Она ласково улыбалась ему в ответ, и ее египетские глаза лучились светом радости и говорили:
— Ты что, совсем ничего не понимаешь? Я же работаю и учусь. И работа, конечно же, забирает у меня большую часть времени. К тому же я учусь в платном заведении, а там смотрят только на бланк с печатью об уплате, а ходишь ты в библиотеку или куришь на лекции марихуану — дело твое.
— Очень мило, — ответил Аристарх, с нежностью прижимаясь губами к теплым губам девушки, благо, в коридоре никого, кроме них, не было. — В наше время все было по-другому.
— Понятное дело. В ваше время и трава была гуще, и клубника краснее. Не знаю только, что ты делал со своей голубой кровью в университете — наверное, сдавал ее в помощь тем, у кого она недостаточно голубая. Мне мама рассказывала, что тогда студенты в качестве общественной работы сдавали бесплатно кровь.
— Правда? — искренне изумился Собилло. — Меня не заставляли. Ты, кстати, представляешь, какая во мне адская смесь?
— Какой бы она ни была, я уверена, что всякий раз в ваши вены попадала кровь только самого высокого качества. Вы, помнится, упоминали германских Оттонов. — Ольга запечатала его уста поцелуем. — Довольно, Листик. Я в тебе уверена. Ты — ходячее хранилище голубой крови самых знатных фамилий всего мира. Но как нам все-таки быть с архивариусами?
— Ты права, — сказал Аристарх, с неохотой выпуская девушку из объятий. — Туда мне придется идти одному. Знаю я этих серых крыс. Любое женское лицо, в особенности такое красивое, как у тебя, выводит их из душевного равновесия. В такие моменты, должно быть, они понимают, что на свете есть и другая жизнь, и страшно звереют. А что ты собираешься делать, пока я буду воевать с этими мегерами? Меняйленко запретил нам разлучаться даже на минуту.
— Я сделаю самое простое: посижу в коридоре и подожду тебя. Ты подарил мне столько красивых вещей, и мне еще нужно с ними освоиться.
Аристарх похлопал девушку по плечу и прошел в дверь с надписью «Директор архива», а Ольга расположилась на деревянной скамейке и принялась созерцать носок своего красно-коричневого сапожка, изготовленного умельцами из Болоньи.
«Умеют же делать, — думала она, не отдавая себе отчета в том, что точно так же комментировала свою покупку ее мать лет двадцать пять назад, имея в виду, правда, не итальянское, а всего лишь югославское изделие. — Чем город Первозванск хуже, спрашивается, той же самой Болоньи? Да ничем, — отвечала она себе, — вспоминая, что по древности он не уступил бы, возможно, этому итальянскому местечку, а если бы и уступил — то, наверное, самую малость.
Или, вот говорят, татары, татаро-монгольское иго, — шуршала про себя незлобиво Ольга, поскольку влюбленные люди обычно добры ко всему миру. — Но татары, между прочим, сапоги шили — будьте любезны. И кожа у них была отличная, лучшая в мире кожа, и строчку они делали — залюбуешься!
Ольга вспомнила, как в каком-то музее — уже много лет назад, когда были в моде сапоги «казачок» — она видела изумительный татарский сапог, рядом с которым западная продукция даже «рядом не валялась». Сапог был произведен в XVII веке. Но что мешало татарам и впредь тачать обувь не хуже болонской? Неизвестно. Возможно, отсутствие материальных стимулов. А ведь материальные стимулы — великая вещь. из-за них и Ауэрштадта пришили. Но нет, тут все намного глубже — так глубоко, что я ничего не вижу, как ни вглядываюсь в этот проклятый омут. И не только я, но и Меняйленко».
Аристарх почему-то выпадал из ее модели расследования. Не то чтобы она считала его человеком недалеким; скорей всего относила к тому типу людей, которые были заняты «чистым искусством» и не имели ни времени, ни желания участвовать в мирской суете. Между тем это в нем ей и нравилось, особенно если учесть, что отрешенное от земных забот занятие Листика, как ни странно, приносило ему большие деньги.
Но дело не в них, не в деньгах. Ольга интуитивно чувствовала, что Аристарх был на удивление светлым человеком. И именно такого человека ей сейчас не хватало в жизни. Что бы она там себе ни думала, ее любимый Паша был личностью темноватой. Вернее, если бы его можно было окрасить соответствующим цветом спектра, он — в сознании Ольги — приобрел бы странный золотисто-коричневый оттенок. Его трудно было бы приписать мраку целиком, но, равным образом, и светлому началу. Он находился где-то посередине, между светом и тьмой. Ольга чувствовала это, но, тем не менее... все еще оставалась под властью его обаяния. Даже после появления Аристарха!
Удивительно. Ольга и сама не могла разобраться, отчего ее по-прежнему привлекал ее ветреный любовник? К примеру, если бы он появился сейчас в коридоре архива, Ольга, наверное, ушла бы с ним, погоревав, может быть, немного об Аристархе. Или это ей только казалось? Пока что она знала одно: ей не хотелось, чтобы в эту самую минуту судьба начала ставить над ней злые эксперименты, где пришлось бы выбирать между Пашей и Листиком. Она чувствовала себя счастливой, и этого уже было достаточно.
— Ну и как? — раздался вопрос у нее над ухом. — Хорошо греют? Или эта обувка не для России?
Ольга рывком подняла голову и увидела человека, напоминавшего видом самого обыкновенного просителя. Типы вроде него десятками протирали брюки в префектурах, чтобы выиграть грошовое дело. По сути же, как думала Ольга, их основным предназначением было проводить время на людях в публичных местах. Вид увлечения, не более того, считала девушка, а потому посмотрела на человека с некоторым предубеждением.
— Давайте подадим на них в суд, — радушно улыбнулась незнакомцу Ольга, устанавливая сапожок в строго вертикальное положение и расправляя пальто на коленях.
— Это на кого же? — не понял субъект в плаще на овчинной подкладке, вглядываясь водянистыми, выцветшими глазами в Ольгу.
— На всех, разумеется. Прежде всего на Россию — за то, что она не научилась делать нормальных сапог, ну а потом — на город Болонью, который, наоборот, эти сапоги делать научился.
— Странная вы какая-то дамочка, — протянул субъект. — И разговоры ведете странные. Одеты, как картинка, а сидите в дрянном архиве. И что только вам здесь надо?
— А вы зачем здесь сидите? — вопросом на вопрос ответила девушка. — Бумажки собираете, чтобы подкрепить свой иск против какой-нибудь гражданки по поводу отчуждения у нее трех квадратных метров огорода?
Человек присмотрелся к Ольге повнимательнее. Он даже не поленился встать и отойти на шаг в сторону, чтобы иметь возможность взглянуть на нее со стороны.
— Нехорошо говорите. по-вашему, если человек в архив пришел, он просто обязан хлопотать исключительно о своих мелких нуждишках? Извините, архив — да будет вам известно — учреждение общественное. Я, к примеру, — тут незнакомец подсел к Ольге, — уже какой год пытаюсь выяснить, когда и в какой части Богородицкого собора нашего города произошла позднейшая запись ранних фресок.
Мужчина доверительно приблизил к Ольге лицо, и она заметила, что он вовсе не так стар, как ей показалось сначала. Максимум лет пятьдесят — пятьдесят пять, да и глаза у него оказались не блеклыми и водянистыми, а просто светло-голубыми. Взяв девушку за рукав дорогого пальто, он продолжил свое повествование, с каждой минутой горячась все больше. Видно было, что тема эта его серьезно волновала.
— Князь здешний, Георгий, — сказал он, — это все еще до татар, кстати, было, когда Богородицкий собор строился, повелел своим богомазам — живописцам то есть, — изобразить себя в одном из приделов храма в виде Архангела Михаила.
— Зачем? — удивленно взметнула на незнакомца свои русалочьи глаза Ольга. Поступок князя показался ей чрезвычайно экстравагантным и даже кощунственным.
— Ну как вы не понимаете? — изумился он и даже всплеснул руками. — Архангел Михаил считается в соответствии с небесной иерархией начальником всего ангельского воинства, а князь Георгий в двенадцатом веке замыслил объявить себя великим князем и окончательно отложиться от Киева. Желал, чтобы его престол в Первозванске был не хуже киевского и ни в чем бы ему не уступал. Понимаете?
Постепенно Ольга стала понимать.
— Георгий этот, стало быть, решил, что его портрет в виде Архангела будет внушать прихожанам мысль, что он, а не Киевский князь, их главный защитник?
— Именно! — воскликнул собеседник. — Вы, что называется, в самую точку попали. Оттого-то много позже, при Иване Третьем, Московском, портрет Георгия записали. Чтобы ни у кого, значит, больше не оставалось сомнений, что главный на Руси князь и защитник — князь Московский. Меня, между прочим, Евлампием зовут, — неожиданно представился мужчина, по-видимому, давая тем самым понять, что в отношении девушки окончательно сменил гнев на милость.
— Откуда у вас такое странное имя?
— Почему же странное? — удивился знаток движений души князя Георгия. — Самое обычное. Православное. Раньше, знаете ли, не мудрствовали лукаво, называя ребятишек, а смотрели в Святцы — и все.
— Вот и ваши родители посмотрели в Святцы и нарекли вас Евлампием, — с лукавой усмешкой произнесла Ольга. — Ребята, извините, в школе вас не дразнили? Лампочкой Ильича, например? Или еще как-нибудь в этом роде?
Поскольку обладатель странного имени заторопился перевести разговор на другую тему, Ольга поняла, что угодила в яблочко, но решила не касаться больше этого болезненного для Евлампия предмета. Как раз в эту минуту она подумала, что это знакомство может оказаться ей полезным.
— Вот вы о фресках говорите замазанных — я, честно говоря, в этом ничего не смыслю. Но хочу задать вам совершенно конкретный вопрос: вы слышали что-нибудь о собрании картин князя Усольцева?
— Как же, — оживился новый знакомый Ольги, — богатейшее собрание было. Боровиковский, Брюллов, Айвазовский. Князь по этой части знатоком слыл. Только вы опоздали. Его уже не существует в природе, собрания-то. Часть его — в Петербурге...
— Знаю, знаю, — заторопилась Ольга. Она уже не в первый раз слышала о судьбе коллекции князя. — А часть — в Москве, в Третьяковке. А третья часть — самая плохонькая — осталась здесь, в вашем краеведческом.