— В таком случае, твоя ставка — настоящее безумие.
— Уравниваешь?
Ли посмотрел на деньги на столе, потом на собственную комбинацию и на Хоуги. Судя по всему, нужного ответа он не получил ни от кого из них. Он знал первые двенадцать карт после шафла, он бы не смог положить их глубже. Так что он понимал, какую карту Хоуги взял первой, но не знал две другие. Шансы были невелики, но у Хоуги мог бы быть фул-хаус. Те две неизвестные карты вообще могли оказаться тузами, и тогда у Хоуги было бы каре.
Но шансы были практически нулевые. На самом деле его беспокоил сам Хоуги — то, что он предложил и даже настаивал, чтобы они в это сыграли. Это наверняка какой-то трюк: никогда не играй на чужом поле. Но это, черт возьми, тоже глупо. Хоуги играет на чужом поле, ведь это Ли сдавал карты.
Ли взял свою пачку банкнот, разгладил их и принялся считать. Он дошел до ста долларов, прибавил еще десятку, затем снова начал колебаться и посмотрел на Хоуги. Было почти видно, как крутятся шестеренки у него в голове. Хоуги не дурак. Наверняка у него есть некий план. Никто, кроме фокусника, не знает, сколько планов и трюков существует, — и только он понимает, что не знает их все.
Ли взглянул на наручные часы и выругался. Ему пора было возвращаться в сайд-шоу. Он опять начал считать, дошел до ста пятидесяти и остановился.
— К черту, — пробормотал он. — Я не могу понять, какой у тебя план, но просто так с деньгами расставаться не собираюсь, если вдруг он у тебя все же есть.
— Не уравниваешь?
— Нет. — Ли встал.
Хоуги спокойно кивнул.
— Открывающие карты, — произнес он и бросил на стол тузы. Он взял бумажник и убрал туда деньги — свои и шесть долларов, которые положил Ли, анте и первую ставку.
Затем взял три карты, которых Ли не видел, и положил их в колоду.
— Не возражаешь, если я посмотрю? — спросил Ли.
— Ты не платил, Ли, — заметил Хоуги. Он взял колоду, где наверху лежали его три карты, и быстро перетасовал ее. Затем широко улыбнулся. — Но я могу тебе сказать. У меня было две пары. Тузы и тройки.
Ли посмотрел на меня, но я не стал кивать или качать головой. Я понял, что он не платил за то, чтобы увидеть карты, а Хоуги не хотел, чтобы он знал наверняка, иначе он бы ему показал, вместо того чтобы рассказывать.
Ли нахмурился и двинулся к выходу. В дверях он остановился и, обернувшись, сказал:
— Хорошо, значит, если ты говоришь правду, то ты блефовал. Но все, что ты выиграл, — это анте и открывающая ставка. Что тебе дали шесть баксов?
— Шесть баксов, — ответил Хоуги.
— Но ты мог проиграть почти две сотни.
— Но не проиграл же?
— Нет, однако… Черт, мне пора. У Скитса припадок случится. — И ушел.
Дядя Эм сидел на краю койки.
— Не хочешь сыграть со мной партию на тех же условиях, Хоуги? — предложил он.
Хоуги рассмеялся.
— С тобой? Я что, выжил из ума, Эм? Ты не стал бы уравнивать. Ты бы поднял ставку, и я бы начал думать, что действительно обошел твою руку-дро и что у тебя ничего нет, и мне бы пришлось уравнивать.
Он встал и потянулся.
— Пойду-ка проверю, не вернулась ли Мардж. Она собиралась притвориться клиенткой на колесе у Уолтера. Сейчас там наверняка толпа собралась.
Он вышел, наклонившись, чтобы пройти в дверь, и крикнул снаружи:
— Ты тут останешься, Эм? Я могу привести Мардж, перекинемся в картишки.
— У нас дела, Хоуги, — ответил дядя Эм. — Через минуту уйдем.
— Какие у нас дела? — поинтересовался я.
— Ну… для начала еще выпить. Хочешь?
— Пожалуй.
Мы выпили, и я спросил:
— Что бы Хоуги стал делать, если бы Ли уравнял при той комбинации, которая у него была?
— Он бы потерял деньги. Но Ли ведь не стал уравнивать?
— Нет. И все же, что мы теперь будем делать?
— Парень, у тебя мозги в одну сторону повернуты. — Дядя Эм нахмурился. — Послушай, Эд, если бы у меня были ответы на все вопросы, я бы знал, что делать. Однако… будь у меня ответы на все вопросы, мне бы вообще ничего не пришлось делать.
— Но какие-то ответы у тебя есть?
— Да, Эд.
— Расскажешь?
— Нет.
— Ну, спасибо.
Он ухмыльнулся:
— Хочешь чем-нибудь заняться? Ладно, пойдем прокатимся.
— На чем?
— На колесе обозрения.
Я не понял, шутит дядя Эм или нет, но когда он вышел из фургона, я последовал за ним. Пройдя немного по аллее, мы свернули направо. Он не шутил. Мы добрались до колеса обозрения, поговорили с одним из парней и сели в кабинку. Люди сходили с колеса и садились на него, и нам потребовалось несколько минут, чтобы достичь самой высокой точки.
Я посмотрел вниз на темную поверхность воды в бассейне, где во вторник днем посетитель, выглянув из одной кабинки, заметил тело Сьюзи. Сейчас там ничего не было.
Интересно, уж не поэтому ли дядя Эм захотел покататься на колесе обозрения? Посмотреть на воду? Однако он даже не бросил туда взгляд. Кабинка снова поехала вниз. На сей раз парни закончили менять пассажиров, колесо закрутилось по кругу, и мы вместе с ним. Вскоре наша кабинка снова начала опускаться, дядя Эм дал знак операторам, и на следующем круге они остановили колесо и дали нам возможность сойти.
Я все еще не считал, что подобное времяпрепровождение заменит мне Индианаполис.
— Что дальше? — спросил я. — Покатаемся на карусели или купим сахарной ваты?
— Как насчет паровозика?
— Сгораю от нетерпения, — усмехнулся я. — Слушай, дядя Эм, если тебе хочется вести себя эксцентрично, в этом нет ничего страшного, но не слишком ли ты усердствуешь?
Он рассмеялся и направился в противоположную сторону от конечной остановки паровозика. Я решил, что мое замечание заставило его передумать, и последовал за ним, гадая, каким безумием мы займемся теперь. Мы миновали главные ворота и покинули территорию цирка. Там стояло такси, из которого выходили пассажиры. Дядя Эм сел в машину и произнес:
— На вокзал. — И вот тогда я понял, что он имел в виду не цирковой паровозик, а настоящий.
Я поставил ногу на подножку и замер.
— А куда мы едем?
— Ты же слышал, что я сказал водителю, — ответил дядя Эм.
— А потом?
— В Цинциннати.
— Я не могу, дядя Эм. Я говорил с Ритой по телефону. Завтра вечером она вернется сюда, всего на несколько часов. Я пообещал встретить ее около семи часов. Я не могу нарушить…
— Ничего страшного. Заткнись и сядь в машину.
Пока мы ехали на вокзал, я рассказал дяде о смерти отца Риты, упомянул о страховке и о том, что у нее возникли кое-какие планы, но не стал говорить, что она хочет, чтобы я занялся этим делом с ней. Нет смысла это обсуждать, пока не узнаю, что Рита имела в виду. Потом я поинтересовался, для чего мы едем в Цинциннати.
— Парень, нам надо с чего-то начать. А с этого начал Лон Стаффолд. Это событие — точка отсчета. Он уехал из Цинциннати за пять дней до того, как объявился в цирке в Эвансвилле.
— Вайсс уже был в Цинциннати, — напомнил я. — Мы сможем добиться большего, чем он?
— Есть только один способ это выяснить.
На вокзале мы узнали, что нам повезло: через несколько минут отходил поезд в Лиму, штат Огайо, откуда мы как раз успели бы пересесть на экспресс железной дороги «Балтимор и Огайо», который курсировал между Детройтом и Цинциннати. Он останавливался только в Дэйтоне и Гамильтоне, так что мы бы прибыли в Цинциннати в два пятнадцать ночи.
Дядя Эм утверждал, что нам повезло с этой пересадкой. Лично я не понимал, чем прибытие в два пятнадцать лучше, чем прибытие на несколько часов позднее. Все равно среди ночи мы ничего не сможем предпринять. Разве что выспаться перед тем, как приступить к делу, ради которого приехали.
В поезде мы почти не разговаривали. Очевидно, дяде Эму хотелось поразмышлять, и на любой мой вопрос он давал только короткие ответы. В конце концов я оставил попытки завести беседу и тоже решил проанализировать ситуацию. Но у меня ничего не получалось. Лилипуты, обезьяны и дети вращались по кругу у меня в голове, и это ни к чему не привело. Чем дольше я думал об этом, тем сильнее все запутывалось. Вскоре я отбросил всякие мысли и попробовал заснуть, но и это у меня не получилось.
Когда мы прибыли на железнодорожный вокзал Цинциннати, дядя Эм направился к телефонам. Звонить он никому не стал, только отыскал в одной из телефонных книг адрес. Мы взяли такси и назвали шоферу адрес на Уайн-стрит.
— Уайн-стрит… — сказал я. — Видимо, там жил лилипут. Вайсс ведь говорил про меблированные комнаты на Уайн-стрит?
— Да, у миссис Червински.
— Половина третьего ночи, — заметил я. — Прекрасное время для визита.
— Ага.
Дядя Эм смотрел в окно. Такси свернуло за угол.
— Эд, — произнес он, — эта Уайн-стрит в районе Овер-Рейн. Так его называли в старые времена до Первой мировой войны и до сухого закона. Повсюду были немецкие пивные сады, а маленькие немецкие бэнды и оркестрики играли немецкую музыку. Абсолютный Gemütlichkeit[5]. Рейном называли старый канал — на его месте теперь аллея с деревьями. Здесь ничего не осталось, а ведь это место было как смесь «Польки пивной бочки» и вальса Штрауса. Говорят, в некоторых заведениях висели объявления типа «Тут шпрехен инглиш», но я, вообще-то, ни разу не видел…
Такси затормозило напротив дома в старинном стиле, фасад которого от старости сделался серым. В окне висело объявление: «Свободных мест нет». Дядя Эм расплатился с шофером. Мы подошли к двери, и дядя Эм нажал кнопку звонка. Ни в одном из передних окон не горел свет. Такси умчалось обратно в ночь, и какое-то время больше ничего не происходило. Потом прямо у нас над головами на втором этаже открылось окно. Оттуда высунулась женщина и посмотрела на нас. У нее были рыжие волосы, ярко-рыжие. Когда на них упал свет уличного фонаря, находящегося на углу, они стали похожи на сигнал «стоп». Лицо ее оставалось в тени, поэтому я не мог разглядеть его.
— Вам чего? — крикнула женщина.