— Я вас не понимаю.
Немыслимая версия на миг застила его душу смрадным облачком: безумный ребенок является через тринадцать лет в Вечеру с подсознательной жаждой мщения; чтобы унять эту жажду, она пыталась наложить на себя руки, бросившись под поезд, а он, зачарованный, так сказать, спутник, спас больную, чтобы она так чудовищно отомстила!
Анна исподлобья взглянула на него:
— Я вас не боюсь. Мне уже все равно.
— Конечно, ты не должна меня бояться, я никому не скажу.
С удивлением осознал математик, что она не вызывает в нем отвращения, ужаса и брезгливости — только жалость, муку и томление тайны.
— Зачем вы это сделали? — прошептала Анна, вся дрожа. — Вы убили их из-за Полины?
Словно осязаемый покров спал с его глаз; он ощутил свободу дышать, жить, видеть, как опускаются алые сумерки, слышать звон кузнечиков.
— Господи! — в третий раз невольно попросил математик нездешней милости. — Я идиот! Разумеется, не ты виновата.
— За что вы их?..
— Анечка, нет! — Он хотел взять ее за руки, она спрятала руки (в крови) за спину. — Нет, дорогая. Пойдем позвоним Сергею Прокофьевичу.
— Никуда я с вами…
— Да пойми же! Я не могу тебя оставить одну. Здесь смерть.
Оба оглянулись и замолчали. Ночь подкрадывалась в зарослях, слабый месяц проступал над колодцем, но еще белело лицо в почерневшей от крови траве. Рядом, извиваясь, поблескивало острие косы.
— Может, самоубийство? — пробормотал Иван Павлович, опустившись на колени. — Или… Это ведь Тимоши коса? Да, он и у меня косит.
— Вы говорили! — вскрикнула Анна. — Что этот дегенерат безобиден!
— Черт его знает… я же не врач.
— Значит, три убийства организовал сумасшедший?
Он задумался, глядя на нее снизу вверх, — не о ней задумался, а о себе. Пока он потакал своим страстишкам, произошло третье преступление, математик — верный кандидат в убийцы… Но даже не в этом дело: ужас случившегося заставил увидеть себя со стороны — и ужаснуться.
— Почему колодец открыт? — Математик заглянул в черную глубину и машинально захлопнул крышку, Анна вздрогнула и провела рукой по лицу.
— Пойдем, умоешься…
— Я здесь побуду, с ним.
— Этому не бывать. — Он схватил ее за руку и увлек за собой. — Темнеет. Возможно, он в саду.
Сергей Прокофьевич, как, собственно, и ожидалось, «брал группу»: обещались доложить при первой возможности «про инцидент в доме академика» (Иван Павлович особо не распространялся, не желая метать бисер перед неосведомленными).
Они вышли из Сашиной комнаты (там был спаренный телефон), остановились в освещенной прихожей. Узкая винтовая лестница, изящно изгибаясь, вела наверх, в царство ученого. Все кончилось, царство кончилось. Под влиянием неясного чувства математик поднялся на маленькую площадку, оглянулся — Анна, помедлив, последовала за ним. Уже глубокий сумрак рассеялся зеленым огоньком старомодной настольной лампы. И он убедился (ведь почти не верил, до конца не верил!), что ребята не выдумали: сморщенный желто-коричневый палец с перстнем — тут как тут, на замаранной кровью Библии.
— Не могу это видеть, — прошептала Анна, прикрыв рукой глаза; а он стоял словно в шоке. Густая июньская свежесть из открытого окна точно смешалась с духом праха и тлена. Наклонился, принюхался.
— Странный запах.
Она машинально повторила его движение — и отпрянула с криком:
— Ой, не могу! Страшно!
Еще секунда — и разум сорвется в плоскость небытия.
Иван Павлович закурил (простые, обыденные жесты успокаивали, но были на редкость неуместны), присел на подоконник — чернеет одежда внизу, в траве, белеет лицо, — как бы соединяя взглядом три разбросанных во времени кульминации, три их знака: мертвое тело в саду, кровь на книге, «указующий перст» с жемчужиной.
— Садись, — предложил он мягко, и она присела на кровать Вышеславского, на коричневый плед. — Рассказывай, Рюмочка.
— Нехорошо, что мы Сашу бросили.
— Я его вижу. Что ты помнишь?
— Как бы картинку из сказки, которую мама рассказывала. Сегодня на лужайке эта картинка ожила… точь-в-точь. Верхушка дерева освещена солнцем, в зарослях прячется невеста и растет аленький цветочек.
— Тебе было пять лет?
— Ага, я была маленькой, — пожаловалась она на грани слез. — В первый вечер, в четверг, мы с Сашей ждали дедушку, и мне казалось, я в сказке… а особенно потом, в поминальный день, когда я вышла на лужайку и опять будто увидела тот цветок, а ведь его там нет. Там нет цветов.
— Их возле колодца и не было. Значит, это какой-то центральный образ, символ детских воспоминаний. Твоя мама, чтобы уберечь тебя от психической травмы, сумела обратить их в сказку.
— Мама умела… она была детской воспитательницей.
— Ты помнишь мальчика?
— Нет. Ни Сашу, ни Кривошеина. Считалочку помню: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик…»
— А забавно ты прошлый раз ошиблась — «вынул палец»… И ты спрашивала у мамы: «Месяц — сын луны?»
— Обязательно. Это был у нас будто обряд. Я просила: «Расскажи про «Вышел месяц из тумана». А после сказки всегда: «Месяц — сын луны?» — «Да, доченька».
— Ни, так сказать, зачин, ни концовка не вытекают из содержания сказки Аксакова. Этот ваш «обряд» (обрамление) наверняка имеет корни в действительности. Ключевое слово — «сын».
— Вы думаете… — Она не договорила, пораженная.
— Да, да! Как и Саша, ты слышала голоса у колодца, что-то о сыне. И покинула свое потайное место…
— Может, Саша меня уже нашел.
— Тогда вы были бы вместе. Ты пошла на голоса и увидела невесту в белом. Второй ключевой момент — «аленький цветочек».
— Кровь?
— Смотри! Кривошеин появился на лужайке, мельком заметил где-то в стороне ребенка, тут же спрятавшегося. А когда перевернул тело, кровь хлынула фонтаном и залила все вокруг. Это я помню. Даже пятилетний ребенок не подумал бы — «аленький цветочек»… в крайнем случае — «алые цветы». И невеста была уже не в белом, а вся в крови.
— Ой! Я видела «цветочек» до появления Саши и Кривошеина?
— Выходит, так. Например, кровь на высоком папоротнике. Понимаешь? «Сын луны» не виноват в ее смерти.
— Тогда за что? — спросила она тихо.
— За что он так наказан?
Кивнула.
— Разберемся.
— Ах, не все ли равно теперь.
Он почувствовал, что она вот-вот сорвется в плач, в крик, и сказал сурово:
— Анна, к делу. Как ты думаешь, каким образом ваша семья попала к Вышеславским?
— Ну, папа же был военным, артиллеристом. Мало ли на каком полигоне они могли встретиться. Дедушка все понял.
— Что?
— Я назвалась: Рюмина Анна Ярославовна. Он спросил о родителях, кем служил папа и где, сколько мне лет.
— Не он ли вызвал тебя в Вечеру?
— Да ну, нет! И голос не его…
— А чей?
— Человека немолодого, но не старика. И потом: он был потрясен… Я-то подумала, из-за поминок дочери… а у него так резко руки задрожали, он провел по лицу. Тут же Сашу за коньяком отослал и сказал: «Завтра мы поговорим обо всем подробнее».
— О чем «обо всем»?
— Я поняла: обо мне, о случае на станции.
— Ну и?..
— Так его почти сразу зарезали.
— Вот это тайна! — воскликнул математик азартно, ударив кулаком по подоконнику… осекся, взглянув в окно, где уже только смутно белело пятно в траве. — Кто ж тебя сюда заманил!
— Мужской голос…
— Не Сашин?
— Абсолютно не похож. Говорю же: немолодой голос.
— Уж не тот ли с лужайки, с места преступления? Ты сегодня слышала всех подозреваемых… впрочем, для тебя и Тридцатилетний — немолодой.
— Не знаю. С хрипотцой, далекий…
— Слишком общо. Даже у Софьи Юрьевны вполне бас. И главное — я не вижу смысла! Ну какой ты свидетель, даже Вечеру не помнишь. А ведь тебя пытались убить.
— Что вы делали на платформе?
— Да ничего. Хотел с тобой познакомиться.
— И все же вы спасли меня.
— Да ладно тебе.
— Но я как Саша. — Она вдруг заплакала сразу взахлеб, по-детски. — Я тоже терпеть не могу развратных…
— Это он на мой счет проходился?
— А что, неправда?.. И таких жен, как Юля, у вас перебывало… Но эту вы любите безумно.
— Безумно? — переспросил математик.
— Что от нечистых рождаются нечистые и человечество вырождается.
— В принципе он прав. Но у меня нет детей.
— Почему?
— Не ощущаю в них необходимости. Ну не плачь…
— У вас точно нет детей?
— Ты на что намекаешь?
— На то, что отношение к вам Саши очень напоминало… как это называется, я же читала… эдипов комплекс!
— Или банальную ревность, — пробормотал Иван Павлович; их взгляды столкнулись над настольной лампой и разошлись: между ними чудовищной преградой (пред которой любовные игры и впрямь пустяки) лежал «указующий перст».
ГЛАВА 23
— Когда мы с Анной мыли посуду, она как будто слышала шаги… то ли в доме, то ли в саду под окном.
— А вы?
— Нет. Я был отвлечен.
— Чем?
— Скажем, диалогом.
— Иван Павлович, прикажете вытягивать у вас показания?
— Я был увлечен этой девушкой.
— Эк ведь она вас завела! Один предложение делает чуть не в первый день, другой прям под носом упускает преступление. Странно все это.
— Вы уверены, что произошло убийство?
— Самоубийца физически (перерезаны сонные артерии) не смог бы выдернуть косу, продырявившую шею спереди и сзади.
— Если, конечно, это не проделали вы или Рюмина…
— Сергей Прокофьевич, нам незачем.
— А кому это вообще могло понадобиться? Нет, убийца сумасшедший!.. Дальше.
— Так вот, закончив вытирать тарелки, я вышел на веранду: Ненарокова и Саши там уже не было. Мне послышался скрип калитки, я пошел в рощу. Уже смеркалось, там было почти темно.
— Вы видели кого-нибудь?
— Нет, густой подлесок, кусты малины, но как будто чье-то присутствие ощущалось…
— Как будто шаги, как будто скрип, как будто присутствие…
— Да, я не профессионал, упустил, каюсь! Кровь стынет в жилах от этого безумца, говорю безо всякой иронии.