— Должен бы беречь их с большим тщанием, — улыбнулся князь Андрей.
— Пребываю под рукой великого князя, — стало быть, незачем беспокоиться о чем-либо.
— Верно судишь, — похвалил его Долгорукий. — Тебе же, князь Андрей, ведомо, что в Суздале много лет, еще до твоего прихода на свет, ведутся подробные судебные книги. Не поощряю к писаниям подробным о быте и действиях повседневных княжеских, потому что для значительных случаев достаточно упоминаний кратких и исчерпывающих; обрисовывать жизнь в подробностях не следует, потому что подробности в большинстве своем позорные и грязные. Судебные же случаи каждый раз новые, потому их следует записывать для памяти потомков, а также для государственных порядков, ибо государство должно стоять на правде и благородстве.
Иваница принес письменные принадлежности, Дулеб приладился писать, кивнул Иванице, чтобы тот сел рядом с ним.
— Мы с Иваницей ведем это дело сообща, поэтому дозволь, княже, чтобы он присутствовал при сем.
Долгорукий молча кивнул в знак согласия, князь Андрей гневно шевельнулся, почувствовав себя оскорбленным тем, что его уравняли с простым слугою, но смолчал, надеясь надлежащим образом поквитаться с лекарем во время допроса Сильки, где два князя, вне всяких сомнений, должны были превзойти двух незнатных защитников сомнительной справедливости из Киева.
— Подойди ближе и встань вон там, — велел Долгорукий.
Силька послушно приблизился, остановился как раз между князьями и теми двумя из Киева. Но спросить его ни о чем не успели, потому что неслышно приоткрылась тяжелая дубовая кованная железом дверь и в палату проскользнул половчанин. Босой, в белой полотняной одежде, с накинутой сверху хламидой, тканной золотыми грифонами в кругах, он быстро пробежал мимо князей, подскочил к огню, выхватил пылающее полено, перебросил его в ладонях, швырнул назад в огонь, только после этого взглянул на тех, кто сидел в палате, еще больше сузил свои половецкие глаза, крикнул клекочущим, будто у настоящего степняка, голосом:
— Китан!
Князь Андрей встал, подошел к Ярославу, обнял брата.
— Не хотел тебя будить, брат, думал, спишь еще.
— А я не сплю. Никогда не сплю. Покуда спишь, много зла творится на свете. Не могу спать. Князь Гюргий скажет тебе про это. Пока спишь, могут приехать люди из Киева, а Киев всегда имеет недобрые намерения. Не был никогда в Киеве лишь из-за лености своей, а ты, брат, был и можешь подтвердить справедливость моих слов.
— Сын мой, — обратился к нему князь Юрий, — пойди в свою палату, у нас неотложное дело. По окончании князь Андрей заглянет к тебе.
— Не знаю Андрея. Это Китан! А ты не Юрий, и не Гюргий, и не Дюргий, а Дюр, как называла тебя моя покойная мать. Ты же называл ее Фро, что означает дождь или щедрость. Забыл, княже? А что такое Дюр по-половецки? Тоже забыл?
Ярослав быстро заговорил по-половецки, князь Юрий ответил ему такой же скороговоркой, к ним присоединился и князь Андрей, и вот уже перед Дулебом и Иваницей были словно бы настоящие половцы, даже Силька немало удивился такому неожиданному перевоплощению. Князья говорили горячо, гневно, они переубеждали в чем-то друг друга, хотя и бессмысленным казалось убеждать в чем-либо полоумного Ярослава, который метался по палате, сверкая своими грифонами и хищно поблескивая узкими половецкими глазами; наконец отец и сын победили безумного, он еще раз обежал палату, подскочил к Сильке: пристально посмотрел ему в глаза, прикоснулся пальцем к груди, сказал почти шепотом:
— Опасности обвинений и суда хоть и людские, но насылаются дьяволом. Средства же дьявола неисчерпаемы, так и знай. А ты не виновен! Не виновен! Не виновен!
Он намеревался еще раз возвратиться к отцу и брату, но от двери его позвал тонкий, серебряный голос:
— Брат мой князь, жду тебя давно уже, а ты не идешь.
Никто не видел, когда вошла княжна Ольга, теперь все повернулись к ней, глаза отдыхали на тоненькой белой фигуре, все купались в серых водах необычайных глаз, а безумный Ярослав подбежал к сестре, упал перед нею на колени, поцеловал ноги, закричал:
— Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!
И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.
Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.
Дулеб вписал в свой пергамен: «Каждый — это либо тиран, либо — раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду».
— Спрашивай, лекарь, — подал наконец голос князь Юрий, — а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.
— Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.
— Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.
— Тебя зовут Сильвестр, Силька? — спросил у парня Дулеб.
— Да.
— Ты из Киева?
— Из Киева.
— Был монахом в монастыре святого Феодора?
— Послушником.
— Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?
— Не стоял я при воротах.
— Объясни.
— Не стоял, — сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.
— Слыхал, что случилось в Киеве?
— Там много всякого бывает.
— Про смерть князя Игоря, слыхал?
— Почему бы не услышать?
— И что его взяли из монастыря, где ты был, — знаешь?
— Знаю.
— И что ворота были открыты перед толпой — тоже знаешь?
— Э-э, — тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, — ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании — вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.
— Когда выехал из Киева — скажешь? — спросил Дулеб.
— Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.
— Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?
— Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.
Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, — следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?
— Не ты меня спрашиваешь, — сказал Дулеб. — Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?
— А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.
— Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?
— А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.
— И Кузьма был с конем?
— Даже с двумя. Одного взял для поклажи.
— Кто дал тебе коня?
— Игумен Анания.
— Зачем?
— Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.
— А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?
— А у него и спроси.
— Где он?
— Где-то у князя Ивана.
— Среди берладников?
— У них.
— Почему ты не поехал с ним туда?
— А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.
— Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?
— Благословил — и все. Дал серебра на дорогу.
— Игумен Анания — святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, — заметил князь Юрий.
— Я уже слыхал про святость игумена, — сказал Дулеб. — Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.
— Вранье! — горячо воскликнул Силька. — Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!
— Кто же тот человек? — не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.
— Воевода Войтишич, ежели знаешь его.
— Знаю.
— Молвлено же было при игумене Анании.
— А игумен? Неужели не сказал, что это неправда? — даже наклонился к Дулебу Силька.
— Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.
— Хорошо, — улыбнулся Юрий. — Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?
— Не был я привратником! — крикнул Силька.
— Помолчи, — махнул на него князь Андрей.
— Я сам спросил игумена, — потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, — спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит — никто.