– Пришли нотации читать? – с усмешкой спросил Родион у вошедшего коллежского секретаря.
– Нет, на самом деле поговорить о Татьяне Георгиевне, – Константин уселся напротив и вгляделся в лицо собеседника. С того мигом слетела ухмылка и он зло зыркнул на сыщика в ответ. Не обращая на это внимания, Черкасов продолжил. – Судя по вашему поведению, госпожа Филимонова была вам очень дорога.
– Предположим.
– Но при этом на вопрос о ваших отношениях с Татьяной вы ответили, что они были исключительно профессиональными.
– Не вижу противоречий, – так же коротко ответил Сурин.
– Что же это, вы столь высоко цените своих коллег, что ради, скажем, Митрофана Федоровича устроили бы скандал на кладбище или вызвали человека на дуэль?
– Если вы планируете и дальше задавать подобные дурацкие вопросы, то я лучше помолчу, – откинулся на спинку стула Родион.
– А и молчите себе на здоровье, Бог с вами, – повторил его позу Черкасов. – Давайте-ка лучше расскажу, что я думаю по этому вопросу, а вы меня поправите, если я ошибаюсь. Думается мне, что Татьяна Георгиевна была для вас не просто партнером по спектаклю. По всему видать, вы человек пылкий, темпераментный. А покойная, чего уж греха таить, была очень красива.
Константин вновь подался вперед и теперь, не мигая, смотрел на Сурина. Вид у него оставался по обыкновению чуть растерянным, голос – мягким, и шмыгающий нос он все так же вытирал рукавом. Но Родион скорее почувствовал, чем увидел, что в поведении молодого коллежского регистратора что-то переменилось. А Черкасов меж тем продолжал.
– Вы уж меня простите, я в театре никогда не бывал, но кажется, что для актера вы не очень хороши в сокрытии собственных чувств. Смерть Татьяны стала для вас настоящим ударом. Вы искренне скорбели. А что остальная труппа? Митрофан Федорович думал лишь о том, чтобы вовремя открыть театр. Другие актеры недостаточно скорбят. Селезнев – так вообще отвратителен. А тут еще и арест Осипа Эдмундовича…
Константин печально цокнул языком.
– Будьте откровенны, Родион Герасимович. Вы же не считаете, что господин Вайс убил Татьяну, ведь так?
Сурин попытался что-то ответить, но вместо этого уронил подбородок на грудь и отрицательно покачал головой.
– Именно это вас так разъярило! Вы уверены, что Осип Эдмундович невиновен. Что Селезнев оговорил его. А это значит, что дело будет закрыто, в тюрьму отправится безвинный человек. Но – и для вас это самое страшное – настоящий убийца Татьяны останется на свободе.
Родион кивнул. Его плечи легонько подрагивали от рыданий. А Константин вкрадчиво продолжил.
– Открою вам секрет. Только вам. Это останется строго между нами, – он доверительно придвинулся еще ближе. – Я тоже не верю, что Осип Эдмундович – наш убийца. Но для того, чтобы это доказать, мне нужна ваша помощь. Вы должны быть откровенны со мной. Кристально чисты. Рассказать все, что вы знаете. Что думаете. Ради Татьяны. Вы готовы на это пойти?
Родион поднял на сыщика мокрые от слез глаза и вновь кивнул, на этот раз более уверенно.
***
Если Павел Руднев чего и не любил, так это безделья и ожидания. Вернее, не так – побездельничать он любил, но это тоже было своего рода занятие. Посидеть в беседке с книгой. Меланхолично попить чаю. Полежать с утра в постели, никуда не торопясь. Но вынужденное безделье? Нет, от этого его тело буквально зудело, ноги нетерпеливо притоптывали, а руки не находили себе места.
После дуэли ему-таки пришлось вернуться в гимназию и отвести положенные уроки. Даже не самые внимательные ученики заметили, что в этот день всегда собранный и увлеченный учитель вел занятия вяло, словно по инерции. Его мысли явно витали где-то в другом месте.
Стоило последнему уроку закончиться, как Павел быстро собрался и отправился в Александровскую больницу, где рассчитывал застать Селезнева. Однако там ему сказали, что актеру просто перевязали руку и отправили домой. Это несколько сбило его планы. Заявиться к Селезневу домой? Одному? Без полицейского сопровождения?
«Почему бы и нет?» подумал Руднев. В конце концов, он же поучаствовал в спасении жизни актера. А значит ничего не мешает ему нанести дружеский визит и справится о здоровье!
Именно так Павел и оказался вновь перед доходным домом на Лосиной. И если в первый раз солнце еще только вставало, то на этот раз улицу уже окрашивал оранжевый закатный свет. Терпко пахнущий керосином фонарщик, не торопясь, разжигал фонари, стоящие, на вкус Руднева, слишком далеко друг от друга. Павел справился у дворника, сидящего в своей каморке на цокольном этаже, дома ли Селезнев. Получив утвердительный ответ, учитель поднялся на второй этаж и постучал в дверь. К его удивлению, от несильного удара та отворилась. Руднев нерешительно застыл на пороге.
– Григорий Никифорович, вы здесь? – спросил он. Из темной квартиры не донеслось ни звука. И что-то подсказывало Павлу, что актер не просто так забыл закрыть дверь. Любопытство со страхом вновь начали привычную борьбу. Страх победил. Хотя Руднев и решил для себя, что руководствовался он исключительно благоразумием. Поэтому Павел спустился обратно, предупредил дворника, кликнул городового на углу с Дворцовой, и втроем они вернулись обратно к квартире Селезнева.
В коридор троица вошла осторожно, с опаской. Путь им освещала принесенная дворником керосиновая лампа. Гуськом они прошли в гостиную, где в оранжевом свете им предстало лежащее на полу тело хозяина. Остекленевшим взглядом Селезнев смотрел куда-то под потолок. Из его груди слева торчала рукоять ножа.
Глава девятая«Военные советы»
– Итак, буквально за один день мы проделали путь от практически раскрытого убийства до второго покойника, – чиновник особых поручений Василисов оперся кулаками о стол и мрачно взирал на вытянувшегося по струнке перед ним Черкасова. – Не говоря уже о дуэли. И его превосходительство желает знать, как такое могло произойти.
Под «его превосходительством», конечно же, подразумевался непосредственный патрон Василисова, губернатор Долгово-Сабуров. А раз уж делом заинтересовалось столь высокое начальство, то дела сыщиков были плохи. Василисов тем временем уселся и уже более спокойным голосом продолжил:
– Пристав Богородицкий уже представил свой доклад полицмейстеру. В моем присутствии, конечно. Сергей Иванович утверждает, что смерть Селезнева никак не связана с убийством актрисы Филимоновой, а явилась прискорбным следствием конфликта или неудавшегося ограбления. Очень удобная версия для господина пристава. Ведь основания желать смерти Селезневу были у Вайса и Сурина, а оба указанных лица находились в момент убийства находились под присмотром полиции. Вместе с тем имеется нежелательное последствие. Обвинение в адрес Осипа Эдмундовича Вайса строилось, во многом, на наличии свидетеля, но сейчас этот свидетель мертв. Лично я Богородицкому не доверяю, иначе бы не выделял вас и квартального Гороховского. Но Юрий Софронович кажется мне скорее человеком дела, чем мыслителем. А посему мне крайне интересно услышать вашу версию произошедшего.
И он принялся выжидающе разглядывать пришедшего на доклад коллежского регистратора.
***
Новости о новом убийстве застали Константина совсем недалеко от дома Селезнева. Он как раз заехал в тюремный замок на Ярмарочной площади чтобы проведать Вайса. Встреча состоялось в промозглой подвальной камере с окошком на одном уровне с землей. Режиссера определили в одиночный каземат. Отчасти чтобы способствовать раскаянию, отчасти – из жалости, ведь Осип Эдмундович явно не вписывался в общество, занимающее общие камеры.
Состояние Осипа Эдмундовича крайне опечалило коллежского регистратора. Щупленький режиссер выглядел еще более исхудавшим и изможденным, постоянно заходился в приступах хриплого кашля, а на под глазом у Вайса красовался внушительного вида синяк.
– Бог мой, кто это вас, Осип Эдмундович?
– Упал, – ответил Вайс, пожав плечами.
– Полно вам!
– Упал, – упрямо повторил режиссер, но затем позволил себе чуть лукавую улыбку, осветившую его лицо. – Упал, а ваш коллега Шалыгин помог мне подняться.
Константин только поморщился, уловив намек Вайса. Он мог бы попытаться устроить разнос тюремной охране, но как-то повлиять на главного помощника пристава было не в его власти.
– О чем он вас спрашивал?
– Ничего оригинального. Утверждал, что у вас появился свидетель, который докажет мою вину. Требовал признаться. Но я не вижу в этом ни малейшего смысла. Понимаете, кто бы ни был этим свидетелем – он врет. И я знаю это потому, что не совершал того, в чем меня обвиняют. Помешать этому господину оболгать меня под присягой я не могу, а мы с вами оба знаем, к чему слову прислушается суд. Но подтверждать эти наветы самому – последнее дело.
– Осип Эдмундович, я вам верю. Более того, нам удалось найти автора записок, что так волновали Татьяну. Поэтому я предприму все от меня зависящее, чтобы вас выпустили отсюда как можно скорее.
– О, я буду премного благодарен, – сказал Вайс с теплотою в голосе. – Только, боюсь, вы слишком молоды, и еще не ощутили все тяготы вашей работы. Поверьте старику, я на своем опыте представляю, что ваше ведомство с обязанностью карать справляется куда лучше, чем с обязанностью защищать. Поэтому не корите себя слишком сильно, если исполнение вашего обещания затянется. А я, в свою очередь, не буду ловить вас на слове. Главное – найдите убийцу Танечки.
– Именно это я и намереваюсь сделать, – пообещал Черкасов. – Но, может быть, в заключении вам все-таки пришла в голову мысль о том, кто мог бы настолько желать ей зла, чтобы убить?
– А я смотрю, вы тоже принадлежите к числу служителей благочиния, кои считают, что сидение в темнице благотворно влияет на умственную деятельность, – нашел в себе силы на иронию Вайс. – Боюсь, что нет. Могу лишь предположить – и это не утверждение, а лишь мысли в слух – что никто из мужчин в театре не имел причин ее ненавидеть. Господин Сурин ее боготворил, ценил больше, чем свою непосредственную партнершу. Господин Безуцкий не позволил бы пойти наперекор воле старшего товарища. Селезнев… – тут Осип Эдмундович поморщился. – Это чел