великом хищнике — театре...
Скажу больше. Скажу по дружбе и по секрету. Не смейте пересекать площадь Ломоносова поперёк ли, наискосок ли. Только вокруг! Только обходите!.. Иначе — карачун, кошмар, провал... Берегите себя!.. Это касается, прежде всего, артистов БДТ, но и зрителям не худо бы знать и держаться наших правил…
Артистам же Александринского театра надлежит не пересекать «Катькин сад», то есть зелёный квадрат, в центре которого — памятник Екатерине. Только вокруг, в обход, только огибать!..
Даром, что ли, Валя Ковель требовала от актрис не пользоваться красной расчёской, не надевать платье в горошек, не хвататься за носовой платок!.. Это всё — к слезам, к слезам, мало вам слёз без этого горошка?.. А бумажных носовых платков тогда не было, лигнин, один лигнин, которым грим стирают. Проверьте свои сумочки, дамы, вон оттуда носовые платки и красные расчёски!.. Это я вам говорю, любя и оберегая!..
Актриса Ковель была женщиной непредсказуемой и пожарной, в приметы верила слепо и свято, и, видя, что кто-нибудь в театре подносил ко рту хоть одну семечку, готова была немедленно и без всяких объяснений дать грызуну по портрету. Семечки дурно влияют на кассу, и зритель может к нам не пойти! Это знание Валя принесла в БДТ из Александринских анналов, но актрисой она была выдающейся, и мы приняли её, как свою. Кроме того, Ковель была избрана у нас председателем местного комитета, и эта роль тоже удавалась ей…
А вот Андрюша Толубеев ни разу не сошёл вниз по пологим спускам справа и слева от сцены. Он шёл играть по крутой, темноватой, назовём её «чёрной», лестнице. Слышал ли он, что так надо, или сам решил, сказать не возьмусь…
Да, артист — лицо суеверное. И как не стать суеверным, если не от тебя всё зависит, а от других, то бишь от автора пиесы, режиссёра-постановщика, от того, согласится с ним Гога или нет... Когда, в конце концов, и это от Бога зависит…
Теперь оцените заново моё признание: я стал нарушителем. Я преступил. Я так потянулся к Сенеке, а он обернулся ко мне, что мы забыли о колдовской власти актёрских примет.
Я погрузился в чтение «Писем к Луцилию» задолго до того, как мое ФИО оказалось, наконец, в соседстве с прославленным именем Луция Аннея Сенеки, а подпись Г.А. Товстоногова развеяла обещающие туманы…
Вспоминая злополучное представление за порогом нового века и не надеясь на трезвость давних оценок, я с опозданием обратился к людям компетентным, на память не жалующимся, а главное, вызывающим у меня чувство доверия. Их оставалось не так много…
— «Иван»? — переспросила заведующая костюмерным цехом Татьяна Руданова. — Боюсь наврать, но там играли Ковель и Лебедев… Что-то о награде… Валя была в такой «плюшке», ну, в жакетке, по деревенской моде. А Лебедев менял пять пар галифе. Понимаешь, одни и те же галифе по ходу дела превращаются в обноски, а у костюмеров — пять пар, которые он меняет… Что ещё?.. Гога задумал финал, там стояли деревья, а из гнёзд должны были вылетать ненастоящие вороны… Были двое военных: Валя Караваев — генерал, а Саша Москвин — полковник из военкомата. Кителя были специально сшитые, хорошо на них сидели… Они до сих пор у меня висят… Немного он шёл, «Иван», совсем немного…
— Воля, — решительно сказал мой друг и соратник Изиль Заблудовский, — это было полотно, которое хотелось скорее забыть, чем помнить. К счастью, я не был там замешан.
Всю жизнь Заблудовский стремился к правде и думал о справедливости.
— А кто ещё там был?..
— По-моему, Мироненко…
— Юзеф? — воскликнул я. — Замечательно!
Тоже друг и тоже соратник, Мироненко принимал участие во всех моих предприятиях, театральных и студийных, да и как ему было не участвовать в них, если он — мой однокурсник по Ташкентскому театральному, Лаэрт в «Гамлете» ташкентского театра и, не без моего участия, принят в БДТ…
— Юзик, привет, дорогой!.. Скажи мне, пожалуйста, ты кого играл в спектакле «Иван»?..
— Здорово, Воля… В спектакле «Иван» я играл… Такого забулдыгу… Смешная фамилия… Забыл… Я там глазом бутылку открывал…
— Глазом?!
— Ну, был такой номер... На глаз мазал клей и на пробку… Пробка с винтом… Брал бутылку глазом, руками её крутил, отвинчивал, а пробка оставалась на глазу.
— Ты смотри!..
— Это Георгий Александрович придумал… Там ещё Кузнецов репетировал, а потом заартачился, и вместо Севы назначили Мишу Данилова…
— Ну, да, — сказал я, — кто артачится, того снимают, это я знаю по себе. Теперь и сам так делаю… Знаешь, я думаю, что номер с пробкой, это у Гоги — из Грузии…
— Может быть, — он засмеялся. — Там ещё Рыжухин играл старого деда, а Иван приходил к нему, чтобы организовать пьянку. Дед припёр из города бананы, и никто не знал, как их есть. То ли так, с кожурой, то ли солить, то ли варить… И я — тут как тут… Такая сценка была. А остальное — бред. Абсолютно дикая пьеса. Дина Шварц выбирала…
Полотно постепенно заполнялось деталями.
Театр — Атлантида, и, как Атлантида, обречён утонуть во времени. В нашем случае — прямо на глазах. Как спасти от безумной воронки, уже затянувшей так много близких людей?..
Вот они, перед тобой!.. Берись за перо, как за весло спасения. Верни их и покажи такими, как знаешь и любишь, верни, если можешь, отступая от любых правил. Друзья — дороже правил, а это — твои друзья. Может быть, и у читателя хватит отваги взглянуть в глаза уходящей жизни.
Вот они… Справа и слева от воскрешающей рукописи тихо устроились две длинные тени. Их двойникам я не успел отдать своих долгов при жизни. Пусть войдут. Пусть появляются, преграждая мою дорогу, где и когда хотят. Они — часть меня самого...
Вот — Изиль Заблудовский, по прозвищу Шнур…
А вот — «узбекский хохол» Юзеф Мироненко…
Заблудовский, названный Изилем, что значит «Исполняй Заветы Ильича», пришёл в БДТ задолго до меня. Да что там!.. Задолго до Товстоногова. Все Гогины годы работал с ним. И верно служил театру, взявшему Гогино имя.
Заблудовский прошил собою шестьдесят шесть лет жизни Большого Драматического, прошил насквозь, прошнуровал… «Ты — Сквозник-Заблудовский», назвал я его однажды, не повторяя впредь немудрёного каламбура.
Невыносимо долго он занимал скромнейшее положение и был искренне поражён вспышкой интереса к нему молодых режиссёров нового века. Когда труппа такая сильная, бо́льшая половина её оказывается в тени. Когда лес начинает редеть, выходит вперёд здешний подлесок. И дело не в возрасте, а в действительном даровании. И уже другом освещении…
— Готовь Мышкина! — сказала Изилю Роза Сирота, — когда из театра ушёл Смоктуновский. — В тебе неврастении больше, чем в Кеше!..
Но Гога назначил на роль Мышкина Игоря Озерова. Он снимался на Ленфильме в роли оперного Ленского и был невозможно красив. О Мышкине Озерова критики не зашумели, но народ в театр всё ещё приходил, чтобы «посмотреть и посравнить...»
— Ну, а ты что же? — спросил я Изиля.
— Ничего, как играл молодого человека в стае Рогожина, так и продолжал… Воля, если мне не предлагают, я не прошу. И тем отличаюсь от многих. В выборе материала я чаще всего ошибаюсь, пьесу читать не умею... Но стоит мне доверить, я стану землю рыть…
— Это я знаю, это доказано... Откуда же ты такой скромный взялся?..
— Откудова?.. Из Заблудова! — засмеялся Изиль. — Заблудов — это Польша, а Польша, если помнишь, раньше была Россией. Мы — странники. Отца арестовали в тридцать седьмом, затем выслали, а за ним и нас… Река Чу, граница Киргизии и Казахстана, цементный завод... А мы — репрессированные...
Не оттого ли он и был так скромен, что не забывал?..
А Мироненко в тридцать седьмом только родился. И, хотя его отца с матерью репрессии впрямую не задели, а сам он, как казалось некоторым, философским складом ума не обладал, советскую действительность Юзеф понимал всем нутром, а объяснял неумеющим вникнуть по-своему…
— Ты знаешь, — говорил он мне, — вся глубокая мысль у нас в том, чтобы меня не трогали. Страх никуда не делся, он сидит внутри и шевелит ушами, как заяц. Когда Стржельчик громил диссидентов на собрании, все дружно хохотали, но ведь в каждом эта гнида сидела, в каждом…
— Так заяц или гнида? — переспросил я.
— Воля, — укоризненно сказал Юзеф. — В тебе — заяц, а в зайце — гнида. И все мы вышли из гоголевской шинели. Надень шинель и спроси: «Над кем смеётесь, господа?.. Над собой смеётесь!..» — В «Ревизоре» он играл не то Держиморду, не то Свистунова, а может быть, и Пуговицына, потому что три эти роли были розданы у Товстоногова «на двоих». — Понимаешь, интеллигенция у нас сдвинулась в сторону лояльности и, что самое интересное, многие бывшие диссиденты говорят: «Мы готовы хоть с коммунистами, хоть с чертями, была бы только свобода!..» А те, остроухие, кто всех пас и за всеми следил, допустим, не знали, что кто-то или, например, ты — против советской власти. А все делали вид, что — «за». И так хорошо делали вид, что им верили. А если не верили, то знали, что все мы хорошие бздуны и нас всегда можно ёкнуть!.. Мы все были артистами и все играли в эту лапту, Воля. Вот я считался лояльным, как бы лакированным, а ты, допустим, не очень, но в загранке работали «четвёрки», чтобы друг за другом следили буквально все. А вдруг этот «стукнет», а вдруг — тот?.. Да ну их!.. Лучше не буду ходить один!.. Буду ходить в «четвёрке»! Ты понимаешь, даже когда все знают, кто именно «стучит», подозревают каждого, думают на любого!.. Сама структура была такая... И все ходили и делали вид, что именно так и нужно. Главное, чтобы все и всё время!.. Понимаешь?.. Главный трус — коллектив!.. Дело не просто в сажании, а в том, чтобы все боялись, что посадят. Или ёкнут!.. Ребята, за что бьёте?!. Мы и так живём, как посаженные в концлагерь огромных размеров!.. Не бойтесь за нас!.. Мы сами себя боимся!..