чего полезного не скажет. А прежде — хорошо все проверить и подготовиться.
С тем он к Глебу вчера вечером и пошел. И сейчас, когда выяснилось, что Кондрашин до пяти утра морочил Петрову голову, стало ясно, что права на проигрыш Коля теперь не имеет. А противник, между тем, попался хорошо подготовленный — вон как крепко на своем стоял во время допроса. И даже Колины прогнозы про случайные фамилии не оправдал.
Горленко снова полез в протокол.
Первые показания Кондрашина явно были сплошным надувательством. Старик утверждал, что нашел часы на свалке у спуска от сада Шевченко к Клочковской. И клялся, что это могут подтвердить два дружественных ему алкоголика, прямо там, на свалке, или где-то рядом проживающие и наверняка помнящие, как Циркач радостно сообщил, что нашел хорошую добычу и вскоре вернет им долги.
Зато про то, зачем убегал и почему прятал часы, Кондрашин даже не соврал. Так и сказал: прочел в газете об убийстве Гроха, сравнил фамилию с надписью на часах, перепугался и на этой почве слишком много отхлебнул из фляжки. Ну и ушел домой приводить себя в чувство. А когда милицию увидел, то знал уже, что с таким сомнительным товаром лучше не попадаться, потому юлил.
— Вы лжете! Никогда эта шайка награбленное не сбрасывала, — давил Петров. — А если бы сбросила, то и серьги гражданки Клары Бржихачек тоже на свалку бы отправились. Они характерные — по ним причастность к убийству тоже легко определить. Еще раз предлагаю честно рассказать, откуда у вас часы!
Кондрашин не сдавался, и Петров, дав ему покиснуть в кабинете, вернувшись через два часа, перешел к другому методу.
— У нас есть показания, что вы осенью прошлого года говорили, что «правительство наверняка устроит шумиху к Октябрьским праздникам, а значит и простому народу, может, что-то полезное перепадет». Было такое? — задавал вопрос Петров.
— Наверняка, — отвечал Кондрашин. — Но не с таким интонированием, как вы сейчас спрашиваете. В слово «шумиха» ничего плохого я не вкладывал. Торжественные мероприятия — они шумные. Я их люблю. Потому слово «шумиха» произносил с уважением и одобрением.
Тактика Петрова Коле была ясна. Поднял досье, показывал, что Кондрашина видят насквозь, и каждый его неверный шаг органам известен, специально приводил подобные высказывания, чтобы припугнуть статьей за антисоветскую агитацию. Нормальный подозреваемый сообразил бы, что лучше рассказать о своем соучастии в убийстве, чем по такому серьезному поводу попасться. Нормальный бы сообразил, а вот Кондрашин намеков будто бы не понимал.
— Хорошо. Временно оставим эту тему. Или навсегда — зависит от вас, — продолжал Петров. — Названные вами свидетели только что опрошены. Они действительно утверждают, что вы хвастались и говорили: «У меня удачный день и хорошая добыча, так что можете больше не угрожать отравить моего пса, мы с ним вот-вот вернем вам долг». Но! Они утверждают, что вы шли вовсе не от свалки, а непосредственно из сада. С кем у вас там была встреча?
— В силу моего возраста и болезней, а также потому что моя жена недавно умерла, никаких встреч в саду у меня ни с кем быть не могло, — отвечал Кондрашин. — Я одинокий старик с разодранной в клочья душой. Мне не с кем выпить, не то что в саду встречаться.
Читая все это, Горленко представил, что Кондрашин будет издеваться над ним так же, как издевался над Петровым (протокол наверняка не отражал всего взаимодействия сторон прошедшей ночью, но все равно Циркач ни в чем не признался), и заранее чувствовал себя оплеванным.
В папке также лежал протокол ночного опроса «дружественных Кондрашину алкоголиков». Ими оказались женщина и мужчина, неоднократно привлекавшиеся за мелкие нарушения.
Еще до войны, когда катакомбы на спуске от сада Шевченко к Клочковской приходилось зачищать облавами с привлечением войск, упомянутые граждане бывали в числе задержанных. Воры не воры, а с криминальным элементом якшались и вести нормальный образ жизни, судя по всему, намерены не были. После войны, когда входы в катакомбы к чертям взорвали, тамошние жители не растерялись, переехали в развалюхи поблизости. Там упомянутая чета и проживала.
Оба божились, что поднимались к центру и встретили Кондрашина, спускающегося вниз. То есть действительно направляющегося из сада к свалке. Но Кондрашин стоял на своем. Говорил, что так ошалел от радостной находки, что бегал туда-сюда, как заяц, и все вокруг пристально осматривал: вдруг снова повезет? — и уже точно не помнит, на каком из виражей повстречал своих кредиторов.
Шансов выудить из Кондрашина что-то вразумительное без дополнительной информации, похоже, не было. А от Светы с Морским вестей все не поступало… Коля и сам бы уже отправился на оперативную работу, но наличие Кондрашина в отделение обязывало — формально Горленко сейчас вел допрос, а значит должен был находиться на рабочем месте. Время все шло…
И вот наконец!
— Слушаю! — Как только разжался звонок, Коля схватился за телефонную трубку, как за последнюю соломинку.
— Приятно, когда в рабочие обязанности входит необходимость порадовать собственного мужа, — ласково сообщила Света с того конца провода. — Вечером расскажу детям, что их отец — гений. Прости, что сомневалась и ворчала. Ты был прав. Твои подозрения полностью подтвердились!
А Морской тем временем занимался едва ли не самым любимым делом своей жизни: выгуливал по городу прекрасных дам. То, что одна из них была его бывшей женой и знала все рассказываемые им истории наизусть, а вторая не понимала русского языка, Владимира не смущало. Как и то, что полученная утром от Коли задача этих прогулок, собственно, не требовала. Морской был в ударе. Не отвлекаясь на монотонное, похожее на звук швейной машинки, звучание Ирининого перевода, он громко и вдохновенно вещал:
— Перед вами самое большое театральное здание Харькова. Далеко не самое лучшее, в дореволюционной прессе регулярно чихвостимое за гадкую акустику и неудобный зал, но зато — живая легенда, — говорил он, проходя мимо театра-цирка Муссури, который уже лет двадцать как служил домом для харьковской музкомедии. — Кто тут только ни выступал! — Морской чуть не назвал опальных Шаляпина и Вертинского, но вовремя спохватился, ограничившись спасительным на все времена Маяковским. И тут же, вспомнив погибшую «виллу Жаткина», добавил речи каплю оттеняющей горечи: — В Малом театре на набережной Маяковский, кстати, тоже выступал. Увы, то здание войну не пережило. Зато за это, — широким жестом он указал на уже оставшийся чуть позади полукруглый фронтон на крыше, — я спокоен. Думаю, даже если бы война его коснулась всерьез, наши все равно бы восстановили. Помимо прочего, это еще ведь и оплот революции. Именно здесь была провозглашена первая конституция УССР. Такие здания город не бросит…
— Не выдумывайте! — тихо возразила Ирина, тоже ускоряя шаг. Прогулка явно стоила ей множества душевных сил, но она держалась, успевая и опекать Клару, и хладнокровно расправляться с фантазиями Морского. — Здание Дворянского собрания, где заседал ВУЦИК[19], восстановить не могут, а театр бы сумели? Вы рехнулись!
— Согласен, — легко пошел на попятную Морской. — Я исказил смысл в угоду красоте мысли. Не берите в голову! С кем не бывает! — Идти нужно было все быстрее, поэтому больше рассказать про улицу Карла Маркса почти ничего и не вышло. Зато впереди ждала еще одна интересная локация. — Что ж, переходим к Благовещенской церкви!
— Пока не переходим, извините, — невозмутимо перебила Ирина. — Клара говорит, что мы в тот раз вышли к собору с другой стороны. Придется опять вернуться. Я не нарочно, вы же понимаете? С кем не бывает…
Морской подумал, что ни с кем, кроме Ирины, но ничего, конечно, не сказал. Компания остановилась, обсуждая, как еще можно было выйти к церкви и какой маршрут кажется Кларе наиболее знакомым.
Ирина не только переводила для Клары рассказы Морского, но и пыталась с ее помощью восстановить роковой маршрут, проделанный в день убийства Гроха.
Колино задание такой точности не требовало, но Морской на этот счет имел свое мнение. Для проверки зародившейся у него гипотезы было очень важно, в какое время компания оказалась на Благбазе. Увы, дамы точно помнили только, когда вышли из гостиницы. Конечно, их передвижения можно было восстановить по поступавшим тогда в милицию звонкам от бдительной общественности — граждане наверняка с точностью до секунды и миллиметра сообщали, когда и где видели подозрительных иностранцев. Но Морскому хотелось проверить все немедленно и самому, потому он решил действовать экспериментальным путем. Его общение с Ириной органами одобрялось, так что ничего плохого в затее не было. Кроме бестолковости.
Пройти проделанный недавно путь еще раз и в том же темпе, замедляясь и ускоряясь в тех же местах — что может быть проще? Но нет. Ирина совершенно не помнила, где и куда сворачивала, когда срезала путь или хотела навестить очередной оставшийся в воспоминаниях живописным дворик. Пришлось взять с собой Клару: Ирина утверждала, что у той блестящая зрительная память. К несчастью, на составление маршрута эта память не распространялась. Товарищ Бржихачек не могла сказать, в какую сторону и где они сворачивали в тот злосчастный день, но точно знала, с какого ракурса видела тот или иной дом. При каждом новом ее решительном сомнении приходилось возвращаться на прошлую контрольную точку, делать пометки в блокноте и заново засекать время.
Морской не нервничал. Ситуация его в целом забавляла. Открыто беспокоились лишь следящие за петляющей компанией опера, выделенные милицией для наружного наблюдения. Держась на расстоянии, они при этом не скрывали ни своего наличия, ни недоумения.
— Опять назад? — не выдержав, прокричал один из них с другой стороны дороги. — Вы издеваетесь? — и перешел на немецкий, обращаясь к Бржихачек, с которой, как тут же рассказала Ирина, ребята из охраны за последние дни почти что подружились: она отказывалась их не замечать, подкармливала, если в ресторане подавали что-то вкусное на вынос, и радовалась, что один из них подростком жил в оккупации и знал немецкий. — Товарищ Клара, хоть бы вы их вразумили! — просил парень. — Сколько можно топтаться на одном месте? Нам все это записывать, поймите!