У покойника, как ни странно, горел зеленый уютный огонек; и как ни был Иван Павлович углублен в расчеты, он невольно (с внезапно вспыхнувшим любопытством) проследил появление юной парочки в роковом кабинете, их движения, жесты, ужас — как на освещенных в ночи подмостках.
А потом он услышал крик.
Две пушистых русых косы, которые она носила переброшенными на грудь, придавали ей совсем юный, «детский» вид — редкое сокровище, — сейчас они, полураспустившись, свешивались до пола. Девочка лежала на антикварном, кожаном, с резными финтифлюшками, диване в гостиной, он уже хотел пойти за нашатырем, как она вдруг очнулась, взглянула на него, еще бессмысленно, и закрыла лицо руками.
— Это всего лишь я, не бойся, — сказал Иван Павлович неторопливо. — Видно, мне суждено тебя спасать.
— Я совсем не такой уж трусливый заяц, это в первый раз…
— Знаешь, не мудрено.
— Где Саша?
— Я его не видел.
— Идемте скорей!
— Куда?
— Надо что-то делать!
— Пока — ждать.
— Вы были в саду? — выдохнула она.
— Услышал твой крик и поспешил на помощь.
— Вы вышли из кустов за колодцем?
— За колодцем? Тебе померещилось. Правда, в порыве рыцарских чувств я перемахнул через изгородь. Ты так кричала… как говорится: кровь у меня застыла в жилах.
— Сашу, наверное, похитили!
— Да брось. Здоровый сильный парень…
— Вы ничего не знаете. — Она села, откинувшись на спинку дивана, ловкими пальцами заплетая косы.
— Ну так поведай.
— Откуда я знаю, что вам можно доверять?
— За что ж такая немилость?
— Где Юлия?
— Я ее ликвидировал.
— Как это?
— Выгнал.
— За что?
Он усмехнулся, но, как бы признавая за ней право спрашивать, ответил:
— Она мне надоела.
— Господи, что же мне делать! Я не могу тут оставаться и не могу его бросить. И так устала — ноги не держат.
— Меня-то хоть не бойся, — сказал он мрачно, подошел к дивану, встал на колени и снял с маленьких ножек сандалии; она тотчас поджала ноги на диване; в милосердном поступке сквозил чувственный соблазн.
Он встал и закурил.
— Ну, говори.
— Вы не поверите, я сама с трудом…
— Да что такое?
— У дедушки в кабинете на столе лежит Библия, видели?
— Я у него в кабинете не бывал.
— Библия в засохшей крови, а на ней палец с перстнем.
— Тебе надо выпить коньяку, выспаться, а потом…
— Я правду говорю! — Анна пошарила в кармане короткой юбочки, пышной, пунцовой. — Вот дедушкин ключ от дома, мне Саша дал. Сходите и проверьте.
Иван Павлович пожал плечами, пристально глядя на ее дрожащие пальцы, взял ключ.
— Или вы боитесь?
— Не надо меня подзадоривать. И так понятно, что в домике том творятся дивные дела.
— Какие? Какие дела?
— Дивные, безумные. Но до твоего появления тихо здесь было и благопристойно. Я схожу, — добавил он, заметив болезненную гримасу на ее лице. — Только ты отсюда ни шагу.
Иван Павлович обладал прагматическим (ироническим) хладнокровием, однако в густой ночи соседского сада ему стало не по себе… то ли под воздействием «девичьих нервов», то ли кто-то и впрямь притаился меж стволами (математик включил электрический фонарик), будто бы дрогнул древесный сук, шевельнулись вдали ветви, прошелестела трава.
— Есть тут кто-нибудь?
Нет ответа.
Он сразу справился с замком, вошел в прихожую, нашарил выключатель… лестница, крошечная площадка. Шагнул через порог, опять щелкнул выключателем, обширное пространство залил верхний бледный свет люстры. Старая богатая Библия в центре письменного стола, страницы в багровых пятнах… Никакого такого пальца с перстнем («указующий перст» — сверкающий символ) нету.
«Странно. Эта девочка производит абсолютно нормальное здоровое впечатление. И еще странность: прежде горела настольная лампа… или ребята ее выключили? Нет, я отчетливо помню, как их словно ветром сдуло с места преступления».
Иван Павлович с внезапным неизъяснимым любопытством уставился на текст в русском переводе: «Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города…» Библию читал он давно, однако смутно помнится, навечно въелось в плоть истории: гнев Божий, испепеляющий Содом и Гоморру, единственная пощаженная семья праведника, да жена Лотова обернулась на прошлые непотребства и обратилась в соляной столб.
Он огляделся (оглядел место преступления) с ужасным интересом… интересом ужаса, если можно так выразиться. Пол, спинка кресла и кожаные сиденья вымыты (наверное, Анной), но черные брызги запечатлены на зеленом поле стола и даже на потолке… Однако какой фонтан взвился! В такой мирной, в такой ученой обители (в которой, правда, велась вдохновенная работа над водородной бомбой).
Иван Павлович родился и вырос тут рядышком и ходил с Полиной в школу, а самого академика знал мало, тот все мотался по полигонам (впрочем, как и покойные родители математика). Какая-то тайна в старике была… и вдруг всплыла, он усмехнулся, но не раскрылась, наоборот. А может, не в старике, а в дочери, в ее непостижимой нелепой смерти.
Тут показалось ему, будто кто глядит на него извне, он свесился из окна в «великолепный мрак чужого сада», рассеянный свет фонарика слаб, но начали проступать фрагменты, древесные купы, забелели цветы, и почудилось бледное лицо, словно опрокинутое, глядящее из глубины, взывающее из бездны… из колодца?
Он спустился, выключив везде свет, заперев входную дверь, пройдя на лужайку за домом — здесь погибла Полина, — колодец прикрыт крышкой, никого, да, почудилось.
Анна сидела на диване, как он ее оставил. Гибкая тоненькая девочка (талия как будто не толще круглой шейки), белая кожа и светло-русые пушистые волосы с черными глазами (под которыми бессонные тени) составляли ее особую необычную прелесть.
— Нет твоего Саши нигде, — ответил он на ее нетерпеливый жгучий взор. — На столе Библия со следами крови.
— Ну а?.. — Она не договорила, но он понял, сел напротив в кресло, закинул ногу за ногу, закурил.
— Того сюрреалистического… м-м… предмета, на котором ты настаиваешь, я уже не застал.
— Его кто-то забальзамировал, и он запачкан в земле.
— Полину не бальзамировали. У тебя случилась галлюцинация.
— И у Саши? У обоих? Говорю же: безымянный палец, засохший, коричневый, с розовым ногтем… маникюр! И серебряный перстень с жемчужиной.
— Нет, Анна, нет.
— Перстень с жемчужиной! — повторила она с отчаянием. — Наверное, из того гарнитура.
— Какого гарнитура?
— Из которого мне Саша… — Она вдруг шлепнула себя пальцами по губам, взглянула затравленно: — Какая же я бестолочь!
— Та-ак, — протянул Иван Павлович. — И когда же он позаимствовал драгоценности?.. Ну-ну, успокойся и обрати внимание: я не говорю — убил.
— Он взял только ожерелье, честное слово!
— Когда?
— Когда за коньяком в кабинет ходил. — Она опять пошарила в кармане своей пунцовой юбочки.
— Вот. — Протянула и добавила доверчиво: — Прелесть что такое, а носить боюсь.
— Знамо дело. — Драгоценные снизки переливались в его длинных сильных пальцах. — Надо бы найти потайное местечко…
— Оно мое! — Анна вырвала ожерелье.
— Ну, смотри. Дорогой жемчуг, крупный, но видишь, уже портится.
— Что это значит?
— Болеет без применения. Его надо полечить — поносить на голой коже… И дернул же меня черт встретиться с тобой в электричке! И познакомить тебя…
— Вы же меня спасли. Нет, я правда не жалею.
— Тебе нравится, что твоя жизнь превратилась в ночной кошмар? — Анна не ответила. — Оставим детские грезы про любовь…
— Не оставим. У меня никого нет дороже Саши.
— Как пожелаешь.
— Иван Павлович, вы нам поможете?
— Пожениться?
— Да ну вас!
— А что мне за это будет?
Она зашептала горячо:
— Если мы найдем драгоценности, то поделимся. Я Сашу уговорю.
— А если не найдем?
— Вы надо мной издеваетесь?
— Ладно, девочка, попробую. Загадка вправду любопытная… как упражнение для праздного ума.
— Где ваш электрический фонарик?
— Когда детишки играют в сыщиков…
— Ну пожалуйста, пойдемте!
Она встала, он предостерегающе поднял руку. «Тихо! На веранде!..» В так называемом французском окне из цельного стекла, почти до полу, кто-то (что-то) шевелился. Иван Павлович рванулся к двери — в комнату ввалился Саша, весь в крови.
ГЛАВА 13
Логика развития событий (ведь и в приступах безумия есть своя логика, которую, конечно, проследить труднее), склад ума и интуиция влекли его вглубь, к тринадцатилетней завязке, к таинственному истоку преступления. Мотив пока что не давался: кража — одна из его составляющих, не больше, коль безумец, заполучив сафьяновый футляр, никак не уймется. Возможно, он охотится за недостающим жемчужным ожерельем; намек — «указующий перст» в перстне. С появлением Саши математик убедился: тот сверкающий символ — не болезненная галлюцинация. «В таком случае, — предложил он молодым людям, — бросьте ему кость: положите ожерелье на Библию, он найдет его и уймется. Но если так, Саша, имей в виду: выродок знал твою мать, он видел ее в жемчугах». — «Ожерелье принадлежит моей невесте, я его никому не отдам».
Иван Павлович катил в Москву на старой своей «шестерке», которая вдруг каким-то чудом (никак сообщился азарт хозяина?) соизволила заработать. Он шел по следу — по вчерашним следам ребят — подобрать брошенные нити, собрать воедино, восстановить золотой узор (с вкраплением красного) того полузабытого дня, когда он, напрасно дожидаясь свидания, опоздал явиться на торжество. Однако видел Полину — в белом платье, в драгоценностях, — видел незадолго до смерти. И после смерти.
Воскресное утро. Бывшие друзья-студенты тоскуют от летнего безделья в московских каменных камерах и соглашаются принять: Филипп — под нажимом, Николай — со смирением.