— С отчаянием.
— А Филипп Петрович где практику проходил?
— В «Московском комсомольце». Бездомный тогда, из провинции, он не отказался бы от столь блестящей во всех отношениях партии. Да и кто отказался бы… В Полине очень своеобразно сочетались застенчивость и гордость. Уверен, она сама разорвала эту связь.
— Извините, не с вами ли?
— О нет, нет. Я ей сделал предложение.
— Вы усыновили бы чужого ребенка ради блестящей партии?
— Ради любви. Но я получил отказ.
— Мама его как-то мотивировала?
— Я понял так, что она любит другого, но он чем-то оскорбил ее. Университет она бросила.
— Чтоб не встречаться с вами или с Филиппом?
— Не знаю.
— И вы больше не виделись?
— Встретились случайно через много лет. В Пушкинском музее у портрета Моны Лизы. Таинственное изображение, правда? Многоликое.
— Вы были уже женаты?
— Свободен. Полина наконец-то согласилась стать моей женой.
— Так почему же?..
— Она умерла.
Саша, выражаясь по-старинному, поник главою.
— Какая необыкновенная история… — протянула Анна.
— Не правда ли? — живо обратился к ней Николай Алексеевич. — Вы тоже находите?
— Не знаю, мы только что с Сашей познакомились… и с дедушкой. Все так странно.
— Да, с виду так просто, банально даже, но я чую запах зла, как… — учитель осекся. — Мальчик, прости! Я не имею в виду ее кончину… там нет виноватых, но направлял ее жизнь беспощадный рок. Звучит напыщенно, но как сказать иначе? Чувства приутихли где-то на периферии сознания, но вот приехал ты… Следствие ведется?
— Полным ходом.
— Подозреваемый есть?
— Я подозреваемый.
— Опять! Не может быть!
Анна вмешалась горячо:
— Да нет же, тебя уже не подозревают, вообще никого конкретно. Но это не несчастный случай.
Николай Алексеевич опять вышел («Он или недоговаривает, или врет», — прошептал Саша), через минуту вернулся, вытирая полотенцем мокрое лицо. Заговорил:
— Вы с мамой играли в прятки, она стояла в кустах у колодца на коленях. Ты нашел ее и набросился сверху — ну как дети шалят от избытка чувств, — она упала и напоролась на лежащую в траве косу. Острие вонзилось в горло. Вот и все. Нечего было от тебя скрывать и создавать комплексы.
— Саша! — воскликнула Анна с удивлением, облегченно. — Да ведь и правда: трагическая, но случайность.
— Ты так уверена?
Она опустила глаза.
— Вот и Николай Алексеевич сказал: много тайны, недосказанности и ужасного. Вы все сделали из меня убийцу.
— Саша, что ты!..
— Повторяю же, Сашок: я не имел в виду смерть, а мою любовь в целом; такие вот болезненные ощущения остались во мне навсегда. Должно быть, и в тебе.
— Я почти ничего не помню.
— Естественная реакция вытеснения: то, что душа не может вынести, загоняется в подсознание. Да тебе и было всего семь лет.
Саша зло усмехнулся.
— Значит, забыть — и ничего не было. А как же с дедушкой? Как вы считаете: есть ли связь между двумя преступлениями?
— Не надо говорить о двух…
— Не увиливайте! Есть?
— Совпадение, конечно, поражает…
— Нет, бессознательно, по чувству! По запаху зла.
— Кажется, есть.
ГЛАВА 12
В роще было совсем темно, они брели усталые, спотыкаясь о корневища сосен, переплетенных окостеневшими змеями на поверхности утоптанной тропинки. Дом Обручевых издали светился всеми окнами. Кто-то быстро шел им навстречу… Юлия в белеющей в сумрачных зарослях одежде.
— Куда это ты на ночь глядя? — мимолетом машинально поинтересовался Саша.
— В Москву, — ответила она так же на ходу; голос прозвенел как будто слезами. — Здесь слишком горячо!
— Что значит?..
Но Юлия уже скрылась в росистой мгле. «Здесь слишком горячо! — повторила про себя Анна. — Вот уж верно, и как бы мне хотелось…» Тревога точила душу; вдалеке отозвалась вещим эхом-воплем ночная птица.
В кабинете покойного ученого светилось окно зеленой лампой; ребята замерли у забора, прижавшись друг к другу; она зашептала прерывисто:
— Саша… позовем кого-нибудь… хоть Ивана Павловича…
— К черту Ивана Павловича! Неужели ты не чувствуешь, как он надо мной издевается?
— Математик?
— Убийца.
Входная дверь заперта; в прихожей вспыхнул свет (Саша включил); ведет наверх винтовая лестница, перед которой остановились они не дыша; во всяком случае, Анна уже ничего не ощущала, кроме страха.
— Не ходи наверх, я один.
Она, конечно, пошла за ним. В кабинете никого не было, однако лампа светилась и под ней в центре стола возвышалась раскрытая Библия с засохшими пятнами крови, с закладкой на странице. И какая-то точечка на этой закладке блестела под сильным светом.
— Что это? — прошептала Анна. — Как будто драгоценный камешек.
— Да, похоже… кажется, это перстень… мамин перстень… — Он умолк, а она подхватила лихорадочно (все шепотом):
— Пошли отсюда! Завтра позвоним Сергею Прокофьевичу…
Саша отстранил ее руки и подошел к столу, она за ним. На линии, разделяющей две запачканные кровью страницы, лежал человеческий палец, сморщенный, коричневый, с перстнем.
— Это… дедушкин палец? — бессмысленно спросил Саша.
Она истерически вскрикнула:
— Он в пыли, в земле!.. Смотри! На ногте розовый маникюр!
Оба разом бросились вон из кабинета, из проклятого престижного дома… дальше, дальше!.. из сада, из Вечеры… Саша поймал ее руку, дернул, они упали на лавку возле благоухающей к ночи клумбы. Июньская ласковая свежесть чуть остудила пылающие лица.
После паузы Саша произнес издевательски, чуть ли не с удовлетворением:
— Я же говорил, что он дегенерат, выродок.
Она не сразу собралась с силами, чтоб ответить:
— Твою маму, должно быть, убили.
— Ну, я и убил.
— Прекрати мандражить по этому поводу! Тебя, ребенка, подставили, понимаешь?
— Не понимаю, — отрубил Саша, но она заметила — скорее, почувствовала, — как в звездном сумраке блеснули его глаза:
— Кто отрезал палец с перстнем? — Анна сама подивилась дикой несуразице своего вопроса, но ведь так было! Они же видели сейчас… — Почему он запачкан в земле?
— Ну не из могилы же! — оборвал Саша, оба вздрогнули. — Он бы там не сохранился.
— А как же сохранился? Кожа желто-коричневая.
— Значит, был забальзамирован.
— Кем?
— Я ничего не знаю. В день ее смерти, точнее, в ночь, меня увезли к дедушкиной сестре — она была еще жива, старенькая, — а привезли после похорон.
— Тебя точно подставили!
— На допросе о пальце никто меня не спрашивал.
— Значит, ее изуродовали уже после смерти.
— И никто на похоронах не заметил?
— Черт их всех знает!
— Может, и заметили, но ведь язык не повернется сказать вслух. Кто-то позарился на перстень, — Анна старалась говорить рассудительно, цепляясь за ускользающую реальность, — а снять не смог…
— Ага, и палец набальзамировал, и тринадцать лет хранил, и сегодня подбросил нам.
— Он больной. Нет, больше я в этот дом не войду. И не уговаривай. Если хочешь, поехали ко мне.
— Это мой дом. Здесь я родился, здесь и умру.
— Нет, я не хочу, чтоб ты умирал. Ну, давай хоть обратимся к Ивану Павловичу. Он человек пожилой, опытный…
— К этому? Он — последний, к кому я обратился бы.
— Да почему?.. Ладно, не о нем сейчас. Но как дожить до утра?.. — Анна умолкла, потрясенная догадкой: эта необъяснимая враждебность («Терпеть не могу развратных людей, их надо уничтожать»)… уж не подозревает ли Саша в респектабельном математике своего отца?.. Однако сейчас (да что сейчас — вот уже третий день!) ни одну мысль свою она не могла довести до логического конца и вывода. Мысли были больные. Да, здесь, в таком красивом, как детская сказка, чудесном месте, больно и страшно. Она принялась уговаривать своего юного возлюбленного («в Москву, в Москву» — как чеховские сестры — от ужаса, от невыносимости пребывания в этом доме, в этом саду… выкопанный из земли набальзамированный палец!), чувствуя, что уговоры бесполезны, он утвердился в некой неподвижной идее, и, как в сказке, его надо расколдовать.
— Сергей Прокофьевич, по-моему, дельный дядька, найдет убийцу, вот увидишь.
— Да ну? — Саша рассмеялся, нехороший смех, от которого у нее холодок по коже пополз. — Все безнадежно, меня со всех сторон обложили.
— А мы прорвемся!
— У него даже ключ от дома есть, засекла? Они всё на деда валят, он тайком открыл… А убийца свободно входит и выходит.
— Вот я и говорю: пошли отсюда.
— Ты не понимаешь. Мне надо самому с этим справиться.
— Если он тебя не опередит! Он же выродок, кретин.
— Кретин? — Саша удивился, как будто рассердился даже. — Провернуть такое безупречное убийство, почти при свидетелях…
— Он здесь! — Анна закрыла глаза. — Я чувствую, он здесь, с нами!
— Да! — Саша вскочил, вслушиваясь в соблазнительный сумрак. — Кто-то ходит, слышишь? — И исчез — мгновенное движение, шелест воздуха — будто нечистая сила подхватила его и унесла.
— Нет, прорвемся! — сказала она вслух упрямо и, помедлив, пошла, огибая дом, в древесный тоннель, открылась лужайка, под каштаном темнел колодец в кустах и папоротниках, в туманном облачке высветлился месяц. Мы тоже играли в ту игру: «Вышел месяц из тумана…»
Стоит такая тишь, что чудится чье-то дыхание во тьме.
— Саша! — изо всех сил позвала она; и еще раз, и еще — нет ответа.
Мы тоже играли в ту игру, а мама рассказывала сказку, где невеста в белой одежде склонилась над аленьким цветочком. Алые листики и трава в крови.
В последний момент, прежде чем упасть, она увидела, как из этих листиков-кустиков надвинулась тяжелая тень, протянула руки — и упала.
ЧАСТЬ II
Буду резать, буду бить…
Математик сидел за письменным столом в золотом круге лампы. Кабинеты его и соседа физика находились на одном горизонтальном уровне; чтоб не любоваться друг на друга, ученые обычно занавешивались шторами. И вот надобность в этом так трагически отпала, он работал над частным заказом — программа для компьютера — при открытом окне.