Третий коллаж был посвящен средней школе и колледжу. Сэм нашел снимок, на котором Крис стоит на школьной дорожке вместе с Энди. В этот день в Вудсоне был день фотосессии, и фотографы Клуба ежегодников были нарасхват. Крис стоял босиком, перекинув кроссовки через плечо. Оба парня позировали, но широкая улыбка Энди резко контрастировала с тем, как Крис поджал губы и прищурился в объектив камеры, как будто просьба сделать паузу прервала что-то более важное.
– Помнишь, как он каждый день надевал точно такую же футболку и шорты на тренировку по бегу? – спросила я Шелли.
– Еще бы! – Она засмеялась и вытерла глаза. – Этот наряд уже и сам научился бегать.
Шона достала фотографию с выпускного вечера Криса, сделанную дома в Аннандейле.
– Боже, я помню тот вечер, – сказала я. – Крис был одет как молодой Тони Беннетт и стоял рядом с пианино, за которым сидел папа. Вечеринка проходила под большим бело-сине-желтым тентом на задней террасе, а на фоне виднелись сине-белые воздушные шары – цвета нашей школы.
Я вспомнила, как Крис пел Tender Is the Night, а папа играл на пианино. У Криса был потрясающий голос, но когда он пел, то всегда слегка отворачивался… почти застенчиво. У него была смущенная ухмылка, которая появлялась всякий раз, когда он замечал, что кто-то смотрит на него, и ему не всегда удавалось ее скрыть.
Четвертый коллаж был посвящен человеку, с которым нам не довелось разделить впечатления, который отделил себя от нашего болезненного прошлого. Это был человек, который улыбался на той открытой дороге, делая именно то, что ему хотелось. То, что ему нужно было делать. Мне хотелось бы узнать побольше о том, что он делал и с кем встречался. Но в отсутствие этой информации мы сделали все возможное, чтобы собрать четвертый коллаж. Несмотря на то что Шелли все еще пребывала в состоянии отрицания, она кое-что узнала в тех последних фотографиях Криса. Она слышала разговоры о том, как глупо он поступил, отправившись в путь с такими ограниченными ресурсами, чтобы «найти себя», но понимала, что сама поступила точно так же. Ей и в голову не пришло бы потеряться на Аляске, но ей нравилось теряться в Нью-Йорке, куда она переехала одна и с очень скромными деньгами. Они оба странствовали, и эта мысль сблизила ее с ним.
Пока мы рассматривали фотографии, нам не было нужды говорить, чтобы понимать, что мы все чувствуем одно и то же. Мы оплакивали потерю этого сильного, энергичного человека. А еще мы знали, почему он счел необходимым уйти так решительно.
Я верила, что в каждом из нас сидит какая-то частичка, которая хочет спуститься по лестнице и обвинить Уолта и Билли в том, что они сделали, в том, что подтолкнули Криса к уходу. Но мы не могли этого сказать. Не в этом месте. Не в это время.
Весь остаток дня мама попеременно находилась то в кататоническом, то в маниакальном состоянии. В какой-то момент я увидела, как она одна сидит в кресле, смотрит вдаль, пока одиночество заливает ее лицо. Затем что-то щелкало, и она носилась по дому, как тасманский дьявол из мультфильма, вихрь нервной энергии с пылесосом и тряпками для пыли, напряженно пытаясь тщательно убрать городской дом перед приездом гостей. Папа переставлял мебель. Затем, как только мама прекращала крутиться достаточно надолго, чтобы они успели обменяться репликами по поводу расстановки, он переставлял ее снова. Все было готово к очередному шоу, в котором никто из нас не хотел участвовать. Тем не менее я была полна решимости произносить свои строчки и улыбаться по команде.
Несмотря на то что я видела на лицах родителей острую боль, я не могла заставить себя обнять их. Скорбеть и плакать вместе с ними – вот что было естественно, но даже мысль об этом казалась иллюзорной. Эти эмоции были искренними и приносили облегчение только тогда, когда я делилась ими с братьями и сестрами, с Фишем или с тихим уединением. Я ждала уверенной реакции от родителей, предполагая, что в любой момент они сорвутся и начнут просить прощения. Просить прощения. Я была уверена, что потеря сына приведет к долгожданным переменам. Я хваталась за все положительное в этой катастрофической ситуации.
Теперь они поймут, думала я. Они изменятся. Им пришлось потерять сына, чтобы это произошло, но это обязательно случится, и я постараюсь облегчить им этот процесс.
Поминки прошли так, как было запланировано. Друзья и соседи пришли к родителям, чтобы обойти всех по кругу и выразить соболезнования. Они ели изысканные закуски и задерживались на террасах с видом на Чесапикский залив. Незаданные вопросы прилетали с бризом от воды и циркулировали посреди осторожного обсуждения.
В какой-то момент во время собрания я оказалась на чердаке и услышала мамин голос, который я не слышала уже несколько дней. Она хотела, чтобы я спустилась к другу Криса Брайану Пасковицу. Брайан был соседом по дому на Уиллет-драйв, добродушным, но крепким парнем с громоздким телосложением футболиста, особенно заметным на фоне стройной фигуры бегуна Криса. Когда я еще училась в начальной школе, Крис и Брайан вместе ходили в среднюю школу Фроста. В каждый погожий день, после того как автобус высаживал их на углу Брэберн и Уиллет, прямо напротив дома Брайана, мальчики садились во дворе и играли на валторнах, ожидая моего возвращения из Кентербери Вудс. Я сидела и слушала какое-то время, а когда приходило время идти домой, Крис вместе со своей валторной нес все мои тяжести.
Несмотря на яркость воспоминаний о Брайане, я не видела его несколько лет. Сбежав по лестнице, я с радостью поприветствовала его. Когда я вошла в кухню, он стоял на коленях и истерически рыдал. Я пыталась успокоить его отрепетированными словами утешения, которые звенели пустотой, но он не мог успокоиться. В тот момент, видя, как его эмоции вырываются наружу посреди семейного спектакля, я была вынуждена признать, что мой брат действительно умер. Он мертв и никогда не вернется.
Вскоре после этого приехали несколько друзей Криса по колледжу, в том числе парни, о которых он когда-то мне рассказывал: Джош Маршалл и Ллойд Макбин. Ллойд был соседом Криса по комнате и ближайшим другом во время учебы на втором и предпоследнем курсах в Эмори. Их присутствие позволило мне отвлечься. Я привела их в столовую, чтобы они посмотрели фотовыставку о жизни Криса. Я улыбалась, показывала на разные фотографии и рассказывала веселые истории, давая лакированный отчет о жизни их друга до того, как они его узнали. Ллойд шел рядом со мной с настороженным видом, слушая мои рассказы. Он внимательно изучал фотографии. Затем он поднял взгляд, посмотрел мне прямо в глаза и с выражением, в котором, казалось, боролись печаль и гнев, медленно сказал: «Крису бы это не понравилось».
Уступчивая Карин сломалась. Конечно, Ллойд был прав. Крис не хотел бы, чтобы его память увековечили таким образом, а может быть, и вообще. Если бы и захотел, то, скорее всего, чтобы все выглядело совсем по-другому.
Но в этот день я, как автомат, представляла очень личные воспоминания из жизни Криса на обозрение тем, кто никогда его не видел, по заданию тех, кто его даже не понимал. Я заметила, что пришло очень много соседей и друзей родителей в сравнении с количеством тех, которые действительно знали и любили Криса. Я прекрасно понимала, что имел в виду Ллойд, и завидовала тому, как свободно он мог это выразить.
На следующее утро коллажи заменили фарфор и свежая скатерть. Мои братья и сестры с супругами остались в городском доме со мной и Фишем. Мы молча разделались с яичницей, тостами и беконом. На серебряных подносах громоздились свежие фрукты и выпечка. Мне казалось неправильным, что такое изобилие еды перемещается по той же поверхности, на которой двенадцатью часами ранее лежали изображения моего брата, который медленно умирал от голода.
Мама почти ничего не ела. Она уставилась на тарелку и рассыпала еду по краям.
– Мне кажется, вчера все прошло очень хорошо, – мягко сказала она.
– Верно, Билли, – согласился папа.
– Все были так добры и простили Криса за то, что он сделал с этой семьей, – продолжила она.
– Прости, что? – Я чуть не подавилась яичницей. – Что ты сказала? – Мамины глаза, широко раскрытые и полные боли, встретились с моим взглядом. Она ожидала жалости. Сострадание, которое я испытывала накануне, испарилось.
Я посмотрела прямо на нее и строго спросила: – Хочешь поговорить о том, почему он ушел? – Затем я повернулась к отцу. – А ты?
Я знала, что мои братья и сестры готовы к разговору. Это не значит, что мы этого хотели. Мы были ослаблены, измотаны – нам было жаль Билли и Уолта, да и самих себя, – но все мы были готовы встать на защиту павшего товарища, если потребуется.
Мама ничего не ответила. Она просто опустила глаза и продолжила перекладывать еду по тарелке. Папа вел себя так, будто ничего не слышал. Сегодня битвы не будет. За столом снова воцарилась тишина.
Я вернулась в Вирджинию-Бич с книгами Криса в мягкой обложке и несколькими другими вещами, которые, по мнению мамы и папы, Крис хотел бы оставить мне. Хотя я не чувствовала необходимости хранить его вещи, чтобы ощутить близость с ним, они были для меня ценным грузом. Время от времени я просматривала эти книги, обращая пристальное внимание на подчеркнутые им отрывки и пометки на полях. В конце Tanaina Plantlore, полевого справочника по съедобным растениям, он вел краткий дневник. «Он планировал остаться надолго», – подумала я, отметив, как тщательно он экономил место. Обычно Крис не экономил слова, как только начинал писать. Он говорил о желании когда-нибудь написать книгу, и поэтому запись важных деталей его приключений имела смысл.
На 43-й день он написал: «ЛОСЬ!» Он успешно расправился с одним из них, причем только с помощью 22-го калибра, но в последующие дни он фиксировал трудности с хранением мяса. На 48-й день он написал: «Уже личинки появились! Копчение, кажется, не помогает. Не знаю, выглядит как катастрофа. Теперь я жалею, что вообще застрелил лося. Одна из величайших трагедий в моей жизни». На следующий день он явно продолжал корить себя, написав: «Должен обновить свою душу и вернуть сознание. Пытаюсь спасти, что можно, от лося, но впредь научусь принимать свои ошибки, какими бы великими они ни были». Я вспомнила мамин рассказ о том, как дедушка Лорен, опытный охотник, плакал каждый раз, когда ему приходилось стрелять в оленя, чтобы прокормить семью. Мне стало интересно, думал ли об этом и Крис, мучаясь от мысли о неуважении к животному из-за его бесцельного убийства.