Я села на их кровать, совсем ошарашенная, и сказала: – Но вы оба просили рассказать вам. Вы говорили, что все будет хорошо. Что единственное, что имеет значение, – это моя честность с вами.
– Мы даже смотреть на тебя больше не можем, – сказал папа.
– Просто уходи, – закричала мама.
Я оцепенело побрела к себе в комнату и позвонила Джимми.
– Что ты им сказала? – Джимми взвизгнул в трубку. – Карин, зачем, черт возьми, ты это сделала?
– Но они сказали, что все нормально! Что они не будут злиться! – Я попыталась объяснить ему сквозь слезы, которые подступали все сильнее. Еще я сказала, что меня вряд ли когда-нибудь выпустят из дома.
– О боже! – Джимми съежился от досады на другом конце провода. – О чем ты только думала?
– Мне очень жаль! Мне так жаль! – Я заплакала, а потом услышала шаги родителей. – Вешаю трубку. Они идут! Хорошо, что мы хотя бы сможем видеться в школе.
После этого я почти не выходила на улицу. Я сидела дома, пока мои друзья проводили солнечные дни на озере Берк, и мне лишь изредка разрешали сходить вместе с ними в кино. Но, к счастью и удивлению, родители все-таки разрешали мне встречаться с Джимми. Возможно, они боялись потерять доверие перед лицом моего неизбежного бунта. Или, возможно, им хватило того, что Крис ушел из их жизни, и их мучал страх, что они потеряют и меня, если зайдут слишком далеко. Или, возможно, они просто сочли, что пусть я и совершила самый отвратительный поступок, занявшись сексом до брака, я хотя бы продолжаю встречаться с этим парнем. Однако они постарались обставить ситуацию как можно более неловко: папа отвел меня к гинекологу, чтобы взять рецепт на противозачаточные (на все остальные приемы, насколько я помню, меня отводила мама), а затем в аптеку, чтобы купить их. Он задавал аптекарю всевозможные вопросы о побочных эффектах, пока я стояла рядом с ним, испытывая благодарность и ужас одновременно.
После этого мы с Джимми чаще всего виделись у него дома. У него была адекватная мама, то есть он мог попросить ее не беспокоить нас, пока мы будем в подвале, и она понимала нас. Я ходила в церковь с его семьей. Мы ходили на школьные танцы. Мама покупала мне красивые платья для таких мероприятий и безуспешно пыталась убедить меня умерить макияж и сделать не такую пышную прическу. Папа документировал наши автомобильные начинания, фотографировал, как мы меняем 454-й двигатель в нашем «Субурбане» 1973 года на 402-й в «Монте-Карло» 1972 года, который принадлежал Джимми. Это был чистый пример слепой любви, когда я добровольно рассталась с этим монструозным двигателем. Но даже с меньшим двигателем мы смогли заставить «Субурбан» щебетать на второй передаче с автоматической коробкой передач, так что потеря была не столь велика.
Тем временем снаружи Stingray преобразился: от трехцветной однотонной грунтовки до красивого бордового оттенка Chevy Autumn Maple с золотым металликом, искрящимся на солнце. К моему ужасу, классическая реставрация пережила наш роман. Мы с Джимми расстались. Я была влюблена в него, но испытывала смешанные чувства, возможно, немного похожие на те, что были между Джули и Крисом. Потом я узнала, что Джимми врал мне и встречался с другой девушкой, пока мы были вместе. Все еще незрелая в вопросах любви и видя один выход, я отказалась простить его. Я очень хотела быть с ним, просто ужасно сильно, но мне казалось, будто меня выставили дурой, поэтому я сразу отмела возможность примирения.
Затем я стала встречаться с парнем из другой школы. Джимми потерял интерес ко мне и к «Корвету», который уже был практически в полном рабочем состоянии. Мы с отцом доделывали его вместе.
Летом 1988 года родители достроили таунхаус для отдыха по собственному проекту, на берегу моря в районе Уиндворд-Ки в Чесапик-Бич, штат Мэриленд. Мамин младший брат Трэвис – пьяница, который прилично задолжал маме с папой за то, что они раз за разом выплачивали за него залог, – был в городе и отдавал долги своим трудом, так было принято. Он пристраивал сауну на нижнем уровне. Если в руке у дяди Трэвиса не было пива, она непременно дрожала. Его невнятную речь было невозможно понять, а взгляд лениво блуждал. Но он был хорошим плотником и мастером на все руки и маминым братом, поэтому они всегда соглашались его приютить.
Моя комната располагалась в мансарде на верхнем этаже, в ней был раскладной диван, терраса и полноценная ванная. Когда мне еще не было и семнадцати, я проснулась оттого, что дядя Трэвис залез ко мне в постель, засунул руки под мою ночную рубашку, а его пивной язык оказался у меня во рту. Я спала в длинной утепленной ночной рубашке оверсайз, под которой ничего не было.
Трэвис был очень пьян и двигался свободно и неуклюже, так что сбросить его с себя не составило труда.
– Что ты, черт возьми, делаешь? – крикнула я, вскакивая с кровати.
– Я просто подумал, вдруг ты хочешь заняться со мной сексом, – невнятно пробормотал он, не злобно, но смущенно.
Я побежала вниз, к родителям в комнату, где они крепко спали. Я разбудила их и постаралась спокойно рассказать, что произошло, но меня трясло. Мама отвела Трэвиса обратно вниз. Папа остался в постели.
На следующее утро я спустилась из мансарды и услышала, как Трэвис работает в комнате отдыха.
– Что происходит? – спросила я маму. – Почему он до сих пор здесь?
Она посмотрела на меня с озадаченным видом.
– О чем ты? Он должен нам денег, а сауна еще не закончена. – Она предложила не ходить больше в бикини с пляжа, чтобы ко мне не приставали. Позже я увидела, как отец принес Трэвису еще пива, чтобы он мог опохмелиться.
Я скучала по Крису больше, чем когда-либо раньше. Если бы он был рядом, я бы обратилась к нему, а не к родителям. Он бы никогда не позволил Трэвису избежать наказания. И если бы Трэвиса не выгнали, Крис бы сам увез меня оттуда. Но раз Криса не было, летними ночами я спала на полу в ванной за единственной запирающейся дверью на чердаке, пока не закончилось обустройство сауны и пока Трэвис не вернулся в Иллинойс.
Несмотря на присутствие Трэвиса, дом на Уиндворд-Ки стал для меня настоящим спасением, потому что родители получили возможность отдыхать друг от друга. Бо́льшую часть моего выпускного года они попеременно жили и работали отдельно в пляжном доме и в доме на Уиллет-драйв в Аннандейле. Хоть я и не знала, кто из них где, я всегда была уверена, что кто-то один из них будет дома, когда я вернусь из школы. Без папы мама больше походила на ту женщину, которой она была во время поисков жилья: легкая, сильная, довольная. Без мамы папа вел себя более рассудительно и доброжелательно. Я говорила ему, что горжусь его умением контролировать себя и объем выпитого алкоголя.
Однако затишье закончилось, когда мои оценки начали ухудшаться. У меня был жесткий график из сложных предметов. Впервые в жизни ответы давались мне нелегко, и я пришла домой, провалив тесты по математике. Родители плохо отреагировали на мою неуспеваемость, и чем больше они меня контролировали, тем хуже я справлялась. В довершение всего, то ли из-за гормонов, то ли из-за стресса, на лице высыпали прыщи, причем впервые в жизни. Идеальный цвет лица и высокий средний балл сошли на нет, и родители стали обвинять меня в том, что я принимаю наркотики.
Гити по-прежнему был единственным другом, которому я рассказывала о жизни с родителями, а единственным учителем, с которым я поговорила об этом, был преподаватель нашей оркестровой группы, мистер Касагранде. Однажды я прогуляла школу, соврала об этом мистеру Касагранде, и он меня поймал. Он был крайне разочарован и доступно объяснил, насколько сильно я его подвела. Когда он уличил меня во лжи, то указал на синюю полосу на стене. «Видишь ее? – спросил он. – Если бы ты сказала мне, что она зеленая, я бы тебе поверил. Я бы скорее засомневался в собственном восприятии из-за того, насколько я верю тебе».
Мы с мистером Касагранде очень сблизились за последние четыре года. До тех пор я не могла припомнить, чтобы разочаровала кого-нибудь из тех, кого я уважала. Я прониклась к нему таким доверием, какого никогда не испытывала к собственным родителям. Это оказалось слишком тяжело для меня. От стыда я сломалась. «Простите меня, – сказала я сквозь слезы. – Я просто плохо соображаю». Я взяла на себя ответственность за сделанное. Еще я поверхностно рассказала ему о том стрессе, который испытывала дома. И, что примечательно, он простил меня – еще одна новая для меня ситуация. Он считал так: «Ты хорошая девушка. Ты подросток, и ты сделала кое-что глупое. Тебе стоит набраться мудрости. Больше мне не ври». Но за его выговором я услышала то, за что была благодарна больше всего, – сентиментальное: «И, конечно же, я все равно люблю тебя».
Несколько месяцев спустя я прослезилась, когда увидела, что он написал в моем рекомендательном письме для своей альма-матер, колледж Итака:
Один из самых больших комплиментов, которые я мог бы сделать Карин, – любому родителю хотелось бы, чтобы его дочь равнялась именно на эту девушку.
Контраст между мистером Касагранде и моими родителями было трудно не заметить. Однажды я вернулась домой из школы и, открыв дверь в свою комнату, увидела в ней полный разгром. Содержимое шкафа и всех ящиков было вытряхнуто в центр комнаты. Сверху на куче лежали все мои драгоценные музыкальные награды и трофеи барабанщика, разбитые на кусочки. Я была раздавлена. Мама сказала, что искала в моей комнате наркотики. Конечно же, она ничего не нашла.
Через неделю после окончания школы я вернулась домой со свидания, не оставив ни минуты до начала комендантского часа в одиннадцать вечера. Я знала, что отец в тот вечер ночует в Аннандейле, и решила тихо отпереть дверь, надеясь отложить до утра допрос о том, где я была и что делала.
Не успела я повернуть ключ, как ручка внезапно выскочила из моей руки, рывком потянув меня вперед, и дверь распахнулась. От отца с горящими от гнева глазами исходил запах джина. Я узнала презрение в его взгляде, направленное как на себя, так и на меня. Ему нужна была эта разрядка. В тот момент он видел во мне всего лишь дочь моей матери.