Шериф не успел ответить: взоры обоих привлек некий предмет на экране. Поначалу это была просто клякса на фоне буровато-зеленого известняка. Она имела слишком неправильную, сложную форму, чтобы казаться человеческим телом. Оператор медленно настраивал предмет в фокус, пока разрозненные части не превратились в единое целое.
– Господи… – вырвалось у Энди.
Страшная, какая-то даже сверхъестественная картина предстала их взорам. В кристально чистых водах развевались длинные волосы, напоминая локоны спящей русалки. Женщина находилась без сознания – если вообще была жива, ее тело распласталось о стальную решетку и удерживалось там силой течения. Одна нога застряла между прутьями решетки, преграждающей путь в гиблый тоннель, и была явно сломана, поскольку в нормальном состоянии человеческие члены не способны изгибаться под таким углом. Несчастная была в одежде, хотя ее брюки и рубашка изорвались в клочья, а на коже просматривались многочисленные порезы и ссадины. Энди вспомнилась утопленница, которую на ее глазах извлекли из реки Колумбия в ее родном штате Вашингтон, – труп здорово пошвыряло в потоке.
– Эшли Торнтон, – проговорил Маклин.
– Точно она? – переспросил техник.
– Она, кто ж еще, – сказала Энди.
Водолазы ускорили ход. Оператор продолжал съемку, запечатлевая товарищей, перешедших в спасательный режим. Ведущий тут же принялся высвобождать застрявшую в решетке ногу, отгоняя мелких горчичного цвета угрей, которые вились возле тела подобно стае подводных сарычей. Другой, стянув с руки перчатку, стал нащупывать пульс пострадавшей и без промедления приложил к ее рту маску дыхательной системы.
Энди проговорила:
– Если у нее легкие заполнены водой, воздух не пойдет.
– Надо попытаться, – пояснил Маклин. – В чистой прохладной воде время выживания повышается.
– Счет идет на минуты, – сказала Энди. – Пресная вода поступает прямиком в кровяное русло. Пока мы здесь разговариваем, эритроциты лопаются – у нее сейчас гипоксия или сердечный приступ, если она вообще жива.
Водолазов атаковала новая стайка маленьких угрей, они вертелись вокруг тела и покусывали безвольно обвисшие члены, проверяя на вкус новое «подношение». Второй водолаз снова проверил пульс женщины. Глядя в камеру, он отрицательно покачал головой, что не предвещало ничего хорошего. Теперь оставалось надеяться только на массаж сердца, а для этого жертву необходимо было срочно извлечь на поверхность – при этом водолазам грозила кессонная болезнь. Спасатель махал рукой, торопя ведущего, который отчаянно пытался высвободить ногу женщины из решетки. Отложив камеру, оператор ринулся на помощь.
Аквалангисты исчезли из кадра, но запись продолжалась. Зрителю, наблюдавшему за происходящим с борта, было видно лишь песчаное дно и рука жертвы.
– Что это там? – спросила Энди, указывая на экран.
Остальные тоже пригляделись: на запястье похищенной было что-то закреплено – не украшение из тех, что носят женщины; это скорее напоминало пластиковый больничный браслет с фамилией пациента.
– А миссис Торнтон до похищения не лежала в больнице? – поинтересовалась Энди.
– Я об этом не слышал, – ответил шериф.
– Кажется, там что-то написано.
Техник настроил контрастность, чтобы лучше просматривались детали браслета. Появились буквы.
– Вы можете прочесть? – спросил шериф.
– Нажмите «паузу», – попросила Энди.
Техник остановил изображение.
– Тут вроде два слова, – проговорил он. – Попробую сделать покрупнее и почетче. – Он что-то сделал, и взглядам предстала первая буква.
– «О»… что-то там, – сказал он. – Последняя буква вроде бы «й».
– Попытайтесь извлечь остальное, – попросила Энди.
Специалист поработал с настройками, и появились два размытых, но вполне читаемых слова.
– «Ответ неверный», – зачитала Хеннинг.
– Ответ ему не понравился. Нашел себе забаву, – рассердился шериф.
– Шутник! – буркнула Энди, не отводя глаз от экрана. – Это сообщение, и, кажется, оно все проясняет.
Глава 2
Он закончил юридический факультет Йельского университета, четыре года защищал приговоренных к смертной казни, отпахал приличный срок на посту федерального обвинителя, а затем снова вернулся к частной практике, где ему доводилось вести увлекательнейшие уголовные дела. И после таких достижений яркая карьера Джека Свайтека, сына бывшего губернатора Флориды, приобрела любопытный оборот.
– Два соседа затеяли тяжбу, – объяснял он суть дела своему лучшему другу Тео Найту.
– Член не поделили, – добавил Тео.
Джек поморщился.
– Назовем это эстетическими предпочтениями.
– Всему виной член.
– Ладно, пусть так, раз уж ты такой любитель резать правду-матку.
– Если б я был любитель резать правду-матку, я бы сказал, что вся каша заварилась из-за очень твердого, четырнадцатидюймового…
– Ну хорошо. Так ты мне поможешь или нет?
Тео улыбнулся:
– Ясное дело, помогу, не зря же я приперся.
Удивительно, но с подачи Тео «очень твердый член» весьма даже органично звучал в контексте последнего дела Джека. Тео был собственным «следователем» Джека, если можно так выразиться. Всегда, когда бы у Свайтека ни возникали проблемы – труп ли обнаружили в ванной его дома или надо срочно вылететь из Африки, или выбить признание из придурка, подпалившего его кабриолет, – всегда Тео приходил на выручку и неизменно добивался своего, к вящему изумлению друга. Порой тот напрямую спрашивал, как ему это удается, хотя чаще предпочитал оставаться в неведении. Подобную дружбу нельзя было назвать хрестоматийной: сын губернатора, выпускник престижного университета, стал водиться с недоучкой из негритянского гетто. Повстречались они на скамье смертников – Джек был адвокатом, а Тео – его подзащитным. Благодаря настойчивости и упорству первого чернокожий парень в тот раз избежал скорого свидания с электрическим стулом, и избегал его до тех пор, пока в моду не вошла генетическая экспертиза и предъявленные правосудию факты не доказали его полную непричастность. С тех самых пор Джек, сам того не замечая, стал неотъемлемой частью возродившегося к жизни Тео, где-то сопровождая его от нечего делать, где-то поражаясь рвению, с которым друг наверстывает упущенное время.
В пятницу, в четыре пополудни, они сидели в зале для судебных слушаний мэрии Корал-Гейблз. Здесь Джек должен был осветить некий вопрос перед всемогущим собранием архитекторов. Те в большинстве своем являли действующих исключительно из благих побуждений добровольцев, которым предстояло вынести суждение о некоем архитектурном объекте. И сделать выводы относительно того, соответствует ли он строгим эстетическим требованиям, диктуемым общей архитектурой города с оглядкой на персональные пристрастия самых непреклонных членов собрания. Суть вопроса сводилась к тому, что клиент, чьи интересы представлял Джек, возвел на заднем дворе своего дома семнадцатифутовую статую, точную копию флорентийского Давида. Скажем так, почти точную. Шедевр итальянского скульптора, как подметили эксперты, отличается одной особенностью. Вероятнее всего, автор заранее предполагал, что творение его будет стоять на пьедестале и обозреваться снизу вверх, а потому стремился создать у зрителя иллюзию пропорциональности, изваяв правую руку своего богатыря гораздо крупнее левой. Вряд ли клиент Джека руководствовался столь же художественными соображениями, ибо это нарушение пропорций он истолковал по-иному. О чем свидетельствует крупная мужская длань в наш двадцать первый век, помешанный виагре, – по крайней мере на взгляд женщин? В итоге на свет появился очередной Давид. И если бы мы пожелали уменьшить его до пропорций обычного человека, то пенис данного скульптурного совершенства простирался бы вперед дюймов на четырнадцать.
Соседка подала заявление в суд.
Джек взялся за дело.
Тео, естественно, был в восторге.
Разумеется, Джек с готовностью принял бы точку зрения оппозиции. У него не было желания становиться владельцем Давида с пенисом Голиафа, и, возможно, он не желал бы любоваться подобным сооружением из своих окон. Но клиент уперся руками и ногами, и задачей Джека стало убедить собрание архитекторов в том, что каждый владелец собственности вправе возводить на своей территории что его душе угодно. Дело было проигрышное, и Джек взялся за него ради смеха.
– Дамы и господа, – начал он, обращаясь к дюжине степенных заседателей. – Спасибо за то, что не пожалели своего времени на наше мероприятие. Если не возражаете, я бы хотел начать свою речь с песни – не абы какой песни, а официального гимна штата, «Олд фолкс эт хоум», широко известной под названием «Лебяжья река». Для вас ее исполнит а капелла мой прославленный и одаренный помощник господин Тео Найт. Маэстро, просим.
Председатель собрания подался к микрофону на изогнутой подставке и сказал:
– Господин Свайтек, это не входит в регламент.
– Мы быстро, обещаю. Тео, исполните кульминацию.
Напарник выждал, желая лучше прочувствовать образ. Тео был фигурой внушительной: крепко сбитый и плечистый, высоченный, как баскетболист, этакий стероидный жеребчик. Когда ему дали срок, никто не удивился – тот еще персонаж. Зато образ плечистого забияки и тут сослужил ему хорошую службу – Тео умел так улыбнуться и так взглянуть, что каждому становилось ясно: с этим громилой шутки плохи.
Тео приготовился к исполнению: ссутулил плечи, поник головой – ни дать ни взять с рассвета пахал на плантациях. И тут каменные палаты наполнил густой баритон, и «раб» навзрыд запел:
Мое сердце летит далеко-далеко,
В те места, где бежала Лебяжья река,
Где вы, годы младые,
Где друзья дорогие…
– Господин Свайтек, я бы вас попросил, – нахмурился председатель.
– Продолжай, Тео. Вступает хор.
Тео начал драть глотку, подражая хору:
Черномазого брата проруха-судьба.
– Спасибо, – проговорил Джек. – Вы это слышали? Прошу вас, исполните последнюю фразу еще раз.