я, к простым не примкнул, поставил себя в одиночестве между всеми, потому-то и получит то, что надлежит получить за столь странное свое поведение.
Ну, все это — неуловимость, слухи, пересуды. Обо всем этом вряд ли и станешь думать, когда твое тело обрело какую-то невесомость, когда ты пронизан паром, сам становишься словно паром или божьим духом, и даже от жестоких ударов колючего веника уже нет боли, а как бы сплошное блаженство.
Блаженное состояние князя было нарушено довольно резко, недопустимым способом.
В баньку влетел стремянный, вскочил в кожухе, в шапке, ослеп и обалдел от пара, который ударил ему в лицо, и закричал перепуганно:
— Княже, заливает!
— Сними кожух — не будет заливать, — посоветовал Юрий.
— Не меня — остров заливает.
— Зачем кричишь! Не мешай мне. Вацьо, вытолкай его прочь.
Однако стремянный, которого Вацьо вытурил в спину, влетел снова:
— Княже, какие-то люди бьются через воду!
— Похлопочи, чтоб не утонули.
— А может, не подпускать к острову?
— Говорил ведь — залило остров? Вацьо, выгони этого крикуна.
Но уже знал: не дадут домыться, как хотел.
— Давай одеваться, Вацьо, — велел своему растаптывателю сапог Юрий.
Он выбежал в маленький предбанничек, оставив не на шутку удивленного мерю с занесенным для удара веником. Переход из состояния невесомого блаженства к привычному ощущению тела происходит мгновенно, тотчас же; натянув на себя теплую чистую шерсть, накинув драгоценный мех, человек, который только что был голым, превратился в князя. Юрий быстро обул мягкие сапоги, опоясался мечом, накинул корзно, рванул дверь, которая отлетела с шумом и звоном.
— А шапку! — закричал вслед Вацьо, но его крик, отброшенный порывом ветра, до князя не донесся.
Юрий остановился во дворе. Ветер гнал прямо на него тяжелые черные облака из-за безбрежных разливов вод; тучи словно бы рождались из воды, а вода тоже похожа была на тучи и своей угрожающей чернотой, и подвижностью, ибо летели тучи на человека и вода тоже словно летела бурунами-крыльями, и было странно, что она до сих пор еще не залила этот низенький беззащитный островок с его ласковыми песками и промерзшими, испуганно-почерневшими травами.
К князю бежали его люди. Стремянный вел серую широкогрудую кобылу.
— Хочешь, чтобы меня поскорее сдуло ветром? — засмеялся Юрий. — Внизу хоть какое-нибудь затишье, а вверху вон как ревет.
Он пошел ближе к воде, где отлогий берег уже был затоплен, но куда буруны еще не доносились. В траве чавкало, и следы от сапог князя тотчас же заливало.
— Куда же ты, княже? — чуть не заплакал стремянный, хотя такому здоровенному отроку, как он, совсем не к лицу были слезы.
— Чего испугался? Они ведь не боятся? — и князь указал на двух всадников, затерянных среди разъяренных вод, отчаянных, наверное, почти шальных в своем стремлении добраться до островка.
Зачем они здесь и что им нужно? Кто они такие? Смело двинулись по вздыбленной воде так, будто знали, что речка лишь пугает, а на самом деле она не страшна, потому что неглубока. Но ведь эти люди могли и не знать об этом. Откуда же им это должно быть известно? Может, имеют редкостно разумных коней, которые чутьем умеют находить дорогу и на сухом, и по воде, и отважно отдались этому чутью? Тогда это люди издалека, ибо в далекую дорогу человек отправляется, лишь имея доброго коня.
Как бы там ни было, но Юрий уже видел, что эти двое смогут добраться к островку, поэтому нужно было их надлежащим образом встретить, и Юрий нетерпеливо махнул рукой стремянному, чтобы тот подавал кобылу. Легко взлетел в седло, выехал на сухое, найдя пригорок, чтобы произвести на незнакомых людей надлежащее впечатление, сразу же поставив их ниже себя, потому что в этих землях никто выше стоять не может.
Юрий сидел на кобыле, по-молодому подтянутый, длинные светлые волосы его метал ветер, бросал пряди на лицо, отчего князь казался совсем молодым, так что, когда незнакомые всадники выехали на сушь и встали перед этим вельможным всадником, они должны были бы принять его не за князя Юрия, а скорее за одного из его многочисленных сыновей.
Есть стихии, которые подавляют человека. К таким прежде всего относится вода. Перед князем стояли два беспомощных всадника, промокшие до нитки, на промокших, измученных конях, с двумя конями для поклажи, собственно теперь и не конями, а несчастными клячами. Однако эти люди на этих конях пробились сквозь разливы чужих вод, ведь что-то было в них, какая-то сила или страсть толкала их сюда, и дух их не поколебался и не сломился от тяжкого противоборства со стихиями, потому что старший из них, как только они подъехали к Юрию (а подъехали к нему, ибо только он один среди островитян был на коне), спросил:
— Ты князь Юрий?
— Наверное, он. Разве не похож?
— Я подумал иначе.
— Что же ты подумал?
— Подумал: это либо дурак, либо князь.
— Тешишь меня своими словами. Почему же я дурак?
— Потому что забрался в такое глухое место.
— Не привык спрашивать, куда мне забираться. Вы кто суть?
— Дозволь сначала сойти нам с коней. Потому что все твои люди пешие. Да и негоже мне так вот перед князем…
— Оставайся на коне. Ведя переговоры верхом на конях, каждый сохраняет равенство и безопасность. В любой миг можешь поехать дальше. Тут недоверие соединено с уверенностью в силе. Пеший доверчив, но и беспомощен. Когда спешиваются с коней, тогда либо прочный мир, либо безграничная покорность. А тебе к лицу больше, как вижу, смелость.
— Мне смелость ни к чему. Я — лекарь.
— Лекарь? Не звал лекаря.
— Не твой. Князя Изяслава лекарь приближенный. Дулеб мое прозвище. А это мой товарищ Иваница.
— Апостол Петр странствовал всегда со спутницей. Ты только со спутником? Ну да ладно уж. Ежели так, сидите оба верхом. Справедливее будет.
— Ты говоришь о справедливости, княже?
— Почему бы мне не говорить? Князь — тоже человек. А все люди любят справедливость.
— Для самих себя. А для других?
— Это уж кто как. О себе не буду говорить. Хвалиться не привык. А слыхать обо мне ты мог мало, ежели же много, то лишь злое, раз приехал от врага.
— Он твой племянник.
— Потому и враг. Старшего брата уважал бы, терпел бы его старшинство, как было до сих пор. Изяслав сам выступил войной супротив меня.
— Я прибыл не от него.
— От кого же?
— От собственной совести.
— Далеко она тебя загнала.
— Потребность.
— Будешь говорить здесь, на ветру, или спрячемся в укрытие?
— Боюсь, не понравятся тебе мои слова. Пусть слышит только ветер.
— Тогда говори.
— Про справедливость поминал ты, княже. А сам неправедное дело свершил.
— Назови. Ибо сам не всегда знаешь, что праведное, а что нет.
— Убил в Киеве князя Игоря.
— Сидя в Суздале?
— Не своими руками, так чужими.
— Не боишься, лекарь, своих слов?
— Иногда человеку хочется прикусить язык. Но считаю, лучше умереть с чистой совестью, чем с прикушенным языком.
— Говори смело, однако не бездумно. Ибо слышит ветер, но слышит также и бог святой. О себе молчу. Привык к наветам.
— Имею доказательства.
— Покажешь?
— Не нашел еще, но приехал сюда, чтобы обвинить тебя и искать доказательства.
— Не нашел, а уже имеешь? — Князь как бы зачерпнул рукой ветер, разжал пальцы, показал пустую ладонь. — Вот так?
— Убийцы суть сын дружинника Кузьма Емец и монах из святого Феодора, бежали к тебе. Ведомо об этом в Киеве. Под твою руку бежали — вот и твоя вина начинается.
— Под мою руку? А сколько бежало? Двое? А знаешь ли ты, лекарь, что здесь все люди — беглые? И те, кого видишь возле меня, — вот они, и остальные. И я не просто князь Юрий, сын Мономаха, внук Всеволода, правнук Ярослава, — я князь над беглыми или вольными. Вольный люд, собравшийся со всех сторон, заселил эти земли, и я, стало быть, князь над вольными, а следовательно, и сам вольный. Вольный князь — слыхал ты о таком?
— В князьях не разбираюсь.
— Так знай. Не всегда берешься за лекарское дело — не помешает кое-что и знать. Или, может, хотел душу мою полечить? Но нет нужды.
— Прибыл лишь, чтоб сказать тебе про твою вину. А теперь поеду дальше — искать убийц.
— Так сразу и поедешь?
— Да.
— Где искать — знаешь?
— Буду искать.
— А поспешность твоя откуда? Иль боишься, что затопит меня? Тогда взгляни на мою бороду. Седина скажет тебе о моих летах. Много их миновало в этой земле, долгие были, нелегкие. А не затопило.
— Вот уж! — подал наконец голос Иваница, который впервые видел князя, стоявшего на таком ветру и ведшего беседу с простыми людьми, как с ровней. Такой князь не мог не нравиться. Иваница удивлялся черствости Дулеба. Уперся с этим убийством и не может увидеть, какой человек стоит перед ним!
— Оставьте своих коней да пойдемте-ка лучше к столу, ибо хорошая еда и питье создают хорошее настроение, а это как раз то, чего всегда не хватает людям, — сказал князь и дал знак своим отрокам, чтобы они помогли гостям, как это заведено здесь, быстро, неназойливо, но и с надлежащей настойчивостью.
— Беру тебя, лекарь, с твоим Иваницей в полон, — засмеялся князь, когда, переодетые в сухое, оба расположились за длинным столом напротив Юрия; и снова немало удивлен был Иваница, потому что не приходилось ему еще садиться за стол с князьями — дальше бояр и воевод не пробивался.
— Задобрить нас хочешь? — все еще не поддавался Дулеб.
— А зачем? Жалость меня берет, когда вижу суетность усилий. Ты бы снова утопал в холодных водах, а там, может, выбрался бы на сухое, и куда же дальше?
— Сказал: искать убийц, укрывшихся в твоей земле. А может, ты сам их спрятал?
— Ежели сам спрятал, лучше ведаю, где искать. Посиди возле меня, а я найду их и приведу к тебе.
— Убийц приведешь? — не поверил Дулеб.
— Ежели они здесь и ежели убийцы. Ты сам вскоре убедишься.
— А ежели выдадут тебя, твою вину?