Одета она была в однотонный костюм из приталенного жакета и юбки. Лицо незнакомки было бледным после долгой зимы. В ее облике чувствовались внутренняя сила и самодостаточность. Она не спешила ни к кому подходить, и никто не приближался к ней, словно незримый барьер отделял ее от толпы у подъезда.
«Костюмчик на ней не магазинный, явно в ателье пошит. Сидит — ни одной складочки! — подумал я. — А как она независимо выглядит! Интересно, кто такая? Не родственница, не коллега, не соседка по дому. Может, преподаватель из института, где Лебедева училась?»
Незнакомая дама, близоруко прищурившись, осмотрела народ, отыскала взглядом кого-то знакомого, сдержанно кивнула в знак приветствия.
— Какая властная особа, — пробурчал Пехтерев. — Мне от нее спрятаться охота.
— Угу! Колоритная тетя, — согласился я. — Настоящая леди. Она похожа на директора школы на субботнике. Еще немного, и замечание сделает, чтобы не курили у подъезда и перестали болтать между собой.
В подъезде послышалась ругань мужиков, спускающих гроб по узкой лестнице. Бочком-бочком я оттеснился от молодежи и примкнул к профсоюзникам.
Место для обзора я выбрал идеальное: прямо передо мной — Николаенко, запустивший в толпу двух шпионов, слева — Вьюгин с женой, между ними — загадочная незнакомка, к которой присоединился низенький плешивый толстячок лет примерно сорока пяти. На фоне строгой спутницы он выглядел блекло, невзрачно, серо. Если бы оказалось, что толстячок работает бухгалтером в конторе по приему макулатуры — я бы не удивился.
Гроб с телом покойной установили посреди дороги на двух табуретах. Как по команде завыли и запричитали родственники. Тяжелый скорбный вздох прошелестел по толпе и стих. Из автобуса, сверкая медью духовых инструментов, вылезли музыканты.
«Когда я почувствую, что конец близок, — подумалось мне, — то напишу завещание: никаких поминок, никакого оркестра. Одежду в гроб — самую поношенную, какую выбросить не жалко».
Как контраргумент моим мыслям на глаза попался полковник Николаенко.
«Фигня! — подумал я, осознав всю никчемность затеи с завещанием. — Хоронить меня будут за государственный счет как офицера милиции. От похоронного марша и бумажных цветов мне никак не отвертеться».
Вьюгин отделился от работников облсофпрофа, подошел к гробу, положил в ноги покойной две белых гвоздички. Вид его был понурый. Гибель Лебедевой явно перечеркивала какие-то его личные планы.
«Он не убийца, — отчетливо понял я. — Скорее всего, Вьюгин согласился на ней жениться, уже стал прикидывать перспективы совместной жизни: ребеночек, то, се, выговор по партийной линии, счастье позднего отцовства, а тут — бац! — и Лена в гробу. Радоваться, понятное дело, нечему».
А что же жена Вьюгина? Как она относится к смерти соперницы?
Жена Сергея Сергеевича бесцеремонно рассматривала меня. На губах ее гуляла легкая ироничная улыбка. Ее не интересовали ни муж, ни похороны, ни импозантная незнакомка с плешивым ординарцем. Ее интересовал я. Интересовал не скажу как, но не как подчиненный ее мужа или бывший возлюбленный коллеги по работе. Если бы мы встретились при других обстоятельствах, то я бы расценил ее поведение как приглашение к флирту.
«Она так улыбается, словно между нами есть интимная тайна. Боже, упаси меня от этой женщины! Не дай бог, сейчас Вьюгин обернется и все неправильно истолкует».
Спасаясь от вьюгинской супруги, я подался назад и оказался среди одноклассниц, перешептывавшихся о том, где достать детское лекарство от насморка. Петька, получивший от меня пятнадцать копеек, выпрашивал у бывшей старосты нашего класса талончик на проезд.
«Так и на пиво насобирает», — подумал я и посмотрел на детскую площадку.
Властная дама стояла, повернувшись в мою сторону. Ее спутник-бухгалтер со скучной физиономией наблюдал за Вьюгиным. Или за Николаенко. Они относительно толстячка стояли на одной линии.
«Господи, — подумал я, — да что же я, как вошь на гребешке, скачу между тетками, которые мне в матери годятся? Они сюда на похороны пришли или на меня поглазеть? Я не желаю в ваших мерзких играх принимать участие! Вы все здесь одна шайка, рассорившаяся между собой, а я так, человек со стороны».
Распорядитель похорон скомандовал об окончании гражданской панихиды. Толпа провожающих отхлынула от покойницы и стала выстраиваться в колонну. Загадочная леди потеряла ко мне всякий интерес, презрительно посмотрела в сторону Лебедевой и удалилась прочь.
Музыканты, с носами, покрасневшими от распитой в автобусе водки, построились недалеко от подъезда. Приготовили инструменты. Крепкие мужики подняли гроб на плечи и медленно пошли в сторону грузовика с открытым бортом. Траурная процессия с венками за ними.
Я тоже сделал пару шагов вперед, но меня, удерживая за рукав, остановил незнакомый молодой человек в очках, примерно моих лет. По виду интеллигент, похожий на учителя физики в средней школе.
— Мне надо с вами поговорить, — скороговоркой сказал он.
— Ты кто такой? — нарочито грубо спросил я.
— Я друг Лены Лебедевой. Мне надо с вами поговорить. Это вопрос жизни и смерти.
Стоящий напротив нас оркестр, не дожидаясь окончательного формирования колонны, грянул похоронный марш. Спасаясь от разрывающих мозги децибел, я потащил очкарика за угол дома, в сторону, противоположную автобусам и грузовику.
— Ты кто такой и чего тебе надо? — еще раз спросил я, дойдя до места. Ни Вьюгина, ни его жены, ни Николаенко во дворе уже не было.
— Вас же зовут Андрей Лаптев? — Очкарик, оставшись со мной один на один, перестал волноваться, стал говорить более спокойным, но все еще неуверенным тоном. — Я видел вас на фотографиях. Лена говорила мне, что вы ее друг. Что вы в милиции работаете.
— Пока все верно. А вот ты кто такой?
— Можно мне посмотреть ваше служебное удостоверение? — Наверное, он с самого начала мысленно репетировал эту фразу. Слишком уж заученной получилась просьба.
— Послушай, дружище, скажи честно, тебя давно на три буквы не посылали? У меня, знаешь ли, была бурная молодость. Я четыре года в казарме прожил, а там, в чисто мужском коллективе, между собой только матом разговаривают.
— Лена показывала мне фотографию, где вы стоите с ней вдвоем на школьном крыльце. Вы не сильно изменились с тех пор.
Я недовольно посмотрел на него. Что значит «не сильно»? Это за пять-то лет?
— Разве вам трудно? Я точно знаю, что вы — Андрей Лаптев, но мне, для успокоения души, хотелось бы убедиться, что вы все еще работаете в милиции. У меня к вам дело, которое может перевернуть всю мою жизнь.
Я достал удостоверение. Развернул.
— Все в порядке, — сказал очкарик, едва глянув на мою фотографию в лейтенантской форме.
Мы повернули из дворов на проспект Калинина и пошли в сторону вокзала.
— В позапрошлый четверг, — продолжил он, — мне ко дню рождения Ленина надо было успеть написать статью в заводскую газету. Я отпросился пораньше с работы, зашел в библиотеку, и… она ждала меня возле дома. А мы не общались уже года три, не меньше.
Он замолчал. Я мысленно представил календарь. 21 апреля Лебедева у очкарика, 22-го снимает квартиру. Через неделю начинает лихорадочно разыскивать меня.
— Лена принесла с собой небольшой сверток и попросила оставить его на хранение. — Он тяжело вздохнул, с надеждой, словно ища поддержки, посмотрел на меня.
— Не тяни кота за хвост! — Меня начал раздражать этот разговор. Что за театральные паузы? Он что, ждет, что я начну ему сочувствовать? «Подумать только, ты так спешил поработать над статьей о Ленине, а Лебедева остановила тебя и всучила какой-то сверток! Какая наглость с ее стороны!»
— Вчера я узнал про ее убийство и подумал, что теперь могу посмотреть, что она принесла… Там оказались деньги… Много денег. Целая пачка американской валюты.
Сказав про валюту, он мученически взглянул на небо, но ответов на поставленные вопросы не нашел и вернулся на землю.
— Много денег — это сколько? — автоматически, еще не задумываясь о правовой стороне вопроса, спросил я.
— Пять тысяч долларов США.
И тут до меня дошло, о чем он говорит.
— Ха! — от избытка чувств воскликнул я. Идущая впереди девушка обернулась, осмотрела свою юбку сзади, покрутила пальцем у виска.
— Две восьмерки! «Бабочка»! Вышак! Офигеть! Ты попроще ничего не мог придумать?
— Какие «две восьмерки»? — прошептал очкарик.
— Две восьмерки — это статья 88 УК РСФСР: «Нарушение правил валютных операций». Наказание по нижней планке лет восемь, а по максимуму — расстрел. Веришь, я с этой статьей никогда не сталкивался и диспозицию ее помню так, поверхностно. Валютные махинации — это не мой профиль. Я даже толком не знаю, кто ими заниматься должен: КГБ или БХСС.
— Товарищ Лаптев, — дрожащим голосом обратился он, — я желаю сделать официальное заявление. Гражданка Лебедева помимо моей воли втянула меня в совершение преступления…
— Брось свистеть! Заявление он хочет сделать. — От злости я сплюнул, нечаянно попал очкарику на туфли, но он не заметил этого.
— А если бы «гражданка» Лебедева, — раздраженно продолжил я, — тебе оставила не доллары, а пять тысяч рублей, ты бы сейчас что делал, план покупок составлял на ближайшие годы или бы меня искал? Пять кусков — нехило! Можно занять деньжат и новенькие «Жигули» купить. А можно так, между делом, одеться с ног до головы в «Монтану» и «Адидас». Знаешь такую поговорку: «Кто носит фирму «Адидас» — тому любая баба даст»?
— Знаю. — Он снял очки, достал из кармана пиджака носовой платок, тщательно, словно в последний раз в этой жизни, стал тереть линзы.
«Знаю». Как бы передать интонацию, какой это было сказано? Пожалуй, так.
Судья, зачитав смертный приговор, обращается к подсудимому: «Вы знаете, что означает высшая мера наказания — расстрел?»
Осужденный, задумчиво рассматривая свои грязные, давно не стриженные ногти, отвечает: «Знаю. Расстрел — это когда насмерть убивают».
Примерно так это было сказано: бесцветно, сухо, без надрыва и истерик, без надежды на будущее.