И тут Эмиль вошел в образ и отправился в ту точку в своем сознании, куда может попасть только молодой парень.
– Да! – громко воскликнул он. – Посмотри на меня! Я гребаный охотник!
Блеск невинности и возбуждения в его глазах так сильно напомнил мне Криса, что мне стало больно и одновременно спокойно.
Вскоре я получила первый черновик сценария. Когда я открыла посылку, первое, что бросилось мне в глаза, – надпись Carine VO. Шон присылал мне свои копии сценариев к «Таинственной реке» и другим знакомым фильмам, чтобы я познакомилась с процессом написания сценариев и тем, как изложенное на бумаге переносится на экран. Я знала, что VO означает voiceover – «озвучивание», и тут же позвонила ему.
– Что это? – спросила я. – Вы не говорили, что мой персонаж будет выступать в роли рассказчика.
– Знаю, – сказал Шон. – Не хотел, чтобы это повлияло на ваше первоначальное отношение. Но это должны быть вы. Книга Джона насквозь пронизана тонкой нитью вашего голоса. Вы понимали Криса лучше, чем кто-либо на свете.
На глазах навернулись слезы. Он все понимает, подумала я. Вместе с тем я ощутила огромную ответственность за то, что на меня была возложена задача помочь ему достоверно описать Криса. Для меня это было достаточно важно, чтобы выдержать предстоящую нагрузку.
Вместе с Шоном и известной поэтессой Шэрон Олдс я подготовила окончательный вариант текста с участием актрисы Джены Мэлоун, которая должна была сыграть меня. В итоге я не одобрила только один фрагмент рассказа, потому что я сама бы никогда такого не сказала.
Шон столкнулся с трудной задачей – рассказать о том, что Крис выяснил истинную историю нашей семьи, причем так, чтобы стало ясно, что именно это подтолкнуло его отдалиться от наших родителей. Но он не хотел полностью их разоблачать. В результате в одной части ошибочно предполагается, что в детстве мы не знали наших братьев и сестер. Я подробно обсудила это с Шоном и даже написала несколько разных реплик и целую сцену, которые, по моему мнению, вполне могли бы занять место спорного эпизода. Шон решил, что полностью раскрывать подробности того, как пересекаются две наши семьи, в рамках временны́х ограничений фильма покажется попыткой придать сенсационный характер этой семейной трагедии. Он посчитал, что рассказывать эту историю – не его дело. Я переживала, что, защищая родителей в прошлом, я подвела Криса, наших братьев и сестер, а также Марсию, и не хотела повторять эту ошибку.
Наконец Шон сказал: «Как только я прерву рассказ о Крисе и его пути, пытаясь объяснить все, что произошло в ваших семьях, зрители сразу же потеряют интерес к истории Криса, и фильм станет посвящен вашим родителям. Да, правду нужно рассказывать, но она настолько безумна сама по себе, что для ее объяснения потребуется еще один фильм, или еще одна книга, или и то и другое».
Я согласилась с тем, что Шон знает о съемках кино гораздо больше, чем я, и, конечно же, не хотела, чтобы эта потрясающая визуализация жизни Криса превратилась в рассказ о болезненном прошлом, от которого он так старался убежать. Всякий раз, когда мы с Шоном обсуждали, как разрешить эти сложные проблемы, в его бесстрастных словах я видела уверенность в том, что его прекрасный фильм поможет моей семье исцелиться. Но маму с папой смерть Криса ничему не научила, они не оценили сдержанности в книге Джона, так что я скептически относилась к тому, что в этот раз будет как-то иначе.
Столько внимания в фильме «В диких условиях» уделялось мне, что я постоянно переживала, что старшие братья и сестры оказались в тени, что их отношения с Крисом обошли стороной, как будто они не так важны. И все же их присутствие в нашей жизни было очень важно для понимания того, почему Крис так остро проявлял необдуманные эмоции, которыми было переполнено его детство.
Во время одной из моих поездок в Денвер, когда вся семья была у Шелли, я сидела за столом в столовой напротив Стейси. Мы только закончили убирать тарелки после ужина, и остальные наши братья и сестры были заняты на кухне или во дворе с детьми.
Марсия тихо сидела в кресле в другой комнате и вязала. Взглянув на нее, я вспомнила один свитер, который часто брала из папиного шкафа, пока училась в старшей школе. Теплый, мягкий и уютный, этот свитер стал моим любимым, и я не удивилась, когда узнала, что его связала Марсия. Сегодня вечером она вязала свитер для того внука, который стоял следующим в очереди на новый свитер. Я знала, что Хизер и ребенок, которого я вынашивала, тоже войдут в этот список.
Марсия всегда была немногословна и редко заговаривала первой, но она охотно подключалась к карточным играм и смеялась вместе со всеми. Мне нравилось видеть ее счастливой. Я знала, что мое существование – это часть болезненной главы в ее жизни, но она была слишком добра, чтобы признать эту связь.
Поэтому, когда я сидела со Стейси, чувство вины не давало мне покоя.
– Когда мы с Крисом взрослели, – призналась я, – и начинали узнавать об измене, о том, что сделали мама и папа… нам становилось так плохо. Мы совершенно не понимали, что́ мы символизировали, когда твоя мама нянчилась с Крисом или когда вы приходили к нам домой. В детстве вы никогда не смотрели на нас с обидой. И до сих пор вы, ребята, не видите во мне ни приемную сестру, ни сводную. Я ваша сестра, и я это чувствую. И Хизер это чувствует. Вы никогда не злились, не ревновали и не относились ко мне и Крису плохо. Вы никогда не срывались на нас, хотя это было бы вполне логично.
– Разве ты не понимаешь? – ласково сказала Стейси, протягивая свою руку к моей. – Все дело в том, кто нас вырастил.
Пока она говорила, по моему лицу текли слезы. – Мама оградила нас от всего этого. Правда, у нас было не так много денег, и иногда из-за этого приходилось нелегко. – Она посмотрела в сторону гостиной, где сидела Марсия, сосредоточенно перебирая пряжу и спицы, и понизила голос: – Может быть, в нашем доме не всегда была безупречная чистота и маме бывало непросто организовать быт. Быть матерью-одиночкой и успевать за шестью детьми – тяжелая работа. Но она всегда дарила нам много любви, и мы поняли, что это самое ценное, на что мы могли надеяться. Возможно, у вас с Крисом было лучше в финансовом плане, но нам досталась гораздо более выгодная сделка.
Пока работа над сценарием подходила к концу и еще не начались съемки «В диких условиях», у нас появился повод снять совершенно другой фильм. Через день после предполагаемой даты родов у меня начались схватки. Роберт снимал на видео весело оформленную больничную палату и каждый шумный аппарат, подключенный ко мне, а также попеременно мое выражение восторга и готовность к боли с широко раскрытыми глазами, сопровождая все это своими типичными шутливыми комментариями.
Я заявила о своем намерении продолжить чистую полосу жизни без применения анестезии во время родов. Вскоре я сменила позицию и сказала, что, конечно же, заслуживаю синтетического облегчения после того, сколько я продержалась, теперь, когда мне предстояло пропихнуть нечто размером с арбуз через нечто размером с яблоко.
– Не мог бы ты найти анестезиолога? – Я увидела свое жалостливое выражение лица через объектив камеры.
– О да, да, извини, – сказал Роберт, опуская камеру. – Ты уверена?
– Господи, да! – Я вздрогнула и сгорбилась изо всех сил, когда в мой пупок попыталась пролезть нога.
После того как меня навестила фея эпидуральной анестезии, в моем мире снова стало хорошо, мирно и правильно. Роберт держал меня за руку и помогал дышать. Было приятно провести это тихое время вместе. Я отказала его матери в просьбе присутствовать в палате во время родов и знала, что она расстроилась. На самом деле я бы не возражала против ее присутствия, но я была категорически против нахождения в палате моей матери. Мы с Робертом решили, что для нас будет меньшим стрессом обойтись без приглашений и объяснений, а просто сделать общее заявление, что мы хотим, чтобы нас было только двое.
Наша девочка появилась на свет примерно через час после того, как врач велел мне начать тужиться. Медсестры почти сразу же приложили ее к моей груди, как я и просила, и я попыталась успокоить ее, пока она плакала. Я приложила ее к груди, чтобы узнать, сможет ли она выпить немного молока, но было еще слишком рано. Медсестра забрала ее быстрее, чем я ожидала. Они надели бирку ей на руку и вынесли ее из палаты, чтобы помыть и взвесить. Врач улыбалась, продолжая работать со мной. Происходящее казалось вполне обычным.
В палату начали заходить родственники и друзья. Врач на мгновение исчезла, пока медсестра заканчивала меня мыть. Кто-то привел Хизер, и, хотя я надеялась, что она не увидела ничего такого, что оставило бы глубокий след на всю жизнь или привело к тому, что она пообещала бы себе никогда не заводить детей, я была рада ее видеть.
Затем в палату вошла медсестра, которую я никогда раньше не видела. Она представилась именем – которое я не запомнила – и сказала, что работает в отделении интенсивной терапии новорожденных. Это я уже поняла.
– Где мой ребенок? – спросила я.
Медсестра оглядела палату и попросила кого-нибудь увести Хизер. Хизер посмотрела прямо на меня.
– Нет. Она может остаться. Что случилось? – Слова медленно слетали с моих губ, и на самом деле я не хотела, чтобы на мой вопрос отвечали.
Тогда-то нам и сказали, что у нашей маленькой девочки синдром Дауна. Я была в шоке. Я вела себя так осторожно во время беременности – прекрасно справлялась со стрессом, занималась спортом, питалась здоровой пищей, не употребляла алкоголь и даже газировку. При посещении врачей у меня не находили никаких предвестников проблем, а скрининговые тесты на обычные заболевания давали отрицательный результат. Я не знала, из-за чего развивается синдром Дауна. Врач объяснил, что это происходит при зачатии – синдром заложен в ее ДНК.
Я оглядела комнату, ища поддержки у мужа, у друзей, у кого угодно. Все смотрели друг на друга или прямо перед собой, не зная, что сказать. Медсестра принялась объяснять, что нашу малышку забрали в отделение интенсивной терапии, потому что у нее, скорее всего, есть пороки сердца и желудочно-кишечные расстройства.