— Дедушка дарил моей матери.
— А, помню. — Журналист помолчал. — Полина, — произнес вдруг медленно, с неким оттенком чувства.
— Вы ее знали?
— Вместе учились на журфаке. — Филипп Петрович опять выпил, совсем оживая. — Тут вот какое дело. Я вспомнил про Вышеславского… ну, вы понимаете; сейчас — пока что краткий курс! — все можно. Тайны становятся явью, и надо ковать железо.
— Вы задумали написать про него книгу.
— Да вы ж в курсе, вы ж с академиком меня в роще вашей встретили, помните?
— Помню. Он готовился к интервью.
— Преступника поймали?
— Нет.
После паузы журналист поинтересовался:
— Как его убили?
— Перерезали горло.
— Не может быть! — Последовала третья порция виски, руки у выпивохи тряслись. — В саду?
— В кабинете.
— Саша, сочувствую, и всякое такое… и чем могу помочь?
— Отдайте мне кассету с вашим интервью.
— Зачем? Я не отказываюсь от своего замысла. — Журналист широко распахнул глазки. — Открываются новые перспективы.
— Бестселлер состряпаете?
— Не так резко, молодой человек…
— Ладно, дайте кассету переписать.
— Но зачем?
— Нужно.
— «Следы убийцы ведут в прошлое», — начал журналист с ернической улыбочкой, но осекся. — Извините, вчерашние возлияния… Так мой первый судебный репортаж назывался.
— Ну и как, привели?
— А?
— Следы привели к убийце?
— Привели, но он успел покончить с собой. Интересное было дело, жуть. — Померанцев не глядя взял со стеллажа за спиной кассету, протянул было Саше, но тут же быстрым жестом спрятал руку за спину. — А вдруг это вещественное доказательство?
— Я хочу переписать, а не уничтожить.
— Ладно, я добрый. Нет там никаких тайн, только начало карьеры, до бомбы мы еще не добрались, факты же личной жизни академик не считал достойными публичного внимания… ну, самые общие: родился, учился, женился…
Саша спрятал кассету в свою сумочку на поясе. Тягучий жар сквозь желтые занавески начал заливать захламленное пространство. Журналист беспокойно шевельнулся, спросил отрывисто:
— Кто знал про драгоценности?
— Насколько мне известно, весьма ограниченный круг людей. Я, например, узнал этой весной, когда дедушка захотел продать кое-что. Ключи от секретера он всегда держал при себе.
— У вас, кажется, была прислуга.
— Баба Оля уехала от нас еще в марте, но про драгоценности, вполне вероятно, и она не знала. Они были очень дороги деду как память. — Саша выдержал паузу. — Понимаете, что я имею в виду? Наверняка знал тот, кто видел их на маме.
— Господи, тыщу лет назад!
— Тринадцать. Они были заперты, погребены, так сказать. Вот почему я хочу разобраться в прошлом.
Журналист произнес с дрожью в голосе (как Анна вчера за столом):
— Какое жуткое совпадение!
— То есть?
— С каким подземным скрежетом отозвалось прошлое, когда мы начали работать над книгой! — Он как будто спохватился, улыбнулся с мягкой насмешкой над собой. — Неистребимая привычка к литературным штампам. Надеюсь, молодое поколение не верит в рок? Мы же не в древне-греческой трагедии.
— Мы участвуем в трагедии, и я верю в рок.
— Что вы можете знать…
Саша перебил с хладнокровной настойчивостью:
— В неслучайность греха и в неотвратимость возмездия.
— Мальчик, вы закомплексованы. В ваши годы — впрочем, в любые годы! — надо уметь насладиться жизнью. — Светло-карие с рыжинкой глаза в упор глядели на Сашу. — Ваша девочка создана вам на радость.
— Я бы рад, — неожиданно согласился Саша. — Но не так пока что складывается жизнь.
— А вы ее сами сложите.
— Именно этим я и занимаюсь. Вы хорошо знали мою маму?
— Не очень. Она была человеком прелестным, но сдержанным, замкнутым… возможно, из-за принадлежности к тайной элите.
— То есть из-за отца?
— Я говорю — возможно.
— Какой вы ее помните?
Журналист помедлил в раздумье; чувствовалось, что разговор захватил его.
— В двух вариантах, если вам угодно. Может быть, отражающих двойственность женской натуры, созданной нам на погибель.
— Вы ж сказали: на радость.
— И так и сяк, когда-нибудь узнаете. Зима, девочка в черном, искаженный лик, робость и отчаяние. Летний сияющий закат, торжествующая женщина в белой одежде и жемчугах.
— Вы в каком жанре трудитесь?
— Могу во всех. Ну пижон, ну и что? Разве виноват я, что именно такое эстетское впечатление оставила во мне Полина Вышеславская?
— Вы знаете, как она умерла?
— Слушай, давай не будем, а?
— Почему?
Филипп Петрович ответил быстрым шепотом:
— Потому что ты лучше меня знаешь, как она умерла. — Хмельные рыжие глаза остановились на Анне, и она почувствовала себя раздетой. — Давайте бросим этого зануду и совершим шаг в непоправимое?
— Почему вы так кривляетесь? — удивилась Анна. — Вы боитесь?
Маска пошлости чуть сползла с подвижного носатого личика.
— Не то чтобы, но… Старику перерезали горло. Чем?
— По-видимому, его старой опасной бритвой.
— Бритвой? Уже легче. И все-таки… страшно, дети мои.
— Чего ж вам-то?
— Страшно почуять на своей шкуре когти демона.
— Вы бредите? — испуганно спросила Анна.
— Ага, со вчерашнего. Кстати, когда убит дедушка?
— Вчера вечером около десяти.
— Так у меня алиби! Священное, неприкосновенное. Осмелюсь дать вам совет?
— Осмельтесь.
— Бегите из этой тайной Вечеры куда глаза глядят, целее будете.
ГЛАВА 7
В полудневной тени от веранды на скамейке возле клумбы дама-ядерщица курила сигарету в янтарном мундштуке.
— Саша, дорогой! — Глубокий прочувствованный бас, а с места не сдвинулась. — Это точно убийство?
Он поставил дорожную сумку на землю (они заезжала за вещами на Большую Полянку), сказал:
— Проходите в дом.
— А, да ладно! Точно убийство?
— А что, вы думаете, деда руки на себя наложил?
— В жизни все, знаешь, бывает… Гений в некотором роде отклонение от нормы.
— Ага, по горлу полоснул, а потом сходил спрятал бритву…
— Как ты можешь в таком тоне!..
— Ну идиот, извиняюсь.
— Кстати, об идиотах. Тимоша принес молоко, вон бидончик на веранде, уберите в холодильник.
Когда Анна вернулась из кухни, великанша вдалбливала Саше, сидящему на ступеньке, в тоске опустивши голову на колени:
— Не могу похвастаться, что заменила тебе мать — конечно, я человек нормальный и люблю детей, но они мешают, — однако по праву старого друга спрашиваю: как ты мог допустить это, где ты был?
— Анечка, садись. — Она села рядом. — Мы были вдвоем в маминой спальне, — вызывающе отрезал Саша, но своим эпатажем тетку нимало не смутил.
— В твои годы это нормально. — Женщина скользнула злым взглядом по лицу Анны. — Но как же ты ничего не слышал?.. Ты ведь ничего не слышал?
— Только мужские голоса, слов не разобрал.
— Но Александр Андреевич должен был закричать на весь белый свет.
— Во-первых, у нас играла музыка, а самое главное: задета сонная артерия, он крикнуть не успел.
— Может быть. — Софья Юрьевна кивнула. — Но почему дело не передали в КГБ?
— КГБ — ку-ку!
— Ну, куда там… я теперешние органы путаю.
— Шпионаж здесь ни при чем.
— А что при чем? Ко мне заявляется какой-то тупой чин: что я делала в десять часов вечера? Натурально, работала.
— Я сказал Сергею Прокофьевичу — ну, следователю, — кто в последнее время приходил к дедушке, назвал вас.
— Правильно сделал. — Софья Юрьевна помолчала. — Мы ж в последний раз в четверг виделись, да? Вы тут вдвоем на крыльце сидели.
— Ну. Я так ему и сказал, что вы с дедой о будущей книге разговаривали.
— Вы с крыльца так и не вставали, не разлучались?
— В каком смысле? Когда?
— Когда мы у калитки прощались с Александром Андреевичем.
— Нет, — вставила Анна удивленно. — Дедушка же сразу вернулся.
Саша уставился на великаншу.
— В чем дело, Софья Юрьевна?
— Так… мистика во тьме, — усмешка ученой дамы вышла испуганной. — Это не важно. Но скажи: ты можешь представить меня воровкой, похищающей жемчуг?
— На это у меня не хватает воображения.
— Не думай, что меня так уж сокрушает твоя ирония.
— Откуда вы узнали про жемчуг? Вы видели его на маме?
Пауза-заминка.
— Ну… видела.
— Она была в белой одежде или в черной?
— Странные вопросы ты задаешь, малыш. — Софья Юрьевна задумалась. — Мы справляли твой день рождения, вот тут, на веранде…
— Пойдемте на веранду, там прохладнее, — предложил Саша.
— Обойдусь. На Полине было белое платье, такое ажурное — тогда вошла в моду старинная кисея, — и белый жемчуг в ушах и на груди.
«Вот это память!» — подумала Анна, и ядерщица подтвердила:
— У меня, знаешь, память ученого.
«Память очень заинтересованной женщины!» — мысленно поправила Анна ученую тетку, со смущением заметив вдруг слезы у нее на глазах.
— Это было в восемьдесят третьем? — уточнил Саша.
Софья Юрьевна ответила не сразу:
— В восемьдесят третьем. Но к чему эти вопросы — о давно прошедшем?
— Вы про все знаете, я — нет.
— Это болезненный, безумный культ, — бормотала великанша. — Не надо ворошить истлевшее — вот что я хотела сказать ему все эти годы, но не решалась… Но он был старик, а ты… Господи, это невыносимо, я категорически отказываюсь!
— От чего?
— Вспоминать прошлое. От него исходят такие эманиции… Впрочем, хватит! — Она провела ладонью по глазам и добавила с горько-иронической интонацией: — Великого ученого убили из-за жемчуга? Парадокс.
— Дедушка втайне хранил его.
— Но ведь когда-нибудь доставал? Я мыслю так: вчера в годовщину вспомнил дочь, расчувствовался, вынул ее драгоценности… Несмотря на трезвость разума, даже скептицизм, такая бесплодная сентиментальность была в его духе, когда дело касалось Полины… Задумался — тут появляется безумец… Надеюсь, ты согласен со мной, Саша? — вопросила с напором.