— Вы ведь следили за мной в электричке.
— Умилялся на твои косы. «Обнимет рукой, оплетет косой» — по выражению поэта. И вот куда завел меня эстетический восторг.
— А вас не мучает совесть, что покуда вы предавались восторгам на кухне, убили Сашу?
— Что ж, сам я себе несколько противен.
— Несколько?
— Не придирайся. Эх, тебе бы уехать отсюда, да опасно пока.
— Нет, я еще побуду. Они все умерли. А меня приняли за мальчика.
— Надеюсь, не это тебя расстраивает?
Она улыбнулась рассеянно.
— Надо же, моя детская считалочка отозвалась через годы. Вот уж действительно «вышел месяц из тумана…».
— «Вынул ножик…» — машинально продолжил математик и как-то содрогнулся. — Помнишь, как ты странно сказала: «вынул палец»?
— Ой, не надо про палец! Просто оговорилась.
— Подобные оговорки весьма знаменательны.
— Ну понятно, когда мне было пять лет, я отрезала у покойницы…
— Анечка, не обижайся, ты столько перенесла за эти дни, немудрено, что тебе мерещится…
— Ага, коричневый, сморщенный, с жемчугом и с маникюром…
— Постой! Ты проговорилась про палец в ночь убийства академика.
— Не проговорилась, не выдумывайте!
— Ну, упомянула!
— Ну и что? Я не помню.
— Зато я помню. Ты еще не видела обрубок… или видела?
— Да где я могла видеть? — закричала Анна. — Я ничего не видела, ничего не знаю! Просто с детства застряло…
— Палец?
— Не придумывайте! Я помню только сказку про невесту и аленький цветочек.
ГЛАВА 29
Наступило утро среды, когда Ивана Павловича вызвали в районный следственный отдел для снятия отпечатков пальцев. «Обыкновенная формальность, — любезно объяснил Игорь — тот молодой человек, что участвовал в эксперименте. — У всех уже взяли, кто в последнее время посещал академика». — «И каков результат?» — «О результатах вам Сергей Прокофьевич скажет, если посчитает нужным». — «Где же он?» — «У вас в Вечере».
Математик поспешил в Вечеру, однако проклятый автомобиль дважды отказывал посередь дороги; и когда Иван Павлович прибыл домой, следователь уже сидел на веранде, разговаривая вполголоса с Анной. Увидев его, оба замолчали, и чем-то это молчание математику не понравилось.
Мужчины закурили, Иван Павлович поинтересовался:
— Как обстоят дела у Тимоши?
— У Тимоши дела плоховаты.
— Что?.. Вы нашли драгоценности?
— Драгоценности не нашли, однако на его рубахе — такая ярко-красная — имеются пятна крови.
— Сашина кровь?
— Отправили рубаху на анализ. Еще обнаружили отпечатки его калош на лужайке этой дьявольской, точнее, на влажной земле за колодцем. А допрос провести невозможно — глубочайшая шизофрения.
— А что говорит его мать?
— Плачет. Безобидный, мол, беззлобный. Вчера вечером, где-то в девять, прибежал, юркнул на сеновал — он там летом ночует, — весь дрожит и молчит. Я поставил у сеновала охрану и вот жду результатов из лаборатории.
После паузы математик произнес изумленно:
— Он совершил три убийства?
— Кто? — Следователь как-то своеобразно прищурился, чуть ли не подмигнул.
— Тимоша.
— Ах, Тимоша. А вы как думаете?
— Абсурд! Не верю.
— Мне тоже не очень верится.
— Да для органов эта версия — манна небесная! — сорвался математик. — Вон он убийца — невменяемый!.. Простите, я не про вас лично…
— Не обижаюсь, Иван Павлович, — великодушно подхватил следователь, — напротив, понимаю, вы в состоянии срыва.
— Это почему же?
— Вам ведь нелегко дались последние дни? Все эти призраки, блуждающие по саду… Наверняка Тимоша и блуждал тут, мать его говорит: он и по ночам имеет привычку косить, у него маниакальная идея, что животные голодают.
— Какие животные?
— Домашняя скотинка: козы, овцы, поросята и корова с теленочком, идиот якобы чувствует невыносимое сострадание ко всему живому, жалеет Божью тварь, как она выразилась.
— Почему «якобы»? — резко возразил Иван Павлович. — Зачем несчастному нужны драгоценности — символы богатства цивилизованного? Академик в день смерти не ему звонил и не с ним ночью в кабинете встречался.
— Знамо дело, — кивнул Сергей Прокофьевич. — Кстати, вы же Вышеславского навещали, вон говорите, на философские темы беседовали.
— Заходил иногда.
— В последние его деньки?
— И в последние.
— В кабинете вселенские судьбы-то решали?
Математик нечаянно поймал взгляд Анны — исступленно любопытный — и как будто невольно ответил:
— Случалось, и в кабинете.
Следователь переспросил сухим официальным тоном:
— Вам приходилось бывать в кабинете Вышеславского перед его смертью?
— Приходилось, — твердо подтвердил Иван Павлович.
— Где вы располагались?
— Располагались? — До Ивана Павловича не доходил смысл этих вопросов, но опасность он почуял, как зверь, инстинктивно.
— Сидели где? Академик, как я мыслю, по старой привычке никого в кабинет не пускал — священное место.
— А Кривошеину?
— То коллега.
— А журналиста?
— Наверно, в виде исключения, уж очень важные встречи. У него, кроме кресла, и присесть негде. На свою кровать вас пускал?
Математик внезапно вспомнил разговор с журналистом.
— Я на подоконнике сидел, всего раза два-три и был у него наверху.
— Когда в последний раз?
— Кажется, в среду.
— Бумаги на столе трогали?
— Не помню. Хотя… да, я записал одно уравнение.
— Что ж, поищем листок с вашей записью.
— А в чем, собственно, дело?
Следователь сказал после паузы:
— На одном из листов бумаги для печатания, которыми преступник вытирал руки, отпечаток вашего большого пальца. Я позвонил сейчас Игорю — он подтвердил.
— Окровавленный отпечаток? — уточнил Иван Павлович с внезапной внутренней дрожью.
— Кабы окровавленный, я б не тут с вами беседовал. — Сергей Прокофьевич вроде смягчился. — Сегодня ночью вы оба в кабинете «наследили».
— Мы с Анной поднимались…
— Знаю. «Пальчик» с дверной ручки показался мне странно знакомым… чисто зрительная память, профессиональная. Сверяю с тем, что на бумажке, — ваш? И у математика как раз не брали отпечатки. Ну, Игорь удостоверился.
— Смешно оправдываться…
— Уверяю вас, Иван Павлович, ничего смешного тут нету. Мотив вычислить несложно, по вашим же версиям: молодая соседка, внебрачный сын, догадка деда. У вас есть машина, однако вы сопровождали Рюмину на электричке.
— У меня мотор барахлит.
— У вас все барахлит — и мотор, и зажигалка, да?
Иван Павлович мельком посмотрел на Анну — она ответила непроницаемым взглядом.
— Вы собираетесь меня арестовать?
— Я в некотором недоумении, — признался следователь.
— Да ну?
— Не пижоньте. Поджилки-то трясутся?
— Трясутся. — Иван Павлович усмехнулся. — Мне все-таки придется в полную силу вступить в борьбу.
— Поясните!
— С самого начала судьба подталкивала — еще с нападения на Анну. А я все раскачивался.
— Да нет, вы очень активны.
— Не очень. В чем же недоумение?
— Зачем вы признались — по собственному почину! — что Вышеславский позвал вас перед своей гибелью? Помните, из окна кабинета.
— Вы полагаете, мы созвонились — и к ночи я пришел к нему в дом?
— Разве не логично? Так объясните же, как человек разумный, с какой целью вы затронули тот момент.
— Бесцельно. Мне нечего было скрывать. Я не убийца, не сумасшедший — человек разумный, вы сказали.
Сергей Прокофьевич вздохнул и взглянул на наручные часы.
— Никто из подозреваемых, кроме Тимоши, на учете в психлечебнице не состоит. И не состоял. Хотя это не стопроцентное доказательство вменяемости. Мне пора. Из Вечеры — ни шагу! А вам, девушка, посоветовал бы пожить у родных, только дайте мне координаты.
— У меня в Москве нет родных.
— Прискорбно. Ну, у знакомых.
— Я пока поживу здесь.
— Любопытство мучает?.. Иван Павлович, вы под подозрением, а девушка на вашей ответственности.
Оба смотрели ему вслед, как удалялся он медленной тяжелой походкой; обернулся, закрывая калитку; Иван Павлович быстро подошел, спросил:
— Вы обследовали мертвый палец?
— Отправили на экспертизу в Москву. Есть такой центр, полузасекреченный, там сделают глубокий анализ. По предположению нашей лаборатории, его забальзамировали составом смол на основе вазелина плюс эфир. В общем, для человека, имеющего материалы, это не проблема.
— Среди подозреваемых нет химиков. Кривошеина, конечно, могла достать какое-нибудь руководство…
— При желании любой…
— Не скажите. До недавнего времени все, что касалось мумифицирования, было строго засекречено. Египетская «Книга мертвых» в советский период, по-моему, не издавалась.
— А вы, Иван Павлович, говорят, крупный ученый.
— Я теоретик.
Анна сидела на верхней ступеньке крыльца и смотрела на подходившего «теоретика» с тем же загадочным любопытством. Он остановился напротив, она произнесла полушепотом:
— Вы мне говорили, что ни разу не были в кабинете академика!
— Я соврал инстинктивно, еще не догадываясь о подоплеке — меня насторожил твой заговорщицкий взгляд и его якобы небрежный тон. Почему ты ему не донесла?
— Я вам отплатила, вы же спасли мне жизнь.
— Анна, не до шуток.
— Я не шучу.
— Ты не донесла, потому что знаешь, кто убийца?
— Не знаю. Я так устала, Иван Павлович.
Он наклонился и погладил ее по голове, как ребенка, по волосам, распущенным до самых досок крыльца.
— Почему ты не уезжаешь, коль Сергей Прокофьевич разрешил?
Она не ответила.
— Ладно, благодарю за доверие. Ты не пожалеешь — мы его вычислим.
Она спросила задумчиво:
— Почему тогда на станции вы назвали Юлию своей женой?
— Чтоб ты меня не боялась.
— В тот четверг Саша сказал про вас, про своих соседей: «Терпеть не могу развратных людей». А вы потом пошутили, помните? «Я вовсе не маркиз де Сад».