бы не закон о борьбе с алкоголизмом и новые общества трезвости, куда его понуждали вступить на собрании в районном Доме культуры.
— Не дорос я до такой чести, — ответил он. Оглядел зал — это молчаливое большинство, готовое привычно тянуть вверх мозолистые руки по глупости хоть за перестройку, хоть за разруху. — У нас на участке в сезон и без того полная трезвость. Вкалываем по двенадцать часов.
Другого бы осадили, но Цукан — передовик производства, занесенный на Доску почета, ветеран, его ухватить не за что, чтобы пропесочить как следует за непонимание генеральной линии партии по борьбе с алкоголизмом.
Зашел к Назарову со своим разговором о трезвости и всей этой глупостью. А у Назарова своя печаль, младшая дочь на выданье, а его обязали в райкоме устроить комсомольскую свадьбу с чаепитием и возложением венков к памятнику красноармейцам, погибшим в гражданскую войну. Посмеялись привычно в первую очередь над собой, что, как дети, поверили в заклинанья генсека про перестройку, а в итоге одна болтовня.
— Ладно, год доработаю — и баста! Уедем с Ниночкой на материк в наш славный Воронеж… — У Назарова влага выступила в уголках глаз от прихлынувшего воспоминания о новой кооперативной квартире с большим сквером прямо под окнами, где он непременно будет гулять с внуками.
Письма приходят редко. Поэтому сразу возникла запоздалая тревога.
«Эх, Витек, Витек!» Аркадий видел мать Виктора Осинкина дважды, когда она приходила в больницу. Маленькая белёсая, похожая на северную куропатку женщина, тут же начинала хлопотать у кровати сына, наводить порядок, а потом усаживалась рядом и что-то нашептывала ему, а он — раздраженный из-за того, что протез изготовят нескоро, что надо заново восстанавливаться в институте, что отец сорвался в запой, постепенно успокаивался, даже придремывал под ее неторопливый разговор.
Заехал попрощаться с Виктором перед отъездом на Колыму, а тот сразу с порога: «Привет! Только про Маресьева ни слова. Достали!» Мать сидела на краешке стула, а тут почему-то привстала. Тихая, неприметная, она вдруг прикрикнула на сына:
— Поклонись, дурашка. Другой бы маяться не стал с калекой…
— Будет вам, Нина Петровна. Вы мне адресок свой запишите. Я как деньги-то за то золото получу, вышлю в ваш адрес.
— А сколько? — спросил Виктор.
— Думаю, что на хороший протез хватит и еще малость на учебу останется.
У него лежал в сумке акт, составленный в РОВД в присутствии адвоката и представителя налоговой инспекции, о том, что Аркадий Цукан сдал найденный клад в виде золотых самородков весом 2785 граммов. После экспертизы и оценки обещали выплатить четвертую часть на расчетный счет в сбербанке в течение шести месяцев. Нина Петровна смотрела удивленно, она слышала про найденный в тайге клад, но это казалось ей чем-то фантастическим, еще более нереальным, чем выигрыш по лотерейному билету автомобиля.
Деньги он отправил зимой из Усть-Омчука, на корешке почтового перевода дописал: «Давай, Маресьев, заканчивай институт. А то дружба врозь». Нина Петровна прислала в ответ восторженное письмо, очень благодарила, описывала жизнь в Томмоте, что построили новый мост и в поселке проложили асфальт, написала, что сын сглупил, перевелся на заочное обучение и собрался жениться на однокурснице из Благовещенска… Письмо слегка зацепило, корябнуло, подумал, что вот ведь негодник, даже открытку не прислал в ответ. И вот через много лет Витя Осинкин вспомнил доброго дядю Цукана и разразился слезным письмом о развалившемся проектном институте, где дослужился до начальника отдела и остался теперь не у дел.
Так и сидел у стола с этим письмом, пока не встряхнула жена бодрой своей скороговоркой:
— Чего пригорюнился, старче? Опять не поймал золотую рыбку?
Сказку Пушкина переиначивали на разные лады, подразнивая друг друга, поэтому ответил Цукан в лад: «Да. Выходит, что не быть тебе, старуха, царицею приисковой». Показал письмо, взялся пересказывать ту давнюю историю с аварией, ампутацией ступни, блужданиями по тайге…
— Ножиком отрезал ступню? — Мария плечами передернула, словно от холода. — Сколько лет живем вместе, а не перестаю удивляться: такой ночью прирежет и не улыбнется.
— Вот я тебя шас зарежу большим ножиком.
Аркадий набросился на жену, повалил на кровать, лаская и стягивая кофту. А она показно отбивалась: ну ты и удумал днем! Дверь не заперта…
Вечером Цукан сгреб со стола письмо, скомкал, хотел бросить в помойное ведро, но наткнулся на удивленный взгляд жены.
— Может, чем-то помочь парню. Денег послать?
— Да ему тридцать лет скоро! Я в его годы!..
Но письмо расправил, положил на этажерку: права Маша, надо помочь.
После смерти директора прииска Назарова новый начальник не продержался трех месяцев, сбежал из поселка. Участки лихорадило, вскоре выяснилось, что нечем выплачивать людям зарплату. И жалиться идти некуда, вместо райкома уже новая Дума, да депутаты, озабоченные очередными выборами. Люди начали паковать чемоданы, распродавать за бесценок имущество.
Цукан выкупил на собственные деньги два промприбора и гусеничный трактор Т-150, удивив тем самым друзей.
— Тебе за шестьдесят, а ты снова в старатели!
— Зато у меня молодая жена, — отшучивался Аркадий, продолжая готовиться к летнему сезону.
Труднее всего в начавшейся всеобщей неразберихе давалась документация о производстве работ на новом участке. Нанял на работу старожилов с поселка Колово — уцелевших рабочих со своего участка: бригадира Журавлева, бульдозериста Иванькова, опытного промывальщика Барсукова. Раздолбая Гуськова брать не хотел, но мужики за него поручились. Троих работяг взял с Омчака. Промприбор установили и запустили запоздало, в начале июля в нижнем течении ручья Игуменский, где когда-то работала в промразведке Анна Малявина и горделиво рассказывала о том промывочном сезоне. Аркадий Цукан сел за рычаги бульдозера на вскрыше торфов. Марию уговорил вести бухгалтерию и документацию по приемке и сдаче золота на шлихообогатительную фабрику. Он знал, что там занижают значительно пробу золота, но воевать с ними не под силу. Месторождение на Игуменском считалось одним из лучших в Тенькинском районе, золото отличалось медно-золотистым цветом девятисотой пробы с небольшим количеством примесей. Здесь в пятидесятых годах подняли один из крупнейших колымских самородков весом в полтора пуда.
Работа не ладилась, потому что все снабжение рухнуло в тартарары, ГСМ с перебоями, запчасти только по бартеру, продукты втридорога. Правда, и цена золота поднялась. Но его еще нужно поднять из грунтов, перемывая сотни кубов ежесуточно. Вкрутил в дело все свои сбережения, а в августе снова не на что закупать солярку. Взял впервые в жизни кредит в Сбербанке под большой неподъемный процент. Полагаясь на мифическую удачу. А какая к черту удача, если в сутки съем два-три килограмма.
— За долги и в тюрьму посадить могут, — сказал Журавлев, то ли сочувствуя, то ли ехидничая по привычке.
— Ниче, Федорыч, прорвемся, — успокаивал всех Гуськов. — По первой всегда так.
Поздно вечером на Омчаке разыскал его горный мастер Петр Никишов.
— Возьми к себе на работу.
— Петруша, дорогой, мастером взять не могу, не тот коленкор, как раньше. Рабочим ты не пойдешь.
— Да я хоть кем. Я два месяца без зарплаты сижу. Жена поедом ест…
От накопившихся проблем по ночам на груди словно пластырь перцовый, а утром в зеркало на себя лучше и не смотреть. А тут еще Иваньков засобирался в отъезд. Работяг в поселке полно, а вот настоящих спецов мало. Едва уговорил бульдозериста потерпеть пару недель.
Рано утром разбудил Никишов. Стал торопливо объяснять, что надо переставить вашгерд ближе к трассе. С недосыпа после тяжелого дня Цукан не мог понять его торопливую скороговорку до тех пор, пока Никишов не развернул тряпочку с намытым шлихом.
— Неделю мыл вдоль ручья в разных местах. В одном месте старая брошенная проходнушка. Видимо, хищнота работала и не попала в струю, или грунт там с краю размыло весной. Короче, веришь — нет, вот это с пяти ведер назолотил. А тут двадцать граммов, не меньше.
В сентябре работали в полный рост, хотя по ночам подмораживало.
Рано утром разбудили жуткие крики со стороны туалета. Это были даже не крики, а какие-то ужасные страдальческие вопли. Возле основательного сортира с полудюжиной ячеек собрались старатели.
— Видимо, это самое, когда кишка наружу вылазит, — предположил Никишов, которого все так и звали Петруша.
— Геморрой, что ли?..
— Ага.
Первым вышел из сортира сварщик Гуськов, разбитной челябинский парень. Он едва ковылял, но при этом пытался изобразить на лице улыбку. Вторым выбрался, придерживая штаны, Барсуков. По его бледному лицу стекал пот.
— Много вас там? Что случилось?
— Да Потапов еще. Я едва вытерпел…
Он обескуражено отмахнулся, угнув бритую голову.
Цукан подошел одним из последних.
— Представляешь, мужики заболели. Машина наша на ходу. В санчасть придется везти, — заторопился по привычке бригадир Журавлев.
— Помочь? — Цукан подхватил под руку Барсукова. В лицо дохнуло спиртовым перегаром.
— Что пили? — И тут же пробило догадкой: — Настойку перцовую, да?
Бригада притихла на мгновение, следом хохот, возгласы:
— Спиртовая настойка на перце. Полечились! А ты, Петруша, говоришь — геморрой.
— Гуськов мне сказал, что это лекарство от простуды. Я и выпил-то всего полстакана. Ох, как же мне больно было утром! — пожаловался Барсуков.
Следом еще больший взрыв хохота.
— Вот я вас троих теперь полечу штрафами.
Моторист Жора Кудряшов по кличке Кудряш, похожий на цыгана, стал заступаться за «больных».
— Федорыч, им доплачивать надо. Я в цирке так не смеялся, как сегодня.
Его поддержал Журавлев. Он вспомнил, что тоже один раз пробовал эту настойку и зарекся, утром, словно каленым железом по заднице — и спасу нет.
— Ладно, уговорили, штраф минимальный,