, что он просто защищает свою гордость. Пак стыдился их финансового положения, не желал обсуждать деньги, но при этом он явно наслаждался новым блюдом. Янг было это очень приятно, и теперь она готовила его при первой возможности.
Стоя над дымящейся кастрюлей, вмешивая соевую пасту и наблюдая, как вода становится густо-коричневой, Янг рассмеялась от того, какой довольной она себя ощущает. Как будто это ее самый счастливый момент в этой стране. Объективно они сейчас на дне жизни в Америке, да, в сущности, всей жизни: муж парализован, дочь стала бесчувственной, с шрамами на лице и пошатнувшейся психикой, денег нет. Янг должна бы прийти в отчаяние от мрачности их положения и от жалости, которую она едва выносила.
Но нет же. Ее радует деревянная ложка в руке, простое движение, когда она помешивает нарезанный лук в вихре жидкости, терпкий аромат, поднимающийся и согревающий ей лицо. Она раз за разом вспоминала слова Пака о том, что скоро придут деньги по страховке, и особенно то, как потом его рука лежала в ее, и тепло его улыбки. Они с Паком сегодня смеялись вместе. Замечательно, но когда же это было в последний раз? Наверное, из-за того, что она так долго была лишена всяких радостей, она стала особенно чувствительной к малейшим ее проявлениям. И даже осколок счастья, такой будничный, что она его не замечала, пока все шло своим чередом, теперь создал праздничное настроение, какое обычно бывает на важных событиях, таких как обручение или выпуск из университета.
– Счастье относительно, – сказала ей однажды Тереза, всего за несколько дней до взрыва. Тереза рано приехала на утренний сеанс, и Янг пригласила ее подождать в доме, пока Пак готовит все в ангаре. Мэри остановилась по дороге на курсы и поздоровалась:
– Рада видеть вас, миссис Сантьяго. Привет, Роза, – Мэри наклонилась, так что ее лицо оказалось на одном уровне с лицом Розы. Янг восхитилась тогда, какой милой Мэри умеет быть со всеми, кроме матери. Даже Роза отреагировала на веселый голос Мэри, улыбнулась и, казалось, хотела что-то сказать, но издала не то хрюканье, не то хрипение.
– Ты только послушай! – сказала Тереза. – Она пытается говорить. Всю неделю она произносила столько звуков. Похоже, ГБО действительно ей помогает.
Тереза склонилась к Розе, взъерошила ей волосы и рассмеялась. Роза сжала губы, помычала, а потом открыла рот и произнесла нечто, напоминавшее «ма».
Тереза ахнула.
– Ты это слышала? Она сказала «ма»!
– Я слышала! Она правда сказала «Ма»! – согласилась Мэри, а у Янг зазвенело в ушах.
Тереза села на корточки, заглядывая Розе в лицо.
– Можешь повторить, солнышко? Ма. Мама.
Роза помычала, а потом еще несколько раз сказала:
– Ма! Ма!
– Боже! – Тереза расцеловала Розу, быстро, так что ей стало щекотно, и она рассмеялась. Янг и Мэри тоже засмеялись, чувствуя остроту этого волшебного момента и объединившее их восхищение. Тереза откинула голову, словно в немой молитве благодарности Господу. И тут Янг это увидела: слезы текли по лицу, глаза закрыты в блаженстве настолько совершенном, что прямо никак не сдержать широченной улыбки. Тереза поцеловала Розу в лоб, на этот раз не клюнула, а надолго прижалась губами.
Янг испытала укол зависти. Хотя как-то странно завидовать женщине, чья дочь не может ни говорить, ни ходить, никогда не поступит в колледж, не выйдет замуж, не родит детей. Надо пожалеть Терезу, а не завидовать ей, говорила Янг сама себе. Но все же, когда она сама испытывала такую же чистую радость, какой светилось сейчас лицо Терезы? Уж точно не в последнее время, когда от каждого ее слова Мэри хмурилась, орала или, что еще хуже, игнорировала ее, делала вид, что они не знакомы.
Для Терезы то, что Роза сказала «мама», стало грандиозным достижением, которое принесло ей больше счастья, чем… чем что? Что делала Мэри, что она могла сделать такого, чтобы Янг испытала такой же восторг? Поступить в Гарвард или Йельский университет?
Словно желая усилить впечатление, Мэри тепло попрощалась с Терезой и Розой и ушла, ни слова не сказав Янг.
Янг почувствовала, как у нее покраснели щеки. Интересно, Тереза заметила?
– Езжай осторожно, Мэри, – нарочито радостно сказала Янг. – Ужин в половину девятого, – добавила она по-английски, не желая проявлять грубость по отношению к Терезе, говоря по-корейски, хотя ей и неуютно было говорить по-английски при Мэри, потому что та очень стыдилась ее акцента, как, впрочем, и всего остального.
Янг обернулась к Терезе и сдавленно усмехнулась.
– Она так занята. Подготовка к экзаменам, теннис, скрипка. Представь себе, она уже собирает информацию о колледжах. Интересно, все шестнадцатилетние девочки так себя ведут?
Она пожалела о сказанном еще не договорив. Но как в кино, изменить было ничего нельзя. Дело в том, что в тот момент – мимолетный, но его хватило, чтобы навредить, – она хотела сделать Терезе больно. Хотела привнести в ее радость частичку мрачной действительности, выбить ее из блаженного состояния. Хотела напомнить обо всем том, что и Розу могло бы ожидать, но чего никогда в ее жизни не будет.
Лицо Терезы осунулось, уголки глаз и рта опустились, словно кто-то обрезал невидимую державшую их ниточку. Это была та реакция, которой и добивалась Янг, но едва увидев ее, она себя возненавидела.
– Извини. Не знаю, зачем я это сказала, – Янг коснулась руки Терезы. – Бесчувственно с моей стороны.
Тереза подняла глаза.
– Все хорошо, – возразила она. Наверное, сомнение отразилось на лице Янг, потому что Тереза улыбнулась и похлопала ее по руке. – Правда, Янг, ничего страшного. Когда Роза только заболела, было тяжело. Каждый раз, видя девочку ее возраста, я думала: «На ее месте должна бы быть Роза. Это она должна играть в футбол и проводить пижамные вечеринки.» А потом в какой-то момент, – она погладила Розу по волосам, – наступило приятие. Я научилась не ожидать, что она будет похожа на других детей, и теперь я точно как любая другая мать. У меня бывают дни хорошие и плохие. Иногда я злюсь, а иногда она смешит меня или делает что-то новое, чего раньше не делала, как сейчас, и тогда жизнь прекрасна, понимаешь?
Янг кивнула, хотя на самом деле сначала она даже не поняла, как Терезе удается выглядеть счастливой, быть счастливой, когда ее жизнь, если смотреть объективно, столь тяжела и трагична. И только теперь, целуя Пака в щеку, чтобы разбудить к ужину, видя его улыбку и слыша слова «Мое любимое. Пахнет божественно», она смогла понять. Вот почему все исследования показывали, что богатые успешные люди – директора, победители лотереи, олимпийские чемпионы, которые должны были бы становиться самыми счастливыми, на самом деле такими не были. И почему бедные и немощные вовсе не обязательно страдали от депрессии: к своей жизни привыкаешь, какие бы препятствия и трудности ни вставали на пути, и соответственно формируешь ожидания.
Разбудив Пака, Янг пошла в уголок к Мэри и, прежде чем отдернуть занавеку, дважды топнула. Это была имитация стука в дверь, которую они изобрели, чтобы поддерживать иллюзию личного пространства. Мэри еще спала, волосы разметались по подушке, рот был приоткрыт, как у младенца, ищущего молоко. Какой беззащитной она выглядела, прямо как после взрыва, когда тело рухнуло, а из щек сочилась кровь. Янг моргнула, прогоняя видение, опустилась на колени рядом с дочерью и коснулась губами ее лба. Закрыла глаза и позволила поцелую длиться, наслаждаясь ощущением кожи Мэри у губ, пульсацией ее крови. Янг гадала, сколько она сможет так простоять, наедине с дочерью, нежно прикасаясь к ней.
Мэри Ю
Она проснулась от голоса матери. «Ме-хе-я, просыпайся. Обед», – говорила та шепотом, словно, вопреки словам, старалась не разбудить ее. Мэри не стала открывать глаза, пытаясь справиться с ощущением потерянности от такого нежного голоса мамы. В последние пять лет мать называла ее корейским именем только когда злилась, когда они ссорились. За последний год мать вообще ни разу не произносила «Ме-хе», после взрыва она старалась быть особенно вежливой и называла ее исключительно Мэри.
Забавно, но Мэри ненавидела свое американское имя. Не всегда. Когда ее мама (изучавшая английский в колледже и все еще читавшая американские книжки) предложила «Мэри», как вариант, наиболее приближенный к «Ме-хе», она обрадовалась, что новое имя начинается похоже на ее родное. На протяжении четырнадцатичасового перелета из Сеула в Нью Йорк, в последние часы в роли Ме-Хе Ю, она училась писать свое новое имя, заполнив целый лист словом «М-Э-Р-И», думая, как красиво выглядят буквы. После посадки американский офицер по делам иммигрантов назвал ее Мэри Ю, раскатывая звук «р» необычным образом, неподвластным ее корейскому языку, и она ощутила восторг и легкое головокружение, почувствовала себя бабочкой, только что вылупившейся из кокона.
Но спустя две недели в новой средней школе в Балтиморе, тайком читая во время переклички сообщения от друзей из дома, она не узнала своего нового имени и не ответила. Другие дети начали хихикать, и ощущение вновь появившейся бабочки сменилось глубоким чувством несоответствия, которое может возникать, когда квадрат пытаются пропихнуть через круглое отверстие. Позднее в столовой две девочки воспроизвели сцену. Девочка с волосами цвета лапши рамен все громче повторяла ее новое имя: «Мэри Ю? Мэ-ри Ю? МЭЭЭ-РИИИ ЮУУУУ! И оно звучало, как удары молотка, отбивающего квадратные углы.
Конечно, она знала, что дело вовсе не в имени, что проблема в незнании языка, обычаев, людей, всего. Но отсутствие связи между новым именем и новой нею давалось тяжело. В Корее, в роли «Ме-хе» она была болтушкой. Она вечно попадала в передряги из-за того, что трепалась с подружками, и ей удавалось отболтаться от большинства наказаний. Она новая, Мэри, стала немым фанатом математики. Тихая, послушная, одинокая сердцевина, обернутая в оболочку низких ожиданий. Словно отказ от корейского имени ослабил ее, как когда-то Самсона ослабили отрезанные волосы. Так на смену Ме-хе пришла кроткая девочка, которую трудно было узнать и которая ей не нравилась.