Они пошли через поселок, по дороге вдоль теплотрассы, одетой в рубашку деревянного короба. В бараке, где жила их одноклассница Люська Забедня, горел яркий свет и красиво играли на аккордеоне, подстраиваясь под хлипкий хор голосов. Мальчишки приостановились, чтобы посмотреть через окна на чужой праздник, где пел и плясал рудничный народ, все больше конторские. На почетном месте сидел Шуляков в бежевом пиджаке, ворот белоснежной рубашки расстегнут, галстук в кармане, рядом красавица жена, в светло-голубой батистовой кофточке, с волосами, уложенными в виде высокой чалмы.
Поднялся горный мастер Забедня со стаканом в руке, чтобы произнести тост, и в этот момент зазвенело оконное стекло. Забедня увидел направленные в грудь стволы, попытался выскочить из-за стола, но жена с воплем повисла на руке. Ружейный дуплет опрокинул Забедню на стену. Мужчина в брезентовой робе, переломил стволы, чтобы перезарядиться. В комнатах еще висел душераздирающий крик и топот ног, но свет погасить догадались. Стрелявший пальнул в темноту и пошел в сторону магазина, слегка припадая на правую ногу. Приостановился. Увидел бегущих людей, снова перезарядил ружье и, не целясь, выстрелил.
Ваня и Кахир спрятались за коробом теплотрассы. Они видели, как мужчина зашел в продуктовый магазин и вскоре выскочил оттуда с бутылкой в руке. Он шел в край рудничного поселка, где стояло наособицу несколько домиков, прозванных Бандеровкой. Вскоре у магазина собралось около десятка мужчин с ружьями и карабинами во главе с Шуляковым. Они возбужденно переговаривались, разрабатывая план поимки Перчило, который дома прихватил патронташ и ушел по распадку в сторону «Пионера». Доносилось: «Делимся на две группы. Мужики, не рискуем, осторожно движемся следом… Собак с поводка не спускаем».
Днем в поселке всем стало известно, даже пацанам, что Перчило долго отстреливался и молодому сварщику Игорю Зузяеву четыре дробины попали в плечо. Он вернулся в барак настоящим героем и потом несколько раз рассказывал, как они долго лежали в стланике, стреляли наугад. Ждали, когда Перчило израсходует патроны… «Замерзли напрочь. Вот я и решил обойти его верхом, зайти сзади. На одной из проплешин запнулся о камни. Перчило услышал и с развороту по мне. Я залег. А он, видать, высунулся из укрытия, высматривая меня, тут его мужики и подранили. Зверюга. Настоящий фашист».
В тот год случилась морозная метельная зима, и Ваня заболел. В школу не ходил почти месяц. Когда поиссяк холод, снежные заносы пробили, прочистили, загрохотала вновь фабричная камнедробилка. Между домами надувы выше человеческого роста. Вдоль дороги пласты наста и огромные снежные глыбы, можно крепость построить. Да в школу нельзя опоздать. В раздевалке толкотня, шум, а Ване и это приятно. В классе все вытаращились, крик подняли. Сашка Шуляков руку протягивает, о недавней потасовке и не поминает. Учительница классная, та самая, что линейкой метровой по лбу била, едва поздоровавшись:
— Ну, наконец-то Малявин пожаловал.
Потом за дополнительные ответы пятерку поставила. Похвалила.
На большой перемене Ваню привлекла возня в конце коридора. Подошел, глянул, что такое? Все кому не лень колотят белобрысого пацаненка и кричат: «Эсэсовец! Фашист!..»
Пацанчик этот малорослый с чубчиком в скобочку, видно, хотел в туалет проскочить, но его настигли, зажали в угол. А он пощады не просил, не плакал, лишь прижимался к стене, прикрывая голову руками. Даже жалостливые девчонки Катька Мухина и Танька Фрош, одноклассницы Вани Малявина, не заступились, не подняли визг, как делали это обычно.
Ваня растолкал школяров.
— Чего напали на одного! Хватит вам… Пошли со мной, проведу, — тронул Белобрысого за локоть. Но пацанчик смотрел так же затравленно, злобно и гнул голову, ожидая подвоха.
Тут подскочил Вовка Сычев — давний приятель и враг одновременно, зашипел громко в самое ухо:
— Офигел, что ль, Малява! Это сын эсэсовца, который Забедню убил.
— Врешь, Сыч!
— Дурак! Про него в «Магаданской правде» написано. Понял?
— Правильно Сычев говорит. Я тоже в газете читала, — сказала Танька Фрош радостно. Радостно, потому что подумала: «Вечно этот Малявин воображает».
Малявину стало стыдно. Раз в газете написано, какой может быть спор? Тут врезать бы по уху сыну эсэсовца. И врезал бы… Если бы не смотрел Белобрысый так загнанно из-под руки. Зато Сычев постарался, влепил ему оплеуху. Следом пацанчик в школьной форме, купленной на вырост, с подвернутыми рукавами пнул Белобрысого сбоку ногой и тут же отскочил в сторону.
— Эсэсовец! Эсэсовец! — кричали вразнобой школяры, сгрудившись в тесном коридорчике.
На руднике Колово жил народ разноплеменной, крученый-верченый, но убийства случались реже, чем в городках и поселках на материке. Чаще гибли на охоте, в шахтах, на промывке золота. А чтобы убийство, да такое откровенное!.. Это в поселке всех удивило куда больше, чем известие о том, что Перчило служил в немецкой бригаде «Мертвая голова». Лишь Игорь Зюзяев воспринял это излишне болезненно, приставал к одному, другому со своим: «Нет, ты подумай, каково! Эсэсовцу руку жали, куском делились. Против нас воевал. Фашист настоящий. Да вы подумайте!..» Мужики отмахивались, отходили в сторону, потому что интуитивно угадали то, что произносить вслух нельзя.
Только Анну Малявину, словно черт за язык дернул. Возьми да скажи:
— Летом сорокового, когда я за скотом племенным ездила под Винницу, так нас местные звали фашистами. Советскими фашистами.
— Как вы можете, Анна Григорьевна! — вскинулся Игорь Зюзяев, старательный сварщик, комсомолец, спортсмен.
Ваня не встревал тогда в разговор, а теперь вспомнил отчетливо, и ему нестерпимо захотелось рассказать, как истомился в очереди у магазина — в то лето перебои с хлебом начались, как пошел на зады по малой нужде, а там у склада увидел белобрысого пацанчика — сына Перчило. Сидит он на перевернутом ящике и палку ножом строгает. Посмотрели пристально друг другу в глаза. И ни слова, ни полслова. Белобрысый встал с ящика и двинулся вверх по косогору боком, настороженно, будто ждал камня в спину или вопля: «Фашист!» Потом он размахнулся, рубанул палкой по будыльям кипрея. Да как начал рубить кусты налево, направо. Когда отошел подальше, оглянулся через плечо, приподнял деревянную шашку, подержал ее на весу и снова рубанул: «Вот тебе, вот тебе!..»
Бродяжничая по магаданским конторам и учреждениям в поисках работы, Иван увидел вывеску «Редакция газеты “Магаданская правда”», и сразу возникла мысль, что вот кто ездит много по области, всё знает, везде бывает.
В отделе кадров женщина, пожухлая, но старательно молодящаяся, полистав трудовую книжку с двумя скромными записями, сказала как-то врастяг: «Да-а нам требуется фотограф. Пройдите к главреду».
Главный редактор с калмыцко-тюркскими раскосыми глазами — щекастый, улыбчивый, долго расспрашивал о службе в армии, военном издательстве, где Иван проработал меньше года. Когда заговорил о значимости областной партийной газеты, то сразу преобразился.
— Тут требуется соответствовать, быть примером…
— Так я в московском Воениздате работал и понимаю, — Иван не сдержался, прервал монолог.
— Это похвально. И все же, как у вас с этим делом? — щелчок по горлу в районе кадыка получился у главреда звонкий.
— Я в армии один раз отравился водкой… с тех пор на дух не переношу.
— Это похвально. Но нужен нам фотокорреспондент, а не оформитель.
— Так в издательстве я много снимал на портреты и на коллажи, и для обложек… Я маршала Епишева переснимал для книги. Знаете такого? Он меня похвалил за обложку, — вбил неоспоримый довод Иван, начиная слегка привирать.
— Как же не знать. Начальник ГлавПУра! — Главред от восторга поперхнулся слюной.
— У меня телефон маршала сохранился, можете позвонить.
— Нет-нет, я верю. Это конечно же необычно. Вот бы с ним интервью для нашей газеты. Вот бы!..
В кабинет без стука вошел сухопарый носатый мужчина с гривой кучерявых волос, побитых проседью, словно инеем.
— Лев Семенович, познакомься. Вот наш будущий фотокор. Лично знаком с маршалом Епишевым. Введи его в курс дела, обеспечь всем необходимым. А затем направь на него объективку в отдел пропаганды товарищу Свисткову.
Иван понял, что маршал сыграл в его судьбе важную роль. Епишев похвалил не его лично, а весь художественно-оформительский отдел, но это теперь не имело значения. Московский телефон приемной Главного политического управления армии у него действительно имелся, он отвозил туда макет будущей книги и немного пообщался с бравым высокорослым помощником маршала по фамилии Васин, пока ждал решения. Майор предупредил: «Наш Старик обматерить может, если что не понравится. Но ты не возражай. Поддакивай. Или молчи. Маршал добрейший человек, но хочет хочет казаться грозным и непреклонным».
Определяя в общежитие на улице Советской, Лев Семенович пояснил:
— Это временно. Если продержишься полгода, то малосемейку тебе гарантирую, сможешь девок водить. А тут поостерегись, могут телегу враз накатать о безнравственном поведении. А бабу найдешь с квартирой — милое дело. Завтра к девяти, как штык на планерку к ответсеку.
Так быстро всё обкрутилось, что поневоле удивишься. Полдня назад ходил по улицам города, как северный бич, без жилья и знакомых. И вот уже комната с двумя металлическими кроватями, заправленными по-солдатски темно-синими байковыми одеялами, одежный шкаф, прикроватная тумбочка. Пощелкал выключателем настольной лампы, от вспышки яркого света обдало какой-то веселой радостью, что это не сон, а взаправду, что всё наладится и будет «абгемахт», как любил повторять Аркадий Цукан, нахватавшийся немецких слов весной сорок пятого года, о чем Иван знал понаслышке. Да не очень-то интересовался.
«Ничего, вот разыщу отца, тогда поговорим», — решил он. Накинул наволочку на подушку и тут же уснул провально, и не слышал, как пришел сосед, как хлопал дверцами шкафчика, словно умышленно пытался разбудить неожиданно появившегося сожителя.