Может, где-то они и были. Может, где-то и высаживались клумбы — для благоухания в теплом южном апреле. Но Зина этого не видела. В том мире, в котором она жила, не было цветов. Холод был, отчаяние, кровь, смерть…
На фоне страха и отупляющего молчания она давно забыла о существовании цветов. К чему цветы, если вокруг бесконечный, непрерываемый танец смерти?
Но сейчас тонкие лепестки дрожали в ее руках. А едва уловимый нежный аромат вызвал на глазах слезы. Зина прижала цветы к лицу, закрыла глаза, застыла так, не чувствуя, что по ее лицу, из-под опущенных век, текут самые настоящие слезы.
Она почувствовала нежные, однако решительные прикосновения чужих пальцев к щеке.
— Ты плачешь? — В словах немца звучало удивление.
— Потому, что это цветы. Тебе не понять.
— Ты ошибаешься. Я понимаю.
Зина вскинула глаза вверх, беззвучно взмолилась всей своей израненной душой, бьющейся в клетке, словно умирающая птица: «Уходи, ради всего святого для тебя, уходи! Зачем ты пришел? Я не хочу! Избавь меня от этой мучительной казни!»
— Я так рад, что ты меня позвала, — Генрих все еще продолжал гладить ее щеки, не отрывая глаз от ее лица. — Мне так одиноко в этом враждебном мире. Порой бывает так страшно. А когда я вижу тебя, то чувствую себя так, словно там, где ты, — мой дом. Ты не поверишь, сколько значит для меня это чувство… здесь.
«Не будет дома. Ничего для нас больше не будет, — бились мысли внутри, разрывая мозг. — Не будет дома. Будущего не будет. Ничего не будет — ни тебя, ни меня… Мы есть. Но нас уже нет».
— Я понимаю, — кивнул Генрих. — Ты думаешь о том, что у нас никогда не будет дома. Я знаю. Но давай не будем об этом теперь?
— А что изменится? — вырвалось у Зины.
— Я не знаю, — в голосе его зазвучала глубокая печаль. — Но помнишь ту песню? Я хочу жить в твоих глазах.
— Пойдем на кухню, отнесем пакет, — улыбнулась Зина.
Генрих принес много всякой еды: колбасу и шоколад, масло и мармелад, апельсины и какие-то консервы. Среди всей этой разноцветной груды, вываленной на стол, мелькнула бутылка французского шампанского.
— Роскошь! — улыбнулась Зина.
— У нас сегодня незабываемый вечер, — улыбнулся Генрих в ответ, и получилось так, словно они улыбаются вместе. И добавил: — И ночь.
— И ночь, — улыбка исчезла из ее глаз.
Крестовская взяла бутылку шампанского и пошла в комнату. Села к столу. Генрих сел напротив — как раз туда, где стоял чисто вымытый бокал с водой… Открыл шампанское. С пробкой метнулся фейерверк ослепительных золотисто-белых искр. Зина засмеялась. Генрих разлил шампанское.
— За нас? — спросила Зина, поднимая бокал.
— За нас, — согласился он с ней.
— Тогда до дна, — она залпом опустошила бокал. Генрих сделал то же самое.
У Зины совершенно не было аппетита, к тому же сказывалось нервное напряжение, так что ей казалось, что она жует прогорклую бумагу.
— Мне хочется рассказать тебе кое-что, — начал Генрих, — и хочется, чтобы ты поняла. Я скучаю по своим родителям, братьям и сестрам. Мне очень одиноко здесь. Я никогда не был так надолго отрезан от дома. А когда появилась ты, вся эта тоска ушла. Я просто счастлив, что тебя встретил.
— У меня нет родных… — задумчиво проговорила Зина.
Он снова налил шампанское. Выпили. Воды на дне бокала больше не было. Снотворное начало действовать — речь Генриха стала вялой.
— Я полюбил твою страну. Это правда, — начал было он, но Зина перебила его:
— Очень странной любовью, выходит.
— Нет, это правда. Я полюбил твою страну. Я думал, как и многие, что мы придем вас освободить. Спасти от страшных коммунистов, от советского строя. Но то, что я увидел здесь… К этому я не был готов.
— Я понимаю, — горько прошептала Зина.
— Память будет долгой и не всегда ровной, — вздохнул Генрих, — потому что… потому…
Голова его свесилась на грудь, и, как-то сразу обмякнув, он упал на пол и так остался лежать на боку, немного подогнув ноги, в нелепой позе человеческого эмбриона.
Крестовская наклонилась, перевернула его на спину. Он был жив. Очень тихо, но спокойно дышал. Кожа была на ощупь холодной.
Зина пошла на кухню, постучала в люк. Почти сразу появился Бершадов.
— Не теряем времени, — стремительно ворвался он в комнату и скомандовал: — Быстро расстели постель!
— Зачем? — не поняла Крестовская.
— Разговоры в сторону!
В голосе его звучал такой металл, что она решила молча повиноваться. Бершадов бросился в прихожую и вернулся с кожаным планшетом в руке.
— Положил на тумбочке! Никогда с ними не расстается. Я знал, — губы его искривила тонкая, самодовольная улыбка.
— Убери посуду со стола, — продолжал он командовать, — а я его пока раздену.
Зина вынесла еду на кухню. Бершадов ловко раздел немца до нижнего белья, затем с трудом перетащил в растеленную кровать.
— Ляжешь рядом в ночной сорочке и сделаешь вид, что вы провели ночь вместе, — скомандовал совсем по-хозяйски.
— Успеется, — буркнула Зина, наливая себе шампанского. Этой радости она не хотела себя лишить.
Бершадов принялся вынимать из планшета различные бумаги, раскладывал их на столе. Защелкал затвор миниатюрного фотоаппарата. Зине было плевать на бумаги. Ей совсем не хотелось даже смотреть в эту сторону. Отвернувшись от стола с бумагами, она подошла к кровати и села рядом с Генрихом.
Сон разгладил его лицо, сделал совсем детским. Над верхней губой Крестовская разглядела едва видимые веснушки. Это было так трогательно… Хотелось поцеловать эти солнечные отметины. Сердце в груди выскакивало, но Зина старалась себя контролировать.
За ее спиной фотографировал документы Бершадов. Крестовская чуть наклонилась над немцем. От его кожи шло тепло, и Зине хотелось обнять его обеими руками, прижаться к его мускулистому телу. Нежность, ничего, кроме нежности, не вызывало у нее это тело врага. Щемящую, мучительную нежность… И Зина еще раз поразилась масштабам происшедшей с ней катастрофы.
Как же так, как это произошло, почему ее так тянуло к этому чужому, враждебному человеку, что она просто не могла отвести глаз от его лица! Что это было — наваждение, погибель?
Больше всего на свете Зина боялась, что Бершадов догадается об охвативших ее чувствах. Но ему явно было не до нее — документы были важнее, и Крестовская почувствовала огромное облегчение.
Губы Генриха легонько подрагивали во сне. Зина знала, что от этого снотворного нет сновидений, и он ничего не видит за той темной стеной, где стирается грань между несколькими мирами. Но все-таки…
А мучительная песня, просто выжигая мозг, все крутилась и крутилась в ее голове. «Тайна в глазах. Любовь хранится в глазах. Это великая победа женского сердца. Сохрани в своем сердце мои глаза, и тогда — я воскресну…»
— Закончил, — Бершадов легонько тронул ее за плечо, — мне пора уходить. Не поверишь, мне повезло даже больше, чем я думал!
— Сколько он будет спать? — Зина резко поднялась с края постели, так, словно Григорий застал ее за каким-то постыдным занятием или преступлением.
— Должен проспать до утра. Но все равно нельзя рисковать. Чем скорее я исчезну, тем лучше.
— Не уходи, — Зина резко, порывисто обняла его, — мне страшно.
— Не глупи, — Бершадов решительно отстранил ее с самым холодным выражением лица. — Все будет хорошо. Помни, что я тебе говорил.
— Я помню, — вздохнула она.
— Теперь раздевайся и быстро ложись к нему в постель, чтобы не вызвать никаких подозрений. Документы я отнес в прихожую, он ничего не заметит.
На языке Зины вертелся вопрос: думает ли Бершадов, что делает, отправляя ее в постель к другому мужчине? Но лицо его было настолько решительным и серьезным, что она ничего не посмела сказать. Вопрос просто застыл у нее на губах. Ей вдруг показалось кощунством думать о таких пустяках, если на кону человеческие жизни.
— Не бойся, — Бершадов легонько потрепал ее по плечу и ушел на кухню. Хлопнула крышка люка. Зина аккуратно расправила на полу ковер, потушила везде свет и вернулась в комнату.
В темноте она разделась догола и быстро юркнула под одеяло, хранящее тепло человеческого тела. Зина заснула невероятно быстро, она просто провалилась в глубокий сон. Мертвый и черный, как окна ее квартиры. Без сновидений…
Это была тонкая полоска рассвета в окне. Все вдруг посерело, когда Зина почувствовала на своем теле чужую руку. Нежно лаская ее, рука двигалась по плечу.
— Ты спишь? — чуть приподнявшись с подушки, Генрих почти не мигая смотрел на Зину.
Она решительно встретила его взгляд и затем обеими руками обвила его шею, из последних сил прижалась к губам. Это было ее протестом.
Беззвучным, страшным протестом, бунтом против Бершадова, против чудовищности происходящих событий, против того, что давным-давно позабыла о том, что она человек, и больше не хочет видеть этой войны, ничего вообще не хочет видеть… И, растворяясь в сладостности этой мести, Зина была похожа на отважного моряка, сражающегося с океанской волной. Захлебываясь в этой волне, она точно так же пыталась уйти от стихии, но… тщетно…
Потом они лежали тихо, крепко-крепко обнявшись, пытаясь вжаться друг в друга. Внутри Зины пульсировала мысль: она изменила Бершадову. Но эта мысль не вызывала у нее сожалений. Наоборот. Только вот немного страшно было видеть рядом с собой зеленые глаза. Совсем чужие, но при этом совсем не чужие…
— Я люблю тебя, — произнес Генрих.
— Молчи, — Крестовская прикрыла ему рот ладонью, — молчи сейчас, я прошу…
— Я хочу, чтобы…
— Нет, — Зина резко перебила его, — я ничего не хочу слышать. Не хочу и не буду. Просто молчи…
И они молчали. Обнявшись тесно-тесно, молча лежали. А за окнами давно бушевал новый день. И никто не знал, каким будет этот день — горьким проклятием или вечным спасением…
Глава 25
Весна наступала стремительно. Несмотря на самое начало марта, погода была достаточно теплой. Март принес и другие изменения в жизни Одессы. Особенно они стали ощущаться после кровавого февраля, когда по городу прокатились масштабные аресты подполь