брь Каменев последовательно, вплоть до своего псевдознаменитого письмишка в горьковской газете, противился выступлению.
Он напишет о вождях, которые сейчас управляют народом, третируя его, Троцкого. Взгляните на них. Каких понаделает он, согласно их поведению, петрушек!
Но это, так сказать, у него будет скрытый, личностный план. Он напишет еще широкую, историко-философскую панораму Октября. Здесь ему есть что сказать и о самом историческом процессе, и о прозорливости Ленина. Понять, что происходит — значит наполовину обеспечить победу.
Глава седьмая. Часть первая
«Цель в жизни — это и есть цель жизни».
От практики конспирации к теории революционной борьбы. Следствие и суд не «как у Саши».
Кому Шушенское, кому Туруханск, но ссылка — везде не курорт.
Для очень многих, даже хорошо знавших меня, трехлетняя ссылка в Шушенское означала лишь одно: время собирания сил, внутреннего самоусовершенствования, раздумий. Вольные размышления, медитация, поездки к друзьям — ссыльным в соседние села, даже к дантисту съездить отпустили из Шушенского в Минусинск. А поездка в Красноярск на обследование к врачам! А прогулки в окрестностях села, особенно зимой — пушистые от снега ели, температура за минус 30 градусов по Цельсию; потом охота, собака гордон Женька, ссыльному даже новое охотничье ружье прислали из России, как позже стали говорить, с материка.
Немыслимо: либеральное царское правительство мне, неблагодарному, даже пособие на прожитье назначило — 8 рублей. А дешевизна! Конечно, девчонку неграмотную 15 лет мы с Надеждой Константиновной наняли, чтобы помогала нам по хозяйству, стоила такая прислуга всего 2 с полтиной в месяц плюс к Пасхе покупать сапоги. Такая ли уж это дешевизна? Ведь за овчинный тулуп — купили для дальних поездок и прогулок на двоих, «семейный», как мы с Надеждой Константиновной шутили — отдали уже 20 рублей. Как экономисту мне был ясен такой разброс цен. А что касается этой неграмотной девочки, когда мы уезжали из Шушенского, она уже читала — это заслуга Надежды Константиновны. Она никогда не забывала своей педагогической деятельности.
Предполагалось вначале революционеру «вмазать» 8-10 лет, а дали лишь 3 года административной ссылки, да не где-нибудь за Полярным кругом, в забытом Богом и людьми Туруханске, а в «сибирской Италии», в Шушенском. Юлия Цедербаума — в Туруханск, а меня — в Шушенское. Если бы собрать воедино рассказы Юлия о жизни в тех местах, станет ясно, почему произошла революция. Рассказы очень впечатляющие. Мы с ним тогда были близки.
Зимы длинные, холодные. Мы оба начинающие писатели. А что делают начинающие писатели? Пишут друг другу письма. Вот что писал о месте своей ссылки мой тогдашний товарищ.
«Пароход остановился у деревни Селиванихи. Оттуда он должен был идти в низовья Енисея. Дело в том, что город — по старой терминологии, «острог» — Туруханск был построен бандами Ермака нарочито в стороне на неприступной позиции, среди топей, опоясанных лентой Турухана и его притока. Ехать туда вверх по течению пришлось волоком: в одних местах волокли лошади, в других — захваченные с собой ездовые собаки, молодцом справлявшиеся с задачей, в третьих им на помощь выходили из лодки и впрягались бабы. В одном месте — мы проезжали вдоль густого лесистого берега — мужики, сидевшие в лодке, стали испускать свирепые крики. «В чем дело?» — испуганно спросил я. Мне объяснили, что в этом месте показался медведь.
Мы подъезжали к городу — столице края, пространством в четыре раза превосходящего Германию. Предо мной расстилалось ровное болото, кое-где окаймленное кустиками и полосками травы, зиявшее многочисленными лужами. По этому болоту в живописном беспорядке располагалось кругом до 30 почерневших изб, среди которых высились небольшая каменная церковь и деревянный, обнесенный забором, острог».
Итак, целых восемь казенных целковых мне было пожаловано, чтобы жить в чужом и незнакомом месте, отапливаться, жечь керосин и свечи бесконечными зимними вечерами, одеваться, обуваться, не погибнуть от туберкулеза и цинги, не сойти с ума, как сошел с ума наш товарищ Запорожец! А тулуп обычный для поездки на лошадях в санях по этому самому широкому и вольнолюбивому батюшке-Енисею стоил, как я уже сказал, 20 рублей. А каждую книжку и каждую мелочь надо было выписывать из России и потом подсчитывать: сколько дней идет эта книжка почтой, примечать, не запил ли почтарь да не сунул ли свой нос в переписку почтмейстер. Сколько нужно было сделать усилий, чтобы остаться человеком, не утонуть в быту и попытаться выжить?
Сплошь и рядом письма мне писали разнообразной химией на каких-нибудь страницах старых журналов или ученых книг либо старым испытанным способом — «молоком». Потом такая писулька проявлялась на лампе или у горячей печки. Так был получен мною манифест российских бернштейнианцев — «экономистов». Но это все позже. А тогда, в начале ссылки, никто не мог себе представить, какое невероятное отчаяние сжигало сердце узника этой самой «сибирской Италии». Какие были невероятные ночи, когда в уме со страшной силой вставали картины недавнего собственного тюремного прошлого. Так ли все сделал? Правильно ли поступил? Вопросы морали и собственной биографии.
Свое судебное «дело» я получил, когда стал предсовнаркомом. Об этом уже написано в этих воспоминаниях — свои «признания» и «собственные допросы». Обычные архивные документы, ставшие документами истории.
«1895 года, Декабря 21 дня, в г. С.-Петербурге, я, Отдельного Корпуса Жандармов подполковник Клыков на основании ст. 1035 Уст. Угол. Судопр. в присутствии товарища прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который показал:
Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался. По поводу отобранных у меня по обыску и предъявленных мне вещественных доказательств объясняю, что воззвание к рабочим и описание одной стачки на одной фабрике находилось у меня случайно, взятые для прочтения у лица, имени которого не помню…»
Я невольно сравнивал свое поведение перед властями с поведением старшего брата и его товарищей. Быть может, я слишком часто вспоминаю эту семейную трагедию, прося секретарей найти соответствующее место и процитировать, но саднит на душе. Я не хочу подчищать своей биографии, но для будущего важно, какой я сам подведу итог. Лучше находить собственные ошибки, чем их, якобы кем-то прятанные, с гиканьем обнаружат всегда вульгарные современные историки или беллетристы. Да, были люди, — посетуют некоторые из них, — поотчаяннее и попрямее, чем молодой Владимир Ульянов. В моральном плане не так важно, кто высчитал и выиграл, а кто как поступил. Меня легко упрекнуть, сравнивая с вечно мною же вспоминаемым Сашей. Каждая его фраза на процессе звучит мне упреком. А ведь дело Саши называлось не делом Александра Ульянова, а делом «П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Осипанова». Здесь каждый был героем. С какой прямотой и готовностью к смерти и страданию говорят эти молодые люди!
«По своим убеждениям я социалист. Я отношусь отрицательно к существующему общественному строю и стремлюсь к осуществлению иного, более справедливого, при котором каждый трудящийся член общества имел бы полное право на продукт своего труда и тем самым был бы обеспечен материально на одинаковое с прочими образование и участие в управлении, словом, каждый имел бы возможность и средства для своего умственного, нравственного и физического развития. Земля и орудия производства при таком общественном устройстве должны считаться собственностью общества и быть в пользовании только тех, кто будет непосредственно прилагать к ним свой труд…»
Это не статья, не публицистическое выступление, а судебное показание брата на процессе. Время было другое. Они не могли выиграть. Они могли только выкрикнуть. И в этом уже был героизм.
Но у меня возникли другие предчувствия. Слишком самонадеян был царизм, думая, что все будут только жертвовать и выкрикивать. Наверное, я был трезвее и прагматичнее. Я уже отрекся от фразы «мы пойдем другим путем!». Но путь был действительно иной.
В начале ссылки внимание и рефлексия отвлекались самими произошедшими в жизни переменами. Чтобы заглушить тоску, я, как оглашенный, писал письма домой, родным и, в первую очередь, матери. Так в первые месяцы службы, как заведенные, пишут солдаты-новобранцы домой, если, конечно, умеют писать.
Из писем к родным можно составить всю «географию» и «этнографию» Шушенского.
В середине апреля 1897 года я писал матери, «с дороги», из Красноярска:
«Я собрал поподробнее сведения о селах, куда мы назначены. Я — в село Шушенское. Это большое село (более полуторы тысячи жителей), с волостным правлением, квартирой земского заседателя (чин, соответствующий нашему становому, но с более обширными полномочиями), школой и т. д. Лежит оно на правом берегу Енисея, в 56 верстах к югу от Минусинска. Так как есть волостное правление, то почта будет ходить, значит, довольно правильно: как я слышал, два раза в неделю. Ехать туда придется на пароходе до Минусинска (дальше вверх по Енисею пароходы не ходят), а затем на лошадях. Лето я проведу, следовательно, в «сибирской Италии», как зовут здесь юг Минусинского округа. Судить о верности такой клички я пока не могу, но говорят, что в Красноярске местность хуже. Между тем и здесь окрестности города, по реке Енисею, напоминают не то Жигули, не то виды Швейцарии».
До этой Швейцарии я добирался поездом и не в арестантском вагоне, как предполагалось, а с относительными удобствами. Столыпинский вагон еще не был придуман. Но здесь требуется все рассказывать по порядку.
Начинать с моего ареста? Или с того, почему дали 3 года вместо предполагаемых 8-10? Уже летом, когда следствие по делу было почти закончено, и, как казалось, власти ожидали только подхода всего остального «каравана», чтобы состряпать один общий приговор, уже тогда родным намекнули, что «интеллигентов» предполагают сослать в Якутскую область да на максимальный срок — 10 лет. Отчего же такие перемены в правительственных взглядах? Или начать с того, что Особое совещание уже вынесло свои приговоры — в то время власти стремились все свои счеты с революционерами