— Сын мой! Почему же до сих пор не…
Изяслав затравленно оглянулся по сторонам. Не было мыслей ни о величии, ни о могуществе, ни о сидении в Киеве, он готов был тотчас же бежать куда глаза глядят, в чистое поле, бросаться в бой хоть против самого дьявола, лишь бы только не слышать этих страшных людей, которые требовали от него нового братоубийства, забыв о том, что всего лишь год назад здесь уже был убит князь Игорь и убийство это неистребимым пятном пало на него, Изяслава. Он посмотрел на Войтишича, самого спокойного и невозмутимого из всех, взглядом просил спасения у старого воеводы, у человека, который служил многим князьям, умел служить, на любой случай мог бы вспомнить что-нибудь из своей бурной, запутанной, но в конечном счете героической жизни.
— Что скажешь, воевода?
— Да будь оно все проклято, — ответил Войтишич. — Князек этот заработал себе смерть и заслуживает уничтожения.
— Забыли про Игоря, — мрачно промолвил Изяслав. — Опозорили Киев, запятнали мою честь, допустив это убийство, это преступление. Теперь хотите еще?
— К слову пришлось, будь оно проклято. Не говорю же убивать, говорю: заслужил. А ты не держи его здесь на свою голову, прогони к Юрию, да будь оно все проклято!
— Ты прогони так, как умеет прогонять наш святой Киев, сын мой, заплакал Плаксий. — Сорви с него все богатство, оружие и коней отними, дружину в железо возьми да разведи по всем городам и брось в темницу.
— Как это деды и прадеды наши учиняли, — подбросил Никола Старый.
— И киевлян позови, чтоб посмотрели, будь оно проклято все, засмеялся Войтишич. — Потому как не сам Ростислав тебе страшен, а Долгорукий. Ибо Ростислав обещал киевлянам, что придет сюда отец его Долгорукий и войдет в Киев, лишь бы только бог помог. Вот пускай и поглядит, кому бог помогает, будь оно проклято.
— Негоже чинишь, воевода, проклиная бога, — перекрестился Изяслав.
— Княже, — поднимая братию, сказал на прощание Никола Старый, — с богом мы все заодно. Верим в бога, в людей же верить не следует, потому как это все едино что верить воде, подмерзшей ночью, верить уснувшей змее, обломку меча или недавно засеянному полю. Надлежит тебе искупить свою чрезмерную доверчивость, а мы с тобой.
Вопреки обычаю, не было у князя трапезы вместе с боярами и воеводами, в Киеве царила настороженность и тишина, замышлялось что-то страшное, стража перекликалась во всех концах, следя за тем, чтобы никто чужой не проскочил в город, чтобы не вынесли за ворота известий преждевременных.
Ночью ко двору Стварника, никем не задержанный, подъехал всадник. Привязал коня у ворот на улице и пошел через двор, пошаркивая ногами, словно разгребая снег. Застучал в дверь не на хозяйскую половину, а к Дулебу; лекарь открыл неожиданному гостю, узнал Петрилу, хотя тот был какой-то измятый или ободранный, пустил к себе.
— Человек твой где, Иваница твой? — спросил Петрило.
— Уже лег спать. Привыкли рано вставать, потому и спать…
— Пустое, — прервал его Петрило, — не о том молвим… Пришел я к тебе. Не пришел — приехал, все едино… Сказать хочу тебе, чтоб бежал, покуда не поздно.
— Бежал? — удивление Дулеба было совершенно искреннее. — Я?
— Ты. Со своим человеком, с Иваницей, стало быть, этим остроязыким. Оба и бегите.
— Куда и зачем?
— Куда — не знаю. А зачем — могу сказать. Завтра князь Изяслав будет брать вас в железо. Всех людей Ростислава.
— Мы не Ростислава люди.
— С ним пришли из Суздаля, он вас выкрал у Долгорукого, так чьи же вы? Слушай дальше, Ростислава прогонят из Киева, а всех его людей будут ковать в железо и развезут по городам в порубы. Тебя с Иваницей бросят в поруб киевский. К епископу новгородскому Нифонту. Слыхал, что сидит здесь епископ, который был против избрания митрополита Климента? Вот и тебя туда, к греку. Разум к разуму. Смрад к смраду. Веселее будет.
— Того не может быть, я для князя Изяслава столько настрадался…
— Кто на этом свете измеряет страдания и кто может определить, ради кого кто страдает? Велено взять вас, и будете взяты. Бегите!
— Куда же и когда?
— Не мое дело. Сказал, а ты слушай. Утром и бегите, пока не пришли за вами княжеские люди. Быть может, я же и приду. Приду, а тебя нет. Так, как меня. Был вот, а теперь уйду.
Конь Петрилы ржал за воротами, почуяв Дулебовых коней в конюшне, восьминник засуетился, согбенно направился к двери, не стал прощаться с Дулебом, не ждал благодарности. В самом деле — был и нет. Да был ли он вообще?
Дулеб разбудил Иваницу, рассказал ему о странном посещении, спросил, что он думает о такой неожиданности.
Иваница зевнул и почесал затылок.
— Вот уж! Что человек может сказать спросонок? Врет Петрило!
— А ежели не врет?
— Тогда правду говорит.
— Мыслю так: надобно нам собраться и еще до утра выехать из Киева.
— Бежать? — спокойно спросил Иваница, и в голосе его Дулебу послышался упрек.
— Что есть разум? Отступление от злого. В Киеве зло. Надобно отступить.
— Да не выпустят ведь!
— У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.
— Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.
— Тогда зачем же он сказал мне?
— Не знаешь Петрилу? Вот так взял да и сказал. А там хоть трава не расти!
Дулеб все же начал собираться. Самое ценное, что у него было, пергамены. Немного сушеных трав. Кой-какие драгоценности да оружие для обороны. У Иваницы — и того меньше. Еще подумалось — брать ли коней или пешком отправляться. На конях они заметнее, сразу же бросится за ними погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же — подозрителен уже при выходе из Киева, ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет доверия.
— Возьмем коней, — решил Дулеб, — а переберемся через Днепр, двинемся дальше пешком: собьем со следа.
— Кто там за нами гнаться будет! — беззаботно сказал Иваница, которому не очень хотелось тратить ночь на сборы да бегство; куда бы охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны, в которых нет ни Петрилы, ни алчных бояр, ни княжеских головорезов, готовых броситься на человека хуже псов голодных.
Дулеб сложил свое имущество в кожаные сумы, вышел во двор, остановился на крыльце, посмотрел на темное небо. Снова нужно было куда-то бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже бывало не раз и не дважды, так, будто суждено ему всю жизнь слоняться по свету, не находя нигде убежища. Когда-то отправился он в странствия добровольно. Любознательность не давала ему сидеть на месте, он нарушил обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошел к ним сам, переходил от одного к другому, пока не очутился среди князей, и вот здесь любознательность уступила место сомнениям, затем наступили тревоги, а уж этим не видно ни конца ни краю.
Небо над Киевом висело хмурое, беззвездное, притихшее, оно тоже ждало чего-то зловещего, тяжко дышалось под таким небом, город был словно бы накрыт им — казалось, все должно здесь задохнуться еще до утра. Дулебу захотелось бежать отсюда без промедления, он возвратился, чтобы позвать Иваницу, который замешкался просто недопустимо (не лег ли он снова спать?), и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой, внизу, у самой стены темную тихую фигуру.
— Кто там? — коротко спросил лекарь, без боязни, но все же с надлежащей встревоженностью и неприязнью.
Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушенно:
— Я.
— Немного, если учесть позднее время, — засмеялся Дулеб, ибо уже по этому «я» понял, что перед ним девушка.
Он шагнул вниз, резким движением взял девушку за подбородок, присмотрелся. Перед ним была Ойка. В белом козьем меху, босая, чем-то встревоженная. Белки ее глаз посверкивали в темноте, она тяжело дышала то ли от недавнего бега, то ли от волнения.
— Ты, Ойка?
— Я.
— Что-то случилось?
— А ничего.
— Может, хочешь увидеть Иваницу?
— Тебя.
— Меня?
— Тебя. Ну, вас обоих.
— Могла бы прийти утром.
— Будет поздно.
— Ты что-нибудь знаешь?
— Все знаю. Поведу вас с собой.
Ему вспомнился сон. Как звала она его: «Дулеб! Дулеб!» Все сбывается. Но ведь это же был сон, а здесь вот рядом с ним — Ойка, слышно, как она учащенно дышит, видно, как поблескивают ее глаза; стоит лишь протянуть руку — и прикоснешься к ней. Дулеб почувствовал в своей руке шелковистость подбородка Ойки, за который держался так недолго, будто боялся чего-то, боялся самого себя. Забыл на миг об опасности: об угрозе, хмуром небе над Киевом и над своей судьбою. Им овладело бессмысленное желание рассказать ей о своем сне и еще о чем-то, неизмеримо более важном. О чем же? Тогда совершенно неожиданно он сказал о другом:
— Тут был Петрило.
— А-а.
— Сказал, чтоб бежали.
Она не поверила:
— Петрило? Сказал?
— Ну да. Пришел пешком, без коня. Конь его остался за воротами. Ржал на весь Киев. А Петрило сказал, что нас завтра должны заковать в железо и бросить в поруб.
— Петрило и должен вас брать, — сказала девушка.
— Тогда как же так? Зачем предупредил?
— Не мое дело. Спрячу вас от всех. И от Петрилы.
— А ежели Петрило — доверенный человек Долгорукого? Тогда нам его не следует бояться.
— Все едино. Хочу тебя спрятать. Тебя и твоего товарища.
— Иваницу.
— Назывался бы иначе, все равно бы спрятала. Потому как — твой товарищ. Пошли. Без коней. Ничего не нужно.
— Постой. Надо попрощаться с хозяевами.
Она смолчала. Стварника, видно, не боялась.
Дулеб разбудил Стварника, трижды поцеловался с ним по старому обычаю. Древодел не слишком и расспрашивал. Ойки он не заметил, а если и заметил, то не показал виду. Такое было время.
Иваница и в самом деле задремал, его пришлось будить заново. Не почувствовал даже присутствия Ойки. Когда же вышел за Дулебом за дверь, заметил девушку, остановился и уронил свой мешок на землю.