Нехорошо Троцкий сказал в своей работе, что «восстание 25 октября имело только дополнительный характер». Но это скорее неудачная стилистика, экстравагантность, которую так любит Троцкий, нежели умысливание. Это элементарно переводится на русский язык и означает лишь выдающуюся роль петроградского военного гарнизона в восстании, умелое «демократическое» прикрытие именем Советов Военно-революционного комитета, виртуозное владение «советской легальностью». Восстание на глазах и под носом у власти!
Она, Крупская, обо всем этом пока писать не станет. Она отчетливо понимает, что является одним из основных носителей правды о Ленине. Ей необходимо пока лишь создать некоторую основу, через которую в свое время исследователи разглядят основные узлы внутренних конфликтов жизни Ленина.
Да и что могут знать посторонние о напряжении и поразительной духовной жизни Ильича? Им подавай только что-нибудь пареное, от чего идет привычный дух родного мещанства. Они все будут цитировать огромные письма к Инессе Арманд и Арманд к Ленину и повторять все ту же единственную фразу. Любил ли Инессу Ленин той страстной физической любовью, которая венчает отношения мужчины и женщины? Если бы это случилось и если бы он от этого был счастлив, Крупская готова была бы самоустраниться, она отдала бы себя всю за счастье дорогих людей. Но думать и копаться во всем этом она не станет. Это ее тайна.
Скончавшаяся раньше Ильича Инесса была и ее другом. Дети Арманд стали близкими семье Ульяновых, и почти одновременно с письмом больному Троцкому в Сухум в дни ленинских похорон она написала и письмо взрослой уже дочери Арманд, работавшей в то время в постпредстве в Германии. Это ведь тоже факт из этого «треугольника»: «Милая, родная моя Иночка, схоронили мы Владимира Ильича вчера. Хворал он недолго последний раз. Еще в воскресенье мы с ним занимались, читала я ему о партконференции и о съезде Советов. Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония. Говорят, он был в бессознательном состоянии, но теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают».
Она против всей это истории с отсроченными похоронами. Как же будет так, она ходит по земле, пишет, читает, а он лежит почти рядом и не может встать? Сразу после смерти Ленина с идеей этой отсрочки к ней от Политбюро откомандировали Бухарина как самого тактичного и мягкого. Она старалась не думать об этих чудовищных манипуляциях и считала, что все должно закончиться просто и обычно, в соответствии с русской традицией. Ей со всех сторон, сочувствуя, говорили, что это вообще неосуществимая вещь. Неужели специалисты думают, что возможно сохранить тело Владимира Ильича так, чтобы оно лежало на воздухе? Лучше уж было похоронить его в свое время, чтобы так продолжительно не поддерживать какие-то несбыточные надежды. Ведь все равно потом придется похоронить…
Но тем не менее дело в склепе на Красной площади потихонечку и в обстановке строжайшей тайны шло. Она не хотела ничего знать, но тем не менее знала, что вроде бы работы там идут, происходят какие-то манипуляции и где-то в конце июля, в начале августа обещали открыть склеп для посещения трудящихся. Умом, как общественный деятель, она понимала, что в государственном и партийном плане происходит что-то, может быть, и полезное.
Тут в Москве открылся конгресс Коминтерна. И ее предупредили, что работы по бальзамированию тела еще не закончены, но есть намерение показать усопшего делегатам конгресса. Эта была политическая акция. На официальном языке это звучало так, и такая была отдана команда работающим врачам и специалистам: «Подготовить тело к обозрению».
За несколько дней до назначенной даты, 16 июля, к ней на кремлевскую квартиру пришли за бельем. Это естественно, чтобы он лежал в том, в чем ходил всегда. Она старалась ничего не знать и не выспрашивать. Она молча пошла в комнаты и принесла рубашки, кальсоны, носки. Она чувствовала и даже видела, что руки у нее дрожали.
Вместе со всеми от Никольских ворот она прошла до Мавзолея и спустилась вниз. Рядом с ней были родные Владимира Ильича, но кто был к нему ближе? Потом брат Дмитрий Ильич сказал, что Владимир Ильич лежал таким, каким он его видел сейчас же после смерти. А ей слезы застилали глаза. Она даже старалась и не смотреть в дорогое лицо. Но память бывшей подпольщицы, привыкшей помнить все окружающее, зафиксировала, как на фотографической пластинке: он лежал в гробу, на постаменте, так что можно было обойти, всмотреться в лицо и руки. Он лежал в том же френче, в котором лежал в Колонном зале, ноги и все туловище по пояс были покрыты знаменем. Голова его была обращена к Кремлю. В ногах у гроба стояли часовые.
По какому-то неисповедимому закону сознания она вдруг вспомнила других часовых — у их вагона на остановке где-то, кажется, в Германии или Польше, когда они возвращались из эмиграции. Сколько же журналистского визгу было по поводу «запломбированного вагона»!
Ленина всегда стерегли, чуть ли не с семнадцати его лет. Городовые в полиции, часовые у камеры, приставы, околоточные надзиратели, филеры, тайные агенты, наблюдали провокаторы и шпионы, стерегли, выведывали, разузнавали, а потом писали разные небылицы журналисты. Но только она, наверное, одна знала, если не все, то почти все. Удастся ли ей написать о своей жизни с Лениным?
Кое-что уже сейчас ей надо запомнить, потому что уже сейчас режим обеспокоен не истиной, а ростом и плетением ленинского мифа. И вот как бы этот миф чем-либо не повредить. Немецкий шпион или не немецкий шпион? Еврейский заговор или все же революция? А есть ли конкретные доказательства того, что евреи были вовлечены в большевистскую революцию потому, что они были евреями? Процент евреев в партии был высок, но, может быть, вспомним черту оседлости, угнетение еврейского пролетариата?
Или с этим злосчастным вагоном. Да, есть письма, есть документы, которые говорят о том, что этой поездкой занимались и генеральный штаб Германии, и крупнейшие дипломаты. Но ведь все так очевидно. Правительство Керенского продолжает войну, Германии спасительно нужна передышка. Позиция Ленина по войне известна. Германский МИД оценивал предполагаемые действия большевиков как совпадающие с собственно немецкими целями по разложению структур российской власти. Но наверняка были еще и скрытые цели: Германия мечтала о российских послевоенных рынках. А разве о них не мечтали ее противники?
Какие планы строил Ленин в Цюрихе, когда узнал о февральской революции? В нейтральной стране, окруженной воюющими с Россией странами, они со своими российскими паспортами были, как в тюрьме. Немедленно в Россию! Как?
Эта последняя зима в Цюрихе была на редкость тяжелой. Крупская и Ленин нанимали комнату в старом доме в рабочем районе. Старый мрачный дом постройки чуть ли не XV века! Во дворе колбасная, и окна можно было отворять только ночью. Квартира была воистину интернациональная. Ленин, с его постоянным стремлением изучать настроение рабочих, ею именно потому и дорожил. В двух комнатах жили хозяева — по профессии столяр и сапожники, в третьей — жена немецкого солдата-булочника с детьми, в четвертой — какой-то итальянец, в пятой — австрийский актер с изумительной рыжей кошкой, в шестой — они, русские эмигранты. Никаким шовинизмом, естественно, и не пахло.
Однажды, когда Крупская с хозяйкой поджаривали в кухне на газовой плите каждая свой кусок мяса, та возмущенно воскликнула: «Солдатам нужно обратить оружие против своих правительств!» Может быть, по словам не совсем так, но по существу совершенно точно, и это отражало взгляды многих в рабочей среде. Сюда и пришла весть о революции.
В лондонском зоопарке Крупская и Ленин как-то видели белого северного волка. Почему-то они долго стояли у клетки с этим животным. «Все звери с течением времени привыкают к клетке: медведи, тигры, львы, — объяснял им сторож. — Только белый волк с русского севера никак к клетке не привыкнет — и день и ночь бьется о железные прутья решетки».
У Ленина один за другим возникали самые безумные планы. Прилететь в Россию на аэроплане. Остановка была за малым, за аэропланом. Проехать через Швецию под видом глухонемых — ни Крупская, ни сам Ленин по-шведски ни гу-гу, — попытаться добиться обмена на немецких военнопленных, попробовать проехать через Лондон. Но по приказу Лондона чуть позже будут сняты с парохода Троцкий, спешащий с семьей из Америки в Россию, и группа едущих с ним товарищей.
Она, Крупская, кое-что знает из того, что пока хранится в архивных бронированных комнатах. Но общество созреет, чтобы здраво судить и вождей, и ситуацию, и все это станет политическими прописями. Их транзит через Германию действительно организовал и финансировал германский Генеральный штаб. Это была частичка плана немецкого генералитета по развалу русской армии и устранения России из мировой войны. Правда, потом те же самые немцы писали, что не знали и не предвидели опасности человечеству от последствий выезда большевиков в Россию. (О человечестве здесь сказано явно с перехлестом; точнее было бы говорить о богатой его части.) А Ленин, как известно, был мастер компромиссов и политической комбинации.
Самое «пикантное», если такое слово, из чуждого ей лексикона, можно было бы применить к ситуации, заключалось в том, что санкционировал эту поездку ни больше ни меньше сам канцлер, имя которого гремело: Теобальд фон Бетман-Гольдвиг. Тот самый автор знаменитой фразы, адресованной кайзеру: «Я не могу дать Вашему Величеству ни моего согласия на неограниченные военные действия подводных лодок, ни моего отказа». Видимо, в свое время эта фраза произвела неизгладимое впечатление на Льва Давидовича Троцкого, и он произнес в восемнадцатом году почти аналогичное: «Ни мира, ни войны». Но история полна парадоксов!
Сколько было посредников, как таились участники предприятия! Все ленинские телеграммы, начиная с самой первой, уже хорошо известны. В реальности же схема выглядела так: одобрение канцлера, потом дело ушло к статс-секретарю, переговоры велись через германского посланника в нейтральном Копенгагене, затем через еврейского торговца, ставшего политическим деятелем, но никогда не забывавшего о торговле, Александра Гельфанда, по родине русского (известного более под псевдонимом Парвус; того самого, который высказал идею о «перманентной» революции, так ловко