В личных вещах артистки Алевтины в присутствии свидетелей нашли украденные у Клары Бржихачек украшения. Это была решающая улика, представление тут же остановили, зрителей распустили, артистов собрали на манеже — вернее, это была небольшая сцена-эстрада, со всех сторон задрапированная красным бархатом на цирковой манер. Услышав о найденном у Алевтины, фокусник Панковский попросил слова и стал говорить, что девочка больна и, видимо, словно сорóка, тащит все, что блестит, не понимая, что делает. Петров спокойно осадил его, насмешливо сообщив, что часть изъятых ценностей была украдена в субботу у иностранцев. Особо подчеркнул, что жертвы — граждане дружественной нам соцстраны и что весьма похожие преступления были совершены в других городах, как раз, когда там «балаганчик» выступал с гастролями. Ну и в конце контрольным выстрелом ввернул про то, как Алевтина отдала Кондрашину часы. Ох, что тут началось!
Первым признался в преступлениях Панковский. Стал причитать, мол, Алька ни при чем, а это он все сам организовал. Она, мол, дурочка, и он ее использовал на случай, если его заметят и будет обыск. Отдал награбленное ей, сказав, что это его приз за победу в игре, и его нужно пока спрятать. Кто ж знал, что дурочка встретит старого прохвоста дядю Кашу, и тот любезно согласится принять подарок стоимостью, как вся его жизнь и даже больше…
— О том, что вы ни в грош не ставите человеческую жизнь, мы знаем, — с апломбом перебил Петров. Панковский сделал вид, что удивился, но тут заговорила Алевтина.
— Зачем сердиться? — с улыбкой спросила она. — Это игра. Казаки-разбойники! Следишь за чужой командой, рисуешь стрелки на асфальте. Вы, что ли, не играли? А мы — да. И это весело! Мы в каждом городе играем. И нам потом дают призы. Пан Паныч мне за них и шоколад дает, и даже платье может купить.
Панковский драматично закрыл лицо руками, но тут на него набросилась невысокая рыжеволосая худющая девушка в ярко-розовом платье.
— Что ты такое говоришь, Сережа! — Она схватила его за грудки и принялась трясти. — Не ври! Фу! Врать нехорошо! — И тут же обратилась к окружающим: — Товарищи, это я во всем виновна! Он нарочно хочет взять на себя мою вину, потому что… Потому что он ко мне не ровно дышит. Сожитель это мой и воздыхатель. Вот и решил меня, дуреху, оградить. На самом деле это я ограбила ваших иностранцев в булочной на углу. Лично я. И я просила Альку за ними последить, оставив мне пометки по дороге, пока я занята на представлении. Он ничего такого знать не знает! Да у него же номер был вот тут, при всем честном народе, покуда я снимала бусы и изымала у тех фраеров наличность. Он даже место вам не назовет, где это было.
— Конечно не назовет, — парировал Петров. — Его часть операции была в саду Шевченко. Он там подсыпал иностранцам снотворное и ушел сюда, на выступление. Дальнейшие события он может и не знать. Но это только в этот раз. В Минске, например, на гастролях все было наоборот — вы, гражданочка, подсыпали снотворное, а фокусник Панковский грабил. — Коля заметил, что говорить на сцене Петрову нравится. Акустика разносила его голос по самым дальним закуткам помещения. Слова сами собой делались вескими, уверенными и словно бы звучащими с экрана кино. — У вас была хорошая задумка для плохого дела — на первый взгляд, во время представления у всех его участников имелось алиби. Но мы копнули глубже. — Петров, кажется, даже не понял, что, говоря это «мы», присваивает себе чужие достижения. — И ваша банда, ох, простите, труппа, прокололась. Как видите, на каждого циркача мы сыщем ловкача.
— Я вас попрошу! — В разговор вмешался руководитель труппы, которого совершенно не получалось воспринимать всерьез из-за рыжего парика, шутовского грима и огромных клоунских ботинок. — Мы не циркачи, а цирковые артисты, и равнять всех под одну гребенку не нужно. Что значит «на каждого»? Если Панковский и Окунева оступились, да еще и бедняжку Алевтину втянули, — ответят по закону. Но остальные члены коллектива тут при чем?
Петров немедля осерчал и распорядился задержать всех. Наверное, и к лучшему — гарантии, что трое сознавшихся действовали не по указке остальных, не было.
В итоге цирк уехал, а Коля Горленко остался. Он понимал, что в происшедшем настораживает, но понятия не имел, как подступиться к подробностям и, главное, зачем искать их здесь.
— Международные! — сказал тем временем старик из администрации и добавил громкости диктору новостей.
Услышав про шпионов в новостях, Коля почувствовал, как его посетила идея. Когда выпуск закончился, он резко приглушил радио.
— Давайте все-таки поговорим, — не терпящим возражений тоном начал он. — Как я понял, вы не впервые приглашаете в Харьков «Веселый балаганчик» и знаете труппу довольно хорошо.
— Так точно! — оживился старик. — Копии личных дел из Главцирка запрашивал. Все по правилам. Но никаких оплошностей за «балаганчиком» не наблюдалось.
— Они когда-то — вместе или по одному — выезжали за границу? — напрямую спросил Коля. — И владеют ли иностранными языками? Вы не в курсе?
— Думаете, завербованы? — с азартом склонился к Коле старик. — А что? В наше время, — он кивнул на радио, — все возможно. Судя по документам, за границей родственников не имеют и сами никогда не бывали и иностранными языками не владеют. Подозрительно гладко все в их бумагах, да? И ведь и правда тогда все объясняется. Шпионы, завербованные, чтобы навредить представителям дружественной страны и рассорить нас с союзниками, которых в этом лишенном ценностей мире осталось немного. И как я сразу их не заподозрил! Ведь вид у этой дрессировщицы совсем не здешний, согласитесь? Нет, я не хочу сказать, что, мол, еврейка, в графе национальность сказано, что украинка, но однако…
Услышав крутящуюся миг назад в его мозгу мысль со стороны, Горленко осознал, какой все это бред. В других городах ограблены были вовсе не иностранцы. Да и про знание иностранных языков в анкете вряд ли стали бы утаивать.
— И вот еще что я считаю нужным доложить, — с напором продолжил старик. — Девица-то Панковского оговорила. Не стал бы он с такой крутить любовь. Он хоть и странный, но в этом смысле — все в порядке. Женщин по возрасту себе берет, а не пигалиц, которые в дочери годятся. Он с Зинкой жил — ну, с той пышной брюнеткой, что наяривает на аккордеоне у них для музыки и завлитом труппы.
— С обеими?
— Да нет, она одна в двух должностях.
Коля удивился. Хмурая аккордеонистка Зинаида, насколько он мог судить за краткий миг знакомства, с трудом могла связать два слова, поэтому в завлиты не годилась. Но мало ли, что нужно циркачам.
— У Зинки день рождения был как раз в субботу, — продолжил старик. — Красиво отмечали. Я тоже был среди гостей. Ну и, конечно, было бы видно, если б они с Панковским разругались. Но нет. Он так вокруг нее и увивался. Ни на кого другого не смотрел.
«Легла роса, спустился вечер синий», — запели вдруг по радио, и Коля наконец окончательно прозрел и сформулировал, что нужно прояснить.
Конечно, показания чужака были не так ценны, как сведения от труппы, но даже в этом разговоре Горленко чем больше спрашивал, тем четче понимал, что именно не сходится во всей этой истории. А позже, когда вернулись те члены труппы, кого Петров признал невиновными (все, кроме трех, как изначально и говорил Горленко), он уже четко знал, кого и о чем спрашивать.
Глава 11. Опасные разговоры
— И запомните, дети мои: всё в этой жизни ерунда, кроме культуры! — вещал Морской, перегнувшись через перила, вслед гостям. — Единственный показатель того, насколько осмысленную жизнь ты прожил — приумножал ли культурное достояние человечества, оберегал ли его или способствовал его энтропии. Остальное не имеет смысла!
«Дети», двое из которых были даже старше Морского, ускоренно ретировались вниз по ступенькам, тихонько пересмеиваясь. Мнение Владимира в компании, разумеется, уважали и разделяли, но к приступам громогласного воодушевления, гулким эхом разлетающегося по всему подъезду, относились скептически. Только Алик Басюк, уже изрядно выпивший, но окончательно еще не раскисший, воспринял напутствие восторженно и замер в галантном поклоне на фоне громадного подъездного окна.
— Будет сделано, товарищ Морской! Прочь сомнения! — отрапортовал он, не разгибаясь, потом, потеряв равновесие, уперся рукой в пол и, чтоб не терять лицо, попытался изобразить нечто вроде колеса на одной руке. К счастью, друзья подхватили бедолагу до того, как он ударился головой о бетонные ступени.
— Вам нужно преподавать! — твердо сказала за спиной Морского соседка, тоже вышедшая в подъезд проводить гостей. Галочка была рада, что Людмила согласилась сегодня присоединиться к их небольшому сабантую. Во-первых, возрождалась атмосфера тесной дружбы всей квартирой, во-вторых, когда соседка разговорилась, то оказалась человеком тонко чувствующим и глубоким. — Да-да, преподавать, а не на фабрике работать, — продолжила она. — Вы правильные вещи говорите, к тому же хорошо.
Галя с Морским переглянулись и с полувзгляда условились пока что промолчать. Конечно, было удивительно, что дворовые сплетни не донесли до Людмилы тот факт, что преподавать Морскому запретили. Но пугать откровенными признаниями только начавшую вливаться в коллектив соседку не хотелось. Потом когда-нибудь сама узнает и, дай бог, не отвернется.
Внизу раздалось последнее: «Счастливо! До встречи!» и одновременно хлопнули две двери: часть гостей жила поблизости и добираться им было удобнее через двор, часть — направлялась на трамвай или к базару, потому выходила через парадный.
«Если что, догоняйте!» — донеслось снизу от задержавшегося в подъезде Басюка. Алик все не терял надежды зазвать Морского в гости к своим друзьям-литераторам, проживающим по ту сторону Сумского базара: «Там все! Вот увидите, вам будет интересно — и Юлий Даниэль, и Граф, и Ларочка Богораз. Одна только хозяйка квартиры Вера — уже кладезь!» — И каждый раз Морской отнекивался, чтоб не компрометировать людей, а Алик все не понимал и снова звал с собой.