овек мелочный, неприятный, но если не загонять его в угол – трусливый. Ему не хватило бы духу. Поэтому, могу лишь процитировать многоуважаемого автора «Могикан Парижа» – ищите женщину.2
В этот момент в камеру заглянул охранник:
– Константин Андреевич, ищуть вас там! Покойника нашли навроде!
***
– Значит, вы мало того, что остались без свидетеля, – продолжил Василисов. – но еще и нашли настоящего автора записок, что снимает часть подозрений с режиссера. Поклонником эпистолярного жанра оказался Родион Сурин, а не Осип Вайс, правильно?
– Верно, ваше высокоблагородие, – подтвердил Константин. – Господин Сурин, будучи человеком страстным, без памяти влюбился в Татьяну Георгиевну. Однако она, будучи молодой женщиной скромной и приличной, его навязчивые ухаживания отвергла. Поклонника это не остановило, и, хотя на людях он держался вежливо и отстраненно, каждую неделю отправлял ей букеты с записками… Скажем так, все более экстатического содержания. Перед последней репетицией в записке было сказано, что Сурин не мыслит без любимой жизни и наложит на себя руки если она не ответит на его чувства.
– Какой сюжет для грошовой оперетки пропадает, право слово, – скривился чиновник особых поручений. – Но такой горячий молодой человек невольно тоже попадает под подозрение, не находите?
– Нахожу, ваше высокоблагородие. Но, к сожалению, мы никоим образом не смогли установить, где он мог бы добыть яд. Да и дальнейшие его действия не вписываются в эту версию. Такой человек должен либо покончить с собой вслед за возлюбленной, либо удовлетвориться местью. Если Сурин убийца, то ему не имело никакого смысла публично сомневаться в показаниях Селезнева и, тем более, вызывать того на дуэль. Ведь Григорий Никифорович невольно отводил от него все подозрения.
– И явиться к обидчику дабы закончить начатое он тоже не мог, так как в момент убийства Селезнева находился у вас в части, – констатировал Василисов.
– Именно так. Секундант Сурина, господин Безуцкий, также из дома не выходил, это подтверждают его слуги и матушка.
– И какова ваша версия?
– Я не сомневаюсь, что убийства Филимоновой и Селезнева связаны между собой, – постарался как можно увереннее изложить свою точку зрения Константин. – Думаю, ссора в театре спугнула настоящего преступника. Ведь если Сурин публично бросил тень на правдивость показаний Григория Никифоровича, то его могли начать допрашивать с большим пристрастием. А что, если бы он под давлением действительно вспомнил что-то полезное для следствия и указал на истинного убийцу? Поэтому злоумышленник подкараулил его после возвращения из больницы и зарезал. Хотя, простите, подкараулил немного неправильное слово…
– Почему же? – сложил пальцы домиком Василисов.
– Видите ли, Селезнева нашли в своей спальне. На входной двери нет следов взлома, также нет следов борьбы в коридоре. Похоже, что Селезнев сам впустил своего убийцу. Значит, они были знакомы, и покойный доверял преступнику в достаточной мере, чтобы открыть ему дверь и провести в комнату.
– Интересно… А что, кстати, говорит ваш медик? Этот, как его… С дурацкими стишками…
– Доктор Покровский. Он указал на любопытственную деталь. Меня очень удивил нож, торчащий из груди. Ведь нанести удар в сердце не так просто, как может показаться.
– Ну да, – кивнул Василисов. – Для этого требуется либо умение, либо удача.
– Эта мысль и пришла мне в голову. Уважаемый Иван Сидорович утверждает, что убийца не обладал ни тем, ни другим. Прежде, чем вонзить нож в сердце, преступник нанес несколько ударов в живот. Также у Селезнева есть многочисленные раны на руках.
– Он защищался.
– Именно. Все раны неглубокие, но их очень много. Это может свидетельствовать об их малой силе, но большой аффектации. Финальное положение ножа с большой вероятностью является случайным. Предположу, что Селезнев упал, убийца навалился на него сверху, в результате чего орудие плотно засело в грудной клетке, меж ребер. У преступника не хватило сил извлечь его обратно.
– А это, в свою очередь, означает, что преступник испачкался в крови жертвы, – подхватил Василисов.
– Да. К сожалению, дворник не видел посторонних до вечера, когда к нему подошел Павел Сергеевич Руднев…
– Ах да, учитель ведь тоже, по странному стечению обстоятельств, присутствовал и в театре, и в квартире Селезнева…
– Это не совсем так, – постарался защитить друга от подозрений Константин. – В театре он не поднимался на сцену, а потому не мог подсыпать яд. Это подтверждаю и я, и актриса Костышева. А Селезнев был мертв уже минимум час к моменту визита Руднева.
– В таком случае, намекните уважаемому господину учителю, что пока я смотрю на эти совпадения сквозь пальцы. Но если Павел Сергеевич продолжит, абсолютно случайно, конечно же, крутиться вокруг подозреваемых, свидетелей, следователей и прочих участников расследования, то мне придется принять меры. Надеюсь, я ясно выражаюсь.
– Безусловно, – Черкасов поспешил перевести тему, внутренне ругая Павла за излишнюю любознательность, которая уже привлекла внимание чиновника особых поручений. – Как я уже говорил, дворник посторонних не видел, а от публики, сами понимаете, не поступало заявлений об окровавленных субъектах, прогуливающихся по Дворцовой улице. Мы также продолжаем поиски, но одежды с пятнами крови поблизости от дома Селезнева также пока не было найдено.
– И что же вы предлагаете, в таком случае? – спросил Василисов.
– На мой взгляд, необходимо обыскать дома оставшихся участников труппы, о нахождении которых в момент убийства Селезнева мы ничего не знаем. Это сам антрепренер, Митрофан Федорович Прянишников, а также актрисы – мать и дочь Остаповы… – Константин помедлил, осознавая, как на это отреагирует Руднев, но все же закончил. – И, конечно же, Елизавета Костышева.
– Эк вы хватили, однако, – скорчил недовольную гримасу Василисов. – Прянишникова трогать запрещаю. Он уважаемый член общества, мировой судья. Я не вижу достаточных оснований, чтобы обыскивать его дом и раздувать скандал. Что касается актрис… Черт с вами! Думаете, это дело женских рук?
– Боюсь, что сейчас ничего нельзя исключать.
– Хорошо. Я вызову к себе судебного следователя и велю ему заняться следствием в указанном направлении. Он передаст мои пожелания приставу, чтобы не ставить под удар вас.
– Премного благодарен, – с чувством кивнул Константин.
– Что-то еще?
– Да, всего одна просьба. Раз Осип Эдмундович больше не является основным подозреваемым, можно ли ходатайствовать о его освобождении?
Василисов не стал отвечать сразу. Вместо этого он встал, прошелся по кабинету и остановился у окна, погруженный в свои мысли. Наконец, он вновь повернулся к Черкасову.
– А не приходило ли вам в голову, что у режиссера Вайса может быть сообщник? Человек, который убил сразу двух зайцев, да проститься мне сей каламбур: лишил нас свидетеля, что мог бы подтвердить виновность Осипа Эдмундовича, да еще и пока сам возможный преступник сидит под арестом, тем самым отводя от него подозрения.
– Мне кажется это маловероятным, – честно ответил Константин.
– Сколь бы ни было это «мало», но вероятность все же остается. Убийство Филимоновой вызвало в городе недовольство. Вчерашняя гибель Селезнева его усугубит. В таких обстоятельствах я не вижу возможности отпускать единственного подозреваемого. В конце концов, наличие у него дома яда никто не отменял.
– Но…
– У вас есть доказательства – и я имею в виду неопровержимые – его невиновности? – оборвал его чиновник.
– Нет, – понуро констатировал Черкасов.
– Тогда идите и занимайтесь расследованием, – Василисов сел за стол и открыл папку с документами, давая понять, что аудиенция закончена.
***
Тем же вечером Павел и Константин встретились во флигеле у учителя за традиционной игрой в шахматы. Этому их распорядку могли помешать только самые экстраординарные обстоятельства. Единственная уступка, на которую пошли игроки – это перенесли в свои вечерние встречи домой или в кафе, ибо темнело все же раньше, а вечерний холод не позволял привычно провести несколько часов в беседке на бульваре.
Именно поэтому, вздумай кто заглянуть в уютно горящее теплым светом окошко флигеля на Стрелецкой улице, нашел бы он наших героев задумчиво склонившимся над шахматной доской. Константин был заметно угрюм и несколько рассеян. Он уже успел пересказать другу беседу с Василисовым, не забыв упомянуть и о не самой прозрачной угрозе. Единственное, о чем коллежский регистратор предпочел промолчать – это о грядущих обысках. Но даже выговорившись, Черкасов оставался печален.
– Знаешь, – задумчиво сказал Павел. – если мой ученик начинает мне жаловаться на что-то, я обычно задаю вопрос: «А что вы можете с этим поделать?». Потому – Константин, что ты можешь с этим поделать?
– Ничего, – мрачно ответил друг. – Невиновный сидит в тюремном замке, а я ничего не могу с этим поделать. Я думал, что хотя бы при поддержке Василисова я смогу что-то сделать с этой порочной практикой, но… Завтра я пойду к нему на прием и попрошу исключить меня из этой его группы!
– И сделаешь большую ошибку, – покачал головой Павел. – Сейчас в тебе говорят чувства, а они – дурные советчики. Тут нужна холодная голова.
– И что мне она даст?
– Не тебе. Сейчас мы говорим не о тебе. И даже не об Осипе Эдмундовиче. Мы говорим о десятках таких людей, как он. Мы говорим обо всем городе, если уж на то пошло. Как ты думаешь, сколько человек в твоей полицейской части сейчас мучаются угрызениями совести от того, что, возможно, в тюрьме находится невиновный человек?
– Думаю, ни одного.
– И какой у этого невиновного шанс на справедливость, если ты отказываешься за него бороться?
– Я не отказываюсь! – вскинулся Константин. – Но…
– Нет, именно это ты и делаешь. Можешь упрекнуть меня в цинизме, но скажи-ка, кто тебе более выгоден в качестве начальства, Богородицкий или Василисов?