«Я сказал: в твоей речи есть место, чтобы гарантировать каждому гражданину права и свободы, предусмотренные Конституцией. Это в речи оратора не пустая фраза, а в речи министра внутренних дел — это программа действий, ты должен её выполнять. Он мне ответил: я и выполняю её».
Берия не лукавил. Он стал вторым (после Маленкова) лицом в государстве и, оставаясь членом Политбюро, заняв пост первого заместителя председателя Совета министров и по совместительству министра внутренних дел (вновь созданное министерство объединило милицию и министерство государственной безопасности), приобрёл власть, позволявшую начать либерализацию страны.
Микоян признался, что ещё при жизни Сталина в присутствии свидетелей Берия неоднократно критически высказывался о политике Непогрешимого и не только выражал сочувствие Молотову, но и подговаривал других членов Политбюро выступить в его защиту:
«После войны Берия несколько раз ещё при жизни Сталина в присутствии Маленкова и меня, а иногда и Хрущёва высказывал острые, резкие критические замечания в адрес Сталина. Я рассматривал это как попытку спровоцировать нас, выпытать наши настроения, чтобы потом использовать для доклада Сталину. Поэтому я такие разговоры с ним не поддерживал, не доверяя, зная, на что он был способен. Но всё-таки тогда я особых подвохов в отношении себя лично не видел. Тем более что в узком кругу с Маленковым и Хрущёвым он говорил, что «надо защищать Молотова, что Сталин с ним расправится, а он ещё нужен партии». Это меня удивляло, но, видимо, он тогда говорил искренне»[206].
Это же, при всей дальнейшей неприязни к Берии (ведь раньше они были друзьями), подтверждает Хрущёв, который, как и Микоян, считал, что Берия его провоцирует. Через много лет Микоян сквозь зубы процедил, что «видимо, он тогда говорил искренне». Хрущёв остался непоколебим. Даже на пенсии он не решился признать, что Берия искренне пытался противостоять Сталину. Если бы не их трусость, XX съезд мог бы состояться осенью 1952 года.
«Берия же всё резче и резче проявлял в узком кругу лиц неуважение к Сталину. Более откровенные разговоры он вёл с Маленковым, но случалось, и в моём присутствии. Иной раз он выражался очень оскорбительно в адрес Сталина. Признаюсь, меня это настораживало. Такие выпады против Сталина со стороны Берии я рассматривал как провокацию, как желание втянуть меня в эти антисталинские разговоры с тем, чтобы потом выдать меня Сталину как антисоветского человека и “врага народа”. Я уже видел раньше вероломство Берии и поэтому слушал, ушей не затыкал, но никогда не ввязывался в такие разговоры и никогда не поддерживал их. Несмотря на это, Берия продолжал в том же духе. Он был более чем уверен, что ему ничто не угрожает. Он, конечно, понимал, что я неспособен сыграть роль доносчика. …И я думал, что тут провокация, желание втянуть меня в разговоры, чтобы потом выдать и уничтожить. Это провокационный метод поведения. А Берия был на это мастер, он был вообще способен на всё гнусное. Булганин тоже слышал такие разговоры, и думаю, что Булганин тоже правильно понимал их»[207].
Не найдя оправданий своей трусости и беспринципности, Микоян и Хрущёв объясняют попытку Берии объединить членов Политбюро против Сталина «провокационным методом поведения». Однако кто из них имел мужество в частных беседах неодобрительно высказываться о Сталине? Кто ещё сделал попытку защитить кого-либо из близких друзей? Кто ещё пытался противодействовать тирану?
Молотов, Андреев, Калинин, Поскребышев, Будённый не пожалели жён. Каганович пожертвовал родным братом. Микоян — подписал смертный приговор отцу своей невестки. А Берия «вытащил» Маленкова и, как свидетельствуют Микоян и Хрущёв, агитировал их защитить Молотова.
В то же время, свидетельствует Хрущёв, ещё в апогей Большого террора, в 1938-м, после назначения Берии заместителем Ежова, в личной беседе он высказался против массовых арестов (Хрущёв до февраля 1938 года занимал пост первого секретаря московского горкома и обкома ВКП(б), а затем пошёл на повышение — стал первым секретарём ЦК КП(б) Украины и в составе «тройки» подписывал все расстрельные списки).
«Так как у меня были хорошие отношения с Берией (выделено мной. — Р. Г.), я подошёл к нему после заседания и полусерьёзно, полушутя поздравил его. Он ответил: “Я не принимаю твоих поздравлений”. “Почему?” “Ты же не согласился, когда шёл вопрос о тебе и тебя прочили заместителем к Молотову. Так почему же я должен радоваться, что меня назначили заместителем к Ежову? Мне лучше было бы остаться в Грузии” (выделено мной. — Р. Г.). Не знаю, насколько искренне он это говорил. А когда Берия перешёл в НКВД, то первое время он не раз адресовался ко мне: “Что такое? Арестовываем всех людей подряд, уже многих видных деятелей пересажали, скоро сажать будет некого, надо кончать с этим”»[208] (выделено мной. — Р. Г.).
В воспоминаниях, относящихся к 1938 году, Хрущёв рассказывает, что Берия не только кулуарно высказывался против репрессий. В личном разговоре со Сталиным он не побоялся остановить его:
«При нас он Сталину ничего не говорил об осуждении репрессий, а по закоулкам часто рассуждал об этом. Он плохо говорил по-русски. Обычно так: «Очень, слюшай, очень много уничтожили кадров, что это будет, что это будет? Люди же боятся работать».
<…>
Сам Берия после этого пленума (речь идёт о пленуме ЦК осенью 1938 года. — Р. Г.) часто говорил, что с его приходом необоснованные репрессии были приостановлены: “Я один на один разговаривал с товарищем Сталиным и сказал: где же можно будет остановиться? Столько-то партийных, военных и хозяйственных работников уничтожено”»[209].
Весьма неожиданное признание! Хрущёв, который в 1953 году возненавидел Берию и говорил о его пагубной и зловещей роли, вдруг признался, что у него с Берией были хорошие отношения; Берия с неохотой занял пост наркома внутренних дел, сожалел о переезде в Москву и высказался против массовых арестов. А ведь прав был Никита Сергеевич!
В 1938 году Берия был единственным из высшего руководства страны, кто не побоялся высказаться отрицательно о репрессивной деятельности НКВД.
Кто ещё в 1938 году это себе позволил? Как ни хотел Хрущёв его очернить, мемуары свидетельствуют о смелости и благородстве Берии. Он заступался за опальных друзей (Маленкова и Молотова), неоднократно при жизни Сталина высказывался против репрессий, не побоялся высказать ему своё мнение, а в 1938-м и 1953-м начал свою деятельность в качестве наркома НКВД — министра МГБ с частичного освобождения политзаключённых. За это Хрущёва наградил его прозвищем — «демагог».
Странная, однако, вещь получается. При всём желании опорочить Берию, употребляя уничтожающие эпитеты (у Хрущёва: «злодей», «интриган», «коварный человек», «подал какую-то недружественную реплику», «подал враждебную реплику», «оборотистый организатор») ни Микоян, ни Хрущёв не привёл ни одного факта, свидетельствующего о его неприглядных человеческих качествах. Наоборот, называя Берию «коварным человеком», Хрущёв тут же признаётся, что тот ему нравился:
«После первой встречи с Берией я сблизился с ним. Мне Берия понравился: простой и остроумный человек. Поэтому на пленумах Центрального Комитета мы чаще всего сидели рядом, обмениваясь мнениями, а другой раз и зубоскалили в адрес ораторов. Берия так мне понравился, что в 1934 г., впервые отдыхая во время отпуска в Сочи, я поехал к нему в Грузию. <…> Воскресенье провёл у Берии на даче. <…> начало моего знакомства с этим коварным человеком носило мирный характер»[210].
В другой главе мемуаров он называет Берию умным, сообразительным человеком, именует близким другом (что, впрочем, не помешало Хрущёву его расстрелять — арест близких друзей у коммунистов, по-видимому, предательством не считался). Они ведь не мушкетёры какого-то там иноземного короля, и рыцарская клятва, которой гордятся немногие мужчины, имеющие право себя таковыми называть: «Один за всех и все за одного» — не про них сказана. У привыкших извиваться вместе с линией партии, негласные девиз и лозунг: «Каждый за себя».[211]
Продолжим выслушивать откровения Никиты Сергеевича:
«Когда я работал в Москве, то у меня сложились с Берией хорошие, дружеские отношения. Это был умный человек, очень сообразительный. Он быстро на всё реагировал и этим мне нравился. На пленумах ЦК партии мы сидели всегда рядом и перекидывались репликами по ходу обсуждения вопросов или о тех или других ораторах, как это всегда бывает между близкими товарищами».
Не скрывая, что Берия в меру своих возможностей стал тормозить репрессии, Хрущёв начал подыскивать объяснения, способные его опорочить. Он заговорил о личной выгоде (интересно, какой?), о поисках мнимой популярности, объясняя этим радужные надежды, появившиеся в стране после прихода Берии в руководство НКВД осенью 1938-го и в МВД весной 1953-го. Без вороха лжи рушится образ врага народа, на которого Хрущёв и его соратники свалили собственные преступления.
Никаких фактов, свидетельствующих против Берии, кроме обвинений в сексуальной распущенности, его недруги привести не смогли.
Зато о Сталине в воспоминаниях Микояна и Хрущёва негатива сколько угодно. Микоян рассказывает, что Сталин был трусом (ни разу в годы войны не выезжал в войска) и приводит эпизод, случившийся зимой 1941-го, когда, не доехав до фронта 60 километров, Сталин вышел из машины по малой нужде. Он поинтересовался у сопровождающих его генералов, может ли быть заминирована местность в кустах возле дороги. Те, естественно, безопасность не гарантировали. Тогда Верховный Главнокомандующий, не стесняясь многочисленного сопровождения, спустил брюки и на глазах солдат и офицеров опорожнил мочевой пузырь. Затем с чувством выполненного долга он сел в машину и дал команду возвращаться в Москву