— Логично, — буркнула Ольга. Ее такой ответ, надо сказать, совершенно не устроил, но другого объяснения этому факту она просто не могла предложить. — Остается только выяснить, почему пропала страница с описанием этих двух полотен?
— А ее Ауэрштадт украл, — со смешком бросил Аристарх, усаживаясь рядом с девушкой на диван и пытаясь вернуть ей ровное расположение духа. Он где-то слышал, что поглаживание по голове или неспешное расчесывание волос сказывается на душевном настрое. Как ни странно, это возымело действие, и уже через минуту Ольга лучилась, как начищенная медная кастрюлька.
— Точно, Ауэрштадт! — воскликнула она, вырываясь из объятий друга. — Недаром он на этом этюде вроде как помешался. Все ходил в музей на него смотреть. Помнишь, Листик, об этом еще Константин Сергеевич упоминал! — обратилась она к Аристарху.
Потом, обернувшись к Евлампию, спросила:
— Скажите-ка, только честно. Этот «Этюд 312», на ваш взгляд, какую-нибудь ценность представлял? Ведь любил же его за что-то швейцар Ауэрштадт из дворянского клуба? Не сомневаюсь, что вы и с этюдом этим, и со швейцаром знакомы? И картины, и людей местных в той или иной степени выдающихся знаете. А уж Ауэрштадт точно выдающимся был, хотя бы ростом из всех прочих выделялся.
— Конечно, знаю, — сказал Евлампий. — Я был знаком с Ауэрштадтом — не близко, нет, так, всего лишь имел возможность созерцать его со стороны. Он действительно был человеком выдающимся — и не только рост был тому причиной. В нем чувствовалась порода, и я не удивлюсь, что с этим «Этюдом 312», у которого он простаивал в музее и который — между нами — ничего из себя не представляет, была связана какая-нибудь романтическая история, насчитывавшая немногим меньше лет, чем исполнилось самому швейцару, когда он, что называется, отошел в лучший мир.
— Я поддерживаю вашу точку зрения и готова выпить вместе с вами за романтическое чувство длиною в жизнь! — воскликнула Ольга, придвигая свой бокал к рюмке краеведа. — Ну а ты, Листик, неужели не хочешь вместе с нами поднять тост за любовь? — обратилась она к другу.
Он со скептическим видом по-прежнему восседал на диване, хранившем еще Ольгино тепло.
— Я бы к вам с удовольствием присоединился, — заметил Собилло, — поскольку вовсе не такой сухарь, каким иногда кажусь, но дело в том, что вы упустили из виду одну мелочь: из-за якобы романтической привязанности Ауэрштадта к этюду подверглись разгрому уже две квартиры. Это не считая того, что за нами была погоня и в нас даже стреляли. В наше отнюдь не романтическое время вряд ли кто-то станет заниматься подобными вещами, если не чует запаха денег — больших денег!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Наконец-то у Ольги появилась возможность зайти на Главпочтамт, чтобы дозвониться до Арманда Грантовича и продиктовать ему свой репортаж. Он уже давно созрел у нее в голове и теперь оставалось только донести материал до адресата. Хотя далеко еще не все точки в этой истории были расставлены. Прежде всего, следовало написать об открытии вернисажа, а она на открытии как раз и не была. Здесь ей на помощь пришел Аристарх. В тот злополучный вечер, когда Ольга с таксистом Вовой уходила на «Волге» от погони, он блуждал в лакированных ботинках по просторным залам «Аглицкого» клуба и со слегка брезгливой усмешкой обозревал шедевры первозванского собрания, изредка отпуская едкие замечания по поводу увиденного. У Собилло, на счастье, оказалась цепкая память, и он подробно рассказал журналистке, кто побывал на открытии вернисажа, сообщил о представителях столичных печатных агентств, которые почтили открытие своим вниманием, и перечислил восемь-десять громких имен тех, кто посчитали нужным «засветиться» по такому случаю. Кроме того, он припомнил несколько реплик из заумных разговоров так называемых ценителей искусств. Короче говоря, лучшего корреспондента светской хроники, чем Аристарх Викентьевич, трудно было и пожелать.
Когда Ольга сказала ему об этом, он хмыкнул и пообещал перейти работать к ним в газету, если гербы и изысканное искусство геральдики снова упадут в цене.
— А до тех пор, — сказал он, одаривая Ольгу лучезарной улыбкой в тридцать два белоснежных зуба, — я собираюсь возводить в дворянское достоинство всяких там Шпаков и Сукоедовых. Я вижу свое предназначение, в том, чтобы хоть на гран улучшить человеческую породу.
Ольга была поверхностно знакома с теорией Аристарха, что дворянское достоинство в состоянии исправить человека и сделать его лучше, а если не его, то хотя бы его потомство, — но, признаться, не совсем ее разделяла. В такие минуты ей приходили на ум представители высшего общества, у которых руки были, что называется, по локоть в крови. Ей вспомнились барон Жиль де Рец по прозвищу «Синяя борода», который был настолько ужасен, что сделался героем страшных сказок; Мария Медичи, отравившая собственного сына; ублюдочная Салтычиха, запоровшая насмерть не один десяток сенных девушек; и еще десятки других, не менее зловещих персонажей.
— Где же голос дворянской крови? — спрашивала она в таких случаях у Аристарха. — Где благородство, о котором ты прожужжал мне все уши?
— Да это же просто выродки, — мрачно отвечал тот. — А выродки существуют у любого племени, даже у ангелов. Кто такой, по-твоему, сатана, как не выродок? Господь приблизил его к себе, а он решил устроить против него бунт! Нет, главный девиз любого дворянина — преданность и верность.
Они с Ольгой сидели на Главпочтамте в том его отделе, что именовался казенными словами «Телефон и телеграф», и время от времени заходили в кабинки с аппаратами — каждый в свою. Ольга пыталась дозвониться до редакции, Аристарх же, вспомнив старое обещание, данное Меняйленко, хотел связаться с пресс-атташе Столичного северного дворянского общества княжной Базильчиковой.
— Скажи, Аристарх, а ты тоже преданный и верный?— поинтересовалась Ольга. Это было отнюдь не праздное любопытство. Всякая женщина на ее месте согласилась бы, что когда уходит мужчина — это, как минимум, больно и унизительно. А от Ольги только что ушел любимый человек, поэтому в сознании девушки постоянно совершалась работа: она все еще пыталась выяснить, кто из двух мужчин занимает в ее душе главенствующее место — Собилло или Паша Каменев.
Аристарх сильно походил на кинозвезду. Он был не просто красив, он был ослепителен, и Ольга, временами представляя его рядом с собой, думала, что жить с таким — все равно что жить на солнце. К солнцу тянулись все — и мужчины, и женщины, и даже дети.
Паша же больше походил на камень — шершавый, теплый и надежный. И такой же немногословный и сдержанный. Даже фамилия у него была подходящая. Именно из таких вот камней складывают пресловутую стену. За ней, как считается, женщине очень удобно и приятно находиться: чистить, к примеру, перышки, воспитывать детей и вести хозяйство.
При всем том события, в центре которых невольно оказалась Ольга, доказывали обратное. Надежный, как каменная стена, Паша оставил ее, а подобный голливудской звезде Собилло последние дни следовал за ней, как приклеенный, не отпуская от себя ни на шаг. Что это было с его стороны? Легкое увлечение? Прихоть? Или сама любовь? При этой мысли Ольга незаметно постучала по деревянному стулу, на котором сидела, чтобы не сглазить. Хотя к новому большому чувству она не была готова, но чувствовала, как ее существо уже раскрывается, и рука умелого садовника могла бы помочь этому цветку...
Ольга снова направилась в кабинку таксофона и — о чудо! — услышала, наконец, в трубке голос Арманда Грантовича.
— Ты где это пропадаешь? — сурово вопрошал ее начальник. — Мы с ума сходим — ждем не дождемся от тебя обещанных статеек. Хотя бы нескольких строк. Сразу надо было позвонить в редакцию — в первый же день после приезда.
— Да тут такое началось, что у меня ни минуточки свободного времени в запасе, — сказала, будто оправдываясь, Ольга. Потом, правда, она решила, что вины за ней нет, и перешла в наступление: — А вы тоже хороши. Забыли, что позвонить в Москву из другого города — это проблема. Слушайте теперь меня внимательно, я диктовать буду. И так уже рука отсохла монеты в приемник бросать.
И она, не отвлекаясь, застрочила как из автомата, рассказывая о первозванских событиях последних дней. В трубке слышно только было, как шуршали страницы блокнота, которые переворачивал редактор. Ольга диктовала четко и ясно, как по писаному, хотя перед ней никаких заметок, кроме начерно набросанного на клочке бумаги плана, не было.
Когда Ольга закончила свою не без волнения произнесенную речь — как никак, это был ее первый большой репортаж — ответом ей было молчание. Казалось, редактор раздумывал перед вынесением приговора: сразу ли завернуть материал или немного помучить автора перед тем, как его отвергнуть. Ольга ждала — как говорится, приговоренному не след торопить исполнение казни.
— Девочка моя, — произнес наконец редактор. — У тебя же получился грандиозный репортаж! Но что же за этим последует? — Уже другим, деловым голосом осведомился он. — Надо же дать понять читателю, какого черта этот старый хрен Ауэрштадт слямзил «Этюд»?
У Ольги сразу же полегчало на душе. Главный хвалил кого-либо редко, но всегда за дело.
— Значит, берете? — коротко осведомилась Ольга, чтобы скрыть обуревавшие ее чувства. — Или еще потребуется согласование?
— Считай, что материал в номере. Кстати, выбери себе псевдоним — яркий и хлесткий. Сейчас это в моде. Когда станешь знаменитой журналисткой или писательницей, оценишь смысл того, о чем я говорю. Только побыстрее давай — у меня времени нет. Хочу, чтобы твоя статья вышла завтра же!
«Псевдоним? — подумала Ольга. — Какого черта? Чем плохи мои собственные имя и фамилия? С другой стороны, почему бы и не пошутить? Не «постебаться»?» И она недрогнувшим голосом произнесла в трубку:
— Если вы настаиваете, Арманд Грантович, пусть моим псевдонимом будет «Ольга Собилло». Хлестко и звучно, как вы думаете?
— Прелестно, — пропел в трубке редактор. — Откуда ты только это имечко выкопала? Уж не из средневековой ли истории? Обладатель-то возражать не будет?