– Мы не можем и дальше врать, – сказала она. – Мы ничего плохого не сделали. Ты просто вышел посмотреть, где демонстранты, чтобы защитить нас, и оставил меня ответственной. Эйб должен это понять.
– А как насчет того отрезка времени, когда там никого не было, и пациенты без присмотра оказались взаперти в горящей камере? Думаешь, это он тоже поймет?
Янг опустилась на стул рядом с Паком. Как же часто она мечтала вернуться в прошлое и изменить тот момент.
– Это моя ошибка, а не твоя, и я не переживу, если ты возьмешь всю вину на себя, чтобы меня защитить. Когда я вот так всем лгу, я чувствую себя преступницей. Я так больше не могу.
Пак положил свою руку поверх ее. Зеленоватые вены проступали через кожу и, казалось, перетекали в ее.
– Мы невиновны. Не мы устроили поджог. Неважно, где именно мы были, мы не могли предотвратить взрыв. Генри и Китт погибли бы, даже будь мы оба на месте.
– Если бы я вовремя выключила кислород…
– Я же уже объяснял, в шлангах есть остаточный газ, – покачал головой Пак.
– Но огонь был бы слабее, а если бы ты сразу открыл дверь, мы могли успеть их спасти.
– Этого мы не узнаем, – сказал Пак мягким спокойным голосом. Он взял ее за подбородок и приподнял лицо, чтобы заглянуть в глаза. – Между прочим, если бы я там был, я бы тоже не выключил кислород в 8:20. Помнишь, ТиДжей снял свой шлем? В таких случаях я всегда добавлял время, чтобы восполнить потерянное.
– Но…
– А значит, кислород бы еще поступал, и пожар и взрыв были бы точно такими же, даже если бы я был на месте, – продолжил Пак.
Янг со вздохом закрыла глаза. Сколько раз они это уже обсуждали? Сколько предположений и оправданий уже прозвучало?
– Если мы не сделали ничего плохого, почему не сказать правду?
Пак сильно, до боли, сжал ей руку.
– Надо придерживаться нашей версии. Я ушел из ангара. У тебя нет лицензии. Правила однозначны: подобное нарушение инструкций автоматически приравнивается к халатности. А обвинение в халатности не даст нам получить компенсацию.
– Страховка! – воскликнула Янг, забыв приглушить голос. – Да кто о ней сейчас думает?
– Нам нужны эти деньги. У нас больше ничего нет. Все, чем мы пожертвовали, будущее Мэри – все пропало.
– Послушай, – Янг опустилась перед ним на колени. Может, посмотрев вниз, он лучше поймет ее слова. – Они думают, что ты солгал, чтобы скрыть факт убийства. Они пытаются отправить тебя в тюрьму вместо Элизабет. Ты же понимаешь, что это намного хуже? Тебя могут казнить!
Мэри ахнула. Янг думала, что Мэри погружена в свой собственный мир, как это часто бывало, но она смотрела прямо на них. Пак уставился на Янг.
– Хватит этой мелодрамы. Теперь ты ее напугала безо всякого повода.
Янг обняла Мэри. Она думала, что дочь оттолкнет ее, но Мэри не пошевелилась.
– Мы просто о тебе беспокоимся, – сказала Янг Паку. – Я всего лишь смотрю на вещи реалистично, а вот ты не воспринимаешь все всерьез.
– Я все воспринимаю всерьез. Я просто не теряю голову. Это ты истеришь, устраиваешь сцены прямо в суде. Ты хоть видела, как на тебя все обернулись? Вот от такого я и кажусь виновным. Худшее, что мы сейчас можем сделать, это изменить показания.
Дверь открылась. Пак посмотрел на Эйба и продолжил по-корейски таким расслабленным тоном, словно говорил о погоде:
– Молчите обе. Я сам буду говорить.
Эйб выглядел больным. Его лицо, нередко лоснящееся и цвета красного дерева, было покрыто желтоватыми пятнами и пленкой полувысохшего пота. Встретившись взглядом с Янг, он не улыбнулся во все зубы, как обычно, а быстро, словно в смущении, отвернулся.
– Янг и Мэри, мне необходимо поговорить с Паком наедине. Подождите в коридоре. Там можно поесть.
– Я останусь. С моим мужем, – сказала Янг, положив руку на плечо Паку и ожидая от него хоть какого-то проявления благодарности за поддержку, хоть улыбку или кивок, или что он положит свою руку поверх ее, как прошлым вечером. Пак вместо этого нахмурился и сказал по-корейски:
– Делай, что тебе говорят.
Его слова были тихими, сказанными почти шепотом, но прозвучали как команда.
Рука Янг упала. Как глупо было думать, всего из-за минутной нежности прошлым вечером, что Пак изменился, что он перестал быть традиционным корейским мужчиной, ожидающим от жены беспрекословного подчинения на людях. Она вышла вместе с Мэри.
На полпути по коридору они услышали, как позади захлопнулась дверь. Мэри остановилась, огляделась и на цыпочках вернулась к переговорной.
– Что ты делаешь? – шепотом произнесла Янг.
Мэри молча приставила палец к губам и прильнула ухом к двери.
Янг оглядела коридор. Вокруг никого. Она подбежала к Мэри и тоже прислушалась.
Слышно ничего не было. Удивительно, Эйб из тех людей, кто не любит молчания. Она не помнит ни одной встречи, когда они бы не тонули в речах Эйба, изливавшихся единым потоком без малейших перерывов. Что же означает эта тишина? Неужели Эйб теперь настороже и тщательно взвешивает каждое слово, потому что Пак стал подозреваемым в убийстве?
Наконец Эйб заговорил:
– Сегодня многое всплыло наружу. Это доставляет беспокойство.
Его слова звучали увесисто и нарочито размеренно, как реквием.
Пак ответил мгновенно, словно только и ждал случая спросить:
– Теперь я подозреваемый?
Янг ожидала, что Эйб воскликнет «Нет! Конечно же, нет!», но этого не произошло. Она слышала только тихий скрип пряди волос Мэри у нее на зубах. Это была дурная привычка, появившаяся у нее в первый год жизни в Америке.
Некоторое время спустя Эйб ответил:
– Не более, чем кто угодно другой.
И что это значит? Эйб часто говорит подобное, когда сперва кажется, что его слова призваны ободрить, но, если подумать, они оставляют место для интерпретаций размером с храм. После полицейского разбирательства по делу о халатности, например, он сказал Паку: «Вы все равно что оправданы». Ни оправдан, ни обвинен, да и как что-то кроме полного снятия обвинений может быть все равно что оправданием?
– Есть некоторые… неувязки, – продолжил Эйб. – Например, звонок в страховую компанию. Это вы звонили?
– Нет, – сказал Пак. Янг хотела крикнуть ему, чтобы он отвечал подробнее, объяснил, что у него не было необходимости звонить, поскольку он уже знал ответ. Перед подписанием договора она помогла ему перевести условия. Они тогда посмеялись над идиотскими американскими договорами, где отводят по несколько параграфов на очевидные вещи, известные даже младенцам. Она особо отметила тогда раздел про поджог («Целых две страницы, чтобы объяснить, что они ничего не заплатят, если ты сам подожжешь свое имущество или подговоришь кого-то это сделать!»)
– Вам следует знать, что мы запросили аудиозапись звонка, – сообщил Эйб.
– Отлично. Это докажет, что звонил не я, – с возмущением в голосе сказал Пак.
– У кого-либо еще мог быть доступ к телефону Мэтта во время утреннего сеанса? – спросил Эйб.
– Нет. Мэри уходила в 8:30 на подготовительные курсы. Янг убиралась после завтрака. Во время утреннего сеанса я там всегда был один. Но… – голос Пака затих.
– Но что?
– Был один раз, когда Мэтт сказал, что у него телефон Жанин, а у Жанин – его. Что они перепутали телефоны.
Янг вспомнила. Мэтт тогда очень расстроился, он чуть не пропустил сеанс, чтобы быстрее вернуть свой телефон.
– Это было в тот день, когда был сделан звонок? За неделю до взрыва?
– Я точно не помню.
Долгая пауза, потом Эйб спросил:
– Жанин знает, в какой компании вы застрахованы?
– Да, – ответил Пак. – Она нам ее и порекомендовала. Там страхуется ее компания.
– Любопытно.
Что-то в последних репликах, похоже, разбило осторожность Эйба, к нему вернулась его быстрая речь, то громче, то тише, звуковое подобие американских горок.
– А теперь по поводу вашего соседа. Так вы покидали ангар во время того последнего сеанса?
– Нет, – сказал Пак. Его недвусмысленное отрицание заставило Янг поморщиться, задуматься, что за человек ее муж, раз он может так спокойно, уверенно, без раздумий соврать.
– Ваш сосед утверждает, что видел вас снаружи в течение десяти минут до взрыва.
– Либо врет, либо его подводит память. Я в тот день много раз выходил проверять провода, смотрел, приехали ли уже рабочие. Но всегда в перерывы, не во время сеансов, – голос Пака звучал уверенно и почти надменно.
Эйб окончательно отбросил всякую скованность и сказал:
– Послушайте, Пак. Если вы что-то замалчиваете, теперь самое время это сказать. Вы пережили серьезную травму. Память может подвести. Что-то перепутать – нормально. Вы удивитесь, если узнаете, сколько свидетелей утверждали мне, будто в деталях помнят что-то одно, а потом я пересказывал им показания кого-то еще и хоп – они вспоминали что-то, что до того совершенно забыли. Важно во всем признаться сейчас, до того, как вы дали показания под присягой. Если сразу рассказать присяжным все как есть, все будет нормально. Если подождать, это уже не прокатит. Они начнут задаваться вопросами. Что он скрывает? Зачем он изменил показания? А потом хоп – и Шеннон кричит про разумные основания для сомнения, и все разваливается на кусочки.
– Этого не случится. Я говорю правду, – Пак повысил голос.
– Важно, чтобы вы поняли, рассказ соседа звучит очень убедительно, – сказал Эйб. – Он говорил по телефону с сыном и описывал тому, как вы что-то делаете с шариками, запутавшимися в проводах, или что-то такое. Сын это подтвердил. Записи разговоров совпадают. Вы все не можете говорить правду.
– Значит, они ошибаются, – сказал Пак.
– Чего я не могу понять, так это зачем вы сейчас сопротивляетесь, – продолжил Эйб, словно не заметив слов Пака. – Ведь это идеальное алиби, сторонний наблюдатель подтверждает, что вас не было рядом, когда начался пожар. Шеннон может сколько угодно кричать о том, что вы не открыли вовремя люк, но это не изменит того, что Элизабет устроила поджог. Моя цель – посадить эту женщину в тюрьму, и меня полностью устраивает версия Спинума. В отличие от вашей лжи. Потому что если вы лжете, я задаюсь вопросом, а что же вы скрываете?