тложил бумагу в сторону.
— Здесь нет никаких книг, — произнес я, — кроме словаря. Разве у него не должно быть книг, если он любил читать?
— Необязательно, Эд. Некоторые много читают, но не любят приобретать книги. Особенно те, кто много ездил и полагает, что когда-нибудь снова отправится в путешествие. Книги — якорь, они держат тебя на месте, как только начнешь собирать их. Видимо, Лон так и думал и брал все книги в библиотеке.
Я хотел отложить словарь, но кое-что вспомнил и стал просматривать страницы в поисках каких-нибудь листков бумаги или заметок на полях. Словарь был маленький, но мне понадобилось немало времени, чтобы тщательно пролистать его, и теперь я обрадовался, что у Лона не было большой коллекции книг, иначе у нас бы ушла вся ночь на то, чтобы их просмотреть.
Дядя Эм взял листы. Бумага была хорошего качества, размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов, все листы лежали аккуратной стопкой. Когда он начал их пролистывать, я увидел, что на них напечатан текст — по большей части строки разной длины, как в поэзии.
— Писем нет, парень, — сообщил дядя Эм. — Судя по всему, он вообще ни с кем не переписывался. Что ж…
Он начал читать стихи, а я вернулся к словарю. Так ничего и не найдя в нем, я отложил его и стал рассматривать внутреннюю часть сундука, который теперь совсем опустел. Там не было никакого двойного дна или потайных отделений. Я сел и принялся наблюдать за дядей Эмом. Он читал, и у него на лице появилось странное выражение.
— Эд, ты не положишь остальные вещи обратно в сундук? Это можем положить наверх в последнюю очередь.
— Конечно. Это все стихи? Больше ничего нет?
— Ничего. Но… некоторые весьма хороши, Эд.
Я стал наполнять сундук.
— Насколько хороши? — спросил я.
— Я не гожусь на роль судьи, я ведь не поэт. Но я бы сказал, что хотя это и не великая поэзия, она все же чертовски хороша. Лучше, чем я ожидал.
Он протянул мне листок. Я прочитал:
Падают сухие листья отчаяния
И собираются в кучу у моих ног и корней деревьев;
Прохладный голос тревожит их, и они шепчутся
Тихими, как лютня, голосами, словно то, чего никогда не было,
Во сне под бледными лучами рассвета.
— Бессмыслица. Это просто слова, — произнес я.
— Конечно просто слова. А ты чего ожидал?
— Может, я просто их не понимаю. Что такое «голоса, как лютня» и «то, чего никогда не было»?
Дядя Эм усмехнулся:
— Не воспринимай все буквально, Эд. Откуда мне, черт подери, знать, что такое «голоса, как лютня»? Но когда-нибудь ты наткнешься на «то, чего не было», это я тебе гарантирую.
Он протянул мне еще один листок. У него, как и у первого, не было названия. Он начинался со слов: «Медленно покройте мой гроб».
На чердаке царила мертвая тишина, а по углам сгустились тени. Почему-то, когда я подумал о том, что это написал мертвый лилипут, у меня по спине пробежали мурашки. Это было глупо, ведь все когда-то умирают. Все гробы покрывают, не так ли?
Я закурил, потом уселся на газеты и стал читать:
Медленно покройте мой гроб,
Чтобы я слышал стук каждого комка земли,
Теперь, когда мои уши не услышат больше ни звука.
И я буду лежать в тишине, без снов.
И скоро прольются дожди
И превратят землю в один большой пирог из грязи,
В котором я буду лишь крошкой. Вот так.
Я вернул листок дяде Эму. Тот протянул мне третий, но я покачал головой.
— Больше не хочу это читать, — сказал я. — Слишком мрачно. Мне не нравится.
Он бросил на меня взгляд и снова стал читать. Я докурил, наблюдая за дядей Эмом, и задумался. Последний стих мне не понравился, но я решил, что так и должно быть. В нем было нечто такое, от чего я начал нервничать. Я представил, как Лон Стаффолд сидел у себя в комнате один и сочинял это, как он себя чувствовал, и вздохнул. А с тех пор, как его похоронили в Эвансвилле, действительно шел дождь. И, черт возьми, земля действительно похожа на огромный пирог из грязи, а мертвые и похороненные в ней люди — словно крошки.
Наконец дядя Эм положил стопку стихов обратно в сундук и закрыл его.
— Ну… вот и все, — промолвил он.
— Узнал что-нибудь? — спросил я.
— Об убийствах — нет. Но я понял, почему Лон писал стихи.
— Я должен спросить, почему?
— Даже если спросишь, я не сумею ответить. Это можно почувствовать, но нельзя объяснить. Как, например… вот ты бы мог объяснить, почему играешь на тромбоне?
— Наверное, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Слушай, дядя Эм, я тут думал о том, что сказала миссис Червински, — что мне не быть музыкантом. Видимо, она права.
Его лицо исказилось презрительной гримасой.
— Боже мой, парень! Ты купился на гадание по руке!
— Нет, просто я думал о том же. Я не собираюсь расставаться с тромбоном, но это все-таки хобби, а не профессия. У меня нет того, что сделало бы меня по-настоящему хорошим музыкантом. Но мне вот что любопытно: с чего она вдруг решила мне погадать?
— Эд, именно поэтому я и бросил все эти менталистские штучки, хотя это легче, чем держать киоск вроде нашего, с мячиками, и платят больше. Но если долго этим заниматься, сам начинаешь в это верить. Даже если знаешь, что просто угадываешь, возникает ощущение, будто внутри тебя есть нечто таинственное, что помогает угадывать. Несколько раз угадаешь правильно, и это чувство усиливается. И скоро сам начинаешь верить во всю эту чушь.
— По поводу музыки она точно все угадала, — произнес я. — Разве что… ну, единственный, от кого она могла что-либо узнать обо мне, — это Вайсс. Он ведь с ней беседовал.
Дядя Эм покачал головой:
— Вайсс не знал, что я знако́м с Фло. Он никак не мог упомянуть нас в разговоре. Черт возьми, тут несложно догадаться. Большинство парней твоего возраста занимаются музыкой, но лишь немногие становятся музыкантами. С твоей точки зрения, поскольку ты играешь, тебе это показалось чудесным попаданием. Если тебе нравится музыка — популярная или классическая, — ее предсказание все равно по адресу. Она не могла не угадать.
Он взял пачку «Билбордов» и положил себе на колени.
— Парень, вот почему менталистика так легко дается тем, кто умеет работать языком. Существует много вещей, которые можно сказать кому угодно и попасть в точку, даже до того, как тебе дадут хоть мельчайшую зацепку. Можно делать предсказания, которые так или иначе исполнятся, поскольку их можно интерпретировать по-разному, так, чтобы это соответствовало реальным событиям. Черт возьми, нам еще «Билборды» просматривать! Я тебе как-нибудь потом еще про менталистику расскажу.
Дядя Эм разделил пачку журналов и вручил мне половину:
— Давай, Эд. Берись за дело.
— Тебя интересуют объявления?
— Да, начни с них, это самый верный вариант. Особенно о найме и частные объявления. Все, что касается лилипута. Вернее… ну, мы не знаем, что именно ищем, но поймем, когда найдем.
Я взял номер, лежавший сверху, и просмотрел объявления. Там я ничего не обнаружил. Во втором журнале в разделе услуг я нашел лилипута. Но там было указано его имя и адрес в Бирмингеме, штат Алабама, так что вряд ли это было то, что нам требовалось. Однако я отметил его, загнув уголок страницы. В третьем номере я нашел то, что требовалось. Объявление, которое мы искали. Оно было жирно обведено черным карандашом.
Это было частное объявление. Текст был следующий:
«ЛОН С. — БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ, ПИСАТЬ КОРОТЫШКЕ.
Ящик D4, “Билборд”, Цинциннати 1, О. 17 авг».
Я все еще таращился на него, когда дядя Эм сказал:
— После объявлений посмотри колонку писем, Эд. Ему могли написать письмо на…
— Нашел! — Я протянул дяде журнал, он прочитал и посмотрел на меня.
— То, что нужно, Эд. Это ты обвел или…
— Нет, так и было. А что значит «17 авг.»?
— Это означает последний номер, в котором будет дано объявление. Это выпуск за третье августа. У меня номер за июль, и там этого объявления нет. Значит, его поместили так, чтобы успеть к третьему августа, и оно должно было публиковаться в трех номерах — за третье, десятое и семнадцатое августа. Все эти номера у тебя. Взгляни.
Я посмотрел и нашел объявление в каждом из них, но на сей раз оно не было подчеркнуто. Я показал их дяде Эму.
— Давай-ка выясним, кто это подчеркнул, Эд, — произнес он. — Фло говорила, лилипут не читал «Билборд». Может, он читал ее экземпляры тайно от нее?
— Не исключено.
— Вряд ли. Если бы Лон читал их тайно, то не стал бы обводить объявление жирным карандашом, ведь тогда сразу бы стало ясно: он это читал. Это бессмысленно. Ну, пошли.
Дядя Эм взял все журналы, положив важный для нас наверх, и зашагал к лестнице. Я свернул газеты, которые мы расстелили на полу, убрал их на место и последовал за ним. С лестницы я бросил последний взгляд на сундук. Мне показалось, он напоминал гроб ребенка. Или лилипута.
И в некотором роде так и было. Гроб не для тела, но для мыслей, какие когда-то жили в этом теле. Мысли в стопке бумаг, которые однажды выбросят или сожгут, и тогда и мысли, и тело будут мертвы навсегда. Мысли превратятся в дым печного огня, а тело, их породившее, давно уже стало одной из разлагающихся крошек в большом пироге из грязи…
Дядя Эм ждал меня около чердачной лестницы. Я выключил свет, погрузив чердак у нас за спиной во тьму, и он запер ведущую туда дверь. Интересно: прочитает ли еще кто-нибудь эти мрачные стихи на темном чердаке? Спускаясь по лестнице на второй этаж, я спросил:
— Ты ведь не станешь снова будить ее? Мы там так долго проторчали. Сейчас около четырех утра.
— Естественно, разбужу. Это, наверное, важно.
Дядя Эм постучал в дверь спальни миссис Червински. Скрипнула кровать, загорелся свет. Раздались шаркающие шаги, и дверь открылась.
— Извини, Фло, — сказал дядя Эм. — Но я должен узнать об этом сегодня. Вот об этом объявлении. — Он дал ей журнал, открытый на нужной странице, и указал на объявление.