— Да, — Аристарх оперся на локоть левой руки и попытался придать себе возвышенное положение на кровати, — что же он считает? Что «Этюд 312» и «Портрет юноши с молитвенно сложенными руками» — одна и та же картина?
Ольга ответила ему неопределенным взглядом.
— Боюсь, я не смогла передать ему своей уверенности. что-то ему мешает со мной согласиться. Но ведь ты знаешь, какой он? На первый взгляд, типичный болтун и душа общества, а на самом деле, если возьмет себе что в голову, слова лишнего от него не дождешься. Да что там слова — звука! Этот Меняйленко — сплошная обманка. На вид кругленький, мяконький, а внутри стальной стержень, и я подозреваю, у него такие же стальные зубы и хватка. — Ольга зябко передернула плечиком. — Не хотела бы я оказаться его врагом.
— А чему тут удивляться? — заметил Аристарх, пробираясь левой, неповрежденной рукой за вырез шелковой пижамы и касаясь ее обнаженной груди. — Комитетская школа. Там все такие были. Мягко стелят — жестко спать. Стало быть, он тебя из Первозванска спровадил? И ни к какому определенному выводу вы с ним не пришли?
Ольга только утвердительно кивала головой, потому что с того момента, как она ощутила у себя на теле руку Аристарха, у нее перехватило горло и она не могла говорить. Теперь ею владела единственная мысль, и она не думала больше ни о картине Ван дер Хоолта, ни о Меняйленко — да и вообще ни о чем на свете.
Неожиданно ей пришло в голову, что она знает, как сделать так, чтобы не обеспокоить больного и одновременно ублажить его и себя. Вывернувшись, как змея, из скользкой шелковой пижамы, она подползла к нему на кровати и откинула в сторону дорогой стеганый халат. Аристарх, хотя и говорил ей в это время какие-то слова, тоже, по-видимому, думал не о первозванских приключениях, поскольку его княжеский жезл был стоек, как никогда, и рдел подобно углю в костре. И тогда, чтобы остудить его пыл и избыть собственное, терзавшее ее существо напряжение, Ольга наклонилась и, округлив губы, вобрала в рот раскаленное оружие Аристарха.
Она успела проделать несколько заветных движений, когда услышала, как распахнулась дверь и звучный женский голос произнес:
— Ну и ну! Это что же, новейший способ врачевания огнестрельных ран?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
У Ольги выдался свободный вечер, и она стала вешать у себя в комнате подаренную Матвеичем картину. Работа не спорилась. Стена в блочном доме была бетонная, и гвозди при малейшей попытке вколотить их в нужное место гнулись.
«Может, их теперь из алюминия делают? — сосредоточенно размышляла девушка, стараясь попасть тяжелым молотком по шляпке гвоздя. — С другой стороны, цветные металлы нынче в цене и расходовать на гвозди драгоценное сырье, которое можно загнать за границу за доллары, просто бессмысленно. Нет, — Ольга покачала головой и отступила на шаг, чтобы полюбоваться на крохотную дырочку, выдолбленную ею в бетонном блоке, — как говорится, плохому забивальщику мешает абсолютно все — и гвозди, и молоток, и даже руки. Придется звать папу», — сказала себе Ольга.
Приглашенный на помощь Петр Федорович попытался взять стену с налета, исковеркал несколько отличных больших гвоздей, попал себе молотком по пальцу и, облегчив душу коротким, но емким словом «блин», отправился в кладовку за дрелью с «победитовым» сверлом. Пришла мама, Анна Сергеевна, в который уже раз окинула картину взглядом, покачала головой: «Уж и не знаю, что ты, Ольга, нашла в этих квадратиках»... — и отправилась на кухню делать оладьи. Когда появился папа, в квартире уже так соблазнительно пахло съестным, что у Ольги потекли слюнки. Дочь красноречиво посмотрела на Петра Федоровича, прислонила картину к стене и, положив дрель на диван, пошла вместе с отцом на кухню есть аккуратненькие, с пылу, с жару, материнские оладушки.
Кухня у Туманцевых была просторная — целых восемь метров, поэтому семейство собиралось по вечерам здесь. На металлическом кронштейне, который изготовил в гараже отец, висел телевизор, и засиживались иногда допоздна: слушали последние известия, смотрели кино и разговаривали. Когда Олина мама положила на тарелки оладьи, поставила на стол сметану, любимое всеми селедочное масло и шпроты и все приготовились отправить в рот первый кусок, в дверь позвонили.
— Кто это там еще, на ночь-то глядя? — спросила Анна Сергеевна и, как была в фартуке, шлепая домашними тапочками по паркету, вышла в переднюю.
Время суток после семи вечера она именовала «ночью» и всякую деятельность вне стен дома начиная с этого часа считала нежелательной. Это была одна из причин, почему Ольге временами хотелось бежать из-под родного крова на край света. Работа требовала от нее непременного посещения всякого рода светских мероприятий, которые в этот заветный час только начинались. Нечего и говорить, что заканчивались они куда позже, а все, что им сопутствовало — всевозможные банкеты, посиделки с кофе и шампанским, танцульки и поездки к кому-нибудь на квартиру или, изредка, в ночной клуб, — затягивалось далеко за полночь, а то и на всю ночь. Когда Ольга после такой вот запланированной тусовки возвращалась под утро домой, следовал очередной скандал, сопровождавшийся надрывающими душу криками и обидными словами. Подчас это бывало непереносимо, и тогда Ольга приступала к поискам комнаты, которую можно было бы снять за небольшую сумму. Ровно через сутки мать раскаивалась в содеянном, затем следовало примирение с рыданиями друг у друга на груди, а через неделю все повторялось сначала. Петр Федорович, отец Ольги, старался во время подобных семейных драм соблюдать нейтралитет и обыкновенно скрывался в гараже, где, по счастью, было проведено отопление и имелась раскладушка с полным набором постельных принадлежностей.
Отправившись открывать дверь, Анна Сергеевна некоторое время не возвращалась, а из прихожей донеслось какое-то шушуканье. Потом послышался голос матери, и Ольга, выйдя в коридор, обнаружила стоявшего в дверях Александра Тимофеевича Меняйленко. Тот, по обыкновению, был одет с иголочки и любезно улыбался, произнося комплименты хозяйке.
— Это к тебе, Оленька, — торопливо сообщила Анна Сергеевна. — Помоги Александру Тимофеевичу раздеться, зови к столу, а я сейчас...
«Успел уже обаять женщину, кот-баюн, — отметила про себя Ольга, пережив первый приступ изумления, — переодеваться побежала... А ведь матушку мою приручить непросто, особенно незнакомому человеку».
— Удивляетесь, да? — поинтересовался Меняйленко, вешая в маленькой прихожей Туманцевых пальто и ондатровую шапку и приглаживая перед зеркалом волосы. — Забыли, наверное, что сами оставили мне свой адрес и пригласили заезжать в любое удобное время? Или сейчас неудобное?
Ольга уже освоилась с присутствием администратора, очаровательно ему улыбнулась и потащила за рукав на кухню. Хотя Меняйленко свалился как снег на голову, она была ему рада. Его присутствие бодрило, как чашка крепкого кофе, и помогало переносить жизненные неурядицы. Ему можно было рассказать обо всем, что тяготило душу, не опасаясь с его стороны недопонимания. Администратор, что называется, умел выслушать и всегда понимал все так, как того хотелось Ольге. И еще она догадывалась, что он приехал не с пустыми руками, и просто умирала от любопытства.
— Вы, Александр Тимофеевич, приехали в самый раз — на оладьи, — сказала Ольга, провожая администратора на кухню и усаживая за стол. — Это мой папа, — представила она отца. — А это, папочка, — она повернулась к своему родителю, — мой очень хороший друг. Прошу любить и жаловать.
Мужчины пожали друг другу руки. Ольга вынуждена была признать, что по сравнению с папочкой Меняйленко выглядел настоящим молодцом, хотя Петр Федорович вряд ли был старше администратора больше, чем на год или на два. Меняйленко можно было, не покривив душой, назвать «в меру упитанным мужчиной в полном расцвете сил», и в этом смысле он ни в чем не уступал Карлсону, который, как известно, жил на крыше. Появилась принаряженная, подкрашенная и оттого сразу похорошевшая Анна Сергеевна. Явление, иначе не назовешь, Александра Тимофеевича так на нее подействовало, что она принесла с собой непочатую бутылку «Смирновской», припасенную для торжественных случаев.
Когда разлили водку и выпили по первой, администратор, подмигнув девушке, сказал:
— Очень рад, Оленька, что мне довелось побывать у вас в доме. Ваша дочь, — тут Меняйленко повернулся к Анне Сергеевне и, поклонившись, приложил свою руку к груди, — произвела на обитателей санатория Усолыдево весьма благоприятное впечатление. После отъезда мы долго вспоминали ее добрым словом. Она была сама чуткость и проявила по отношению к людям бездну такта и отзывчивости.
В ответ на слова администратора Ольга неопределенно хмыкнула и опустила глаза в тарелку, но Олина мама, услышав похвалу в адрес единственного дитяти, порозовела от удовольствия и приняла слова Александра Тимофеевича за чистую монету.
Поговорив немного с Анной Сергеевной и Петром Федоровичем об удивительных достоинствах их талантливого и воспитанного чада, Меняйленко многозначительно посмотрел на Ольгу.
— Кстати, Оленька, я привез вам кучу приветов и добрых пожеланий от ваших друзей, ну и, конечно же, свежие новости. Вам ведь интересно узнать, что произошло после вашего отъезда, не так ли?
— Тогда вам лучше пройти в комнату, — предложила Анна Сергеевна, уяснив, наконец, к чему клонит гость. — Правда, там беспорядок — буквально перед самым вашим приходом дочь затеяла вешать картину, да так все и бросила, не доделав.
— Вот и отлично, — сказал Александр Тимофеевич,— заодно посмотрю и картину. Кажется, я ее еще не видел. Возможно, это неплохая работа — у нас в Первозванске, как вы, наверное, знаете, имеется своя школа живописи. Ну же, Оленька, проводите меня скорее.
Ольга встала с места и повела гостя к себе в тайной надежде, что родители благополучно переварят всю ту обсыпанную сахарной пудрой ложь, которую им скормил администратор. Она о своих первозванских приключениях дома не рассказывала, поскольку берегла своих родителей, хотя, подчас, и не на шутку с ними ссорилась.