Вчера во время перерыва на ланч Тереза позвонила домой, съела захваченный из дома сэндвич и посмотрела на часы. Оставалось еще пятьдесят минут, и никаких дел. И она пошла бродить. Бесцельно. Никаких магазинов «Таргет» или «Костко». Только ювелирные лавки, призывающие к легкомыслию, бравирующие свободным отрицанием практичности. Еще она зашла в букинистическую лавку, где целый отдел был посвящен старинным картам и не нашлось ни одной книги о том, как растить особенных детей, в магазин одежды, где продавались пятнадцать различных браслетов, но ни белья, ни носков. С каждой минутой блуждания без необходимости заботиться о ком-либо еще, Тереза ощущала, как с нее спадает ее повседневная роль, клеточка за клеточкой, как змея сбрасывает кожу, обнажая спрятанное под ней. Не Мать Тереза, не Няня Тереза, а просто Тереза, женщина. Мир Розы, Карлоса, инвалидных колясок, зондов стал далеким и призрачным. Сила любви и тревоги поблекла, как звезды на рассвете, когда они еще там, но уже едва различимы.
После первого дня заседания Тереза поехала домой в одолженной машине, подпевая рок-песням. Добравшись за десять минут до того, как Роза должна была ложиться спать, она проехала мимо дома, припарковалась на скрытой за деревьями площадке и пятнадцать минут читала книжку, купленную в перерыве, детектив Мэри Хиггинс Кларк за 99 центов, наслаждаясь каждой дополнительно украденной минутой.
Так же актеры, работающие по системе Станиславского, тем сильнее вживаются в роль, чем дольше притворяются кем-то еще. Сегодня Тереза выехала раньше, чем было необходимо. Она играла роль одинокой женщины: накрасилась в машине, распустила волосы, глазела на работников виноградников. И в какое-то мгновение, рядом с кассиром, она действительно почувствовала себя свободной женщиной, без отпугивающего мужчин довеска в виде дочери-инвалида и неприветливого сына.
Она вернулась в суд в последний момент. У дверей с ней поздоровались две женщины, которых она встречала пару раз – пациенты второго утреннего сеанса в Субмарине Чудес.
– Я как раз говорила, как тяжело здесь находиться. Муж не привык заботиться о детях, – сказала одна.
– Согласна. Надеюсь, процесс скоро завершится, – подхватила вторая.
Тереза кивнула и попыталась растянуть губы в сочувственной улыбке. Она задумалась, становится ли она плохим человеком от того, что испытывает такое разгульное наслаждение от этого перерыва в обычной жизни. Плохая ли она мать, раз не скучает по тому, как Роза кривит губы, пытаясь сказать «Мама»? Желает ли она зла волонтерам, когда молится, чтобы суд продлился месяц? Она уже открыла было рот, чтобы сказать, что тоже чувствует себя виноватой, но тут заметила на их лицах выражение вовсе не вины, а возбуждения, глаза их бегали во все стороны, захваченные драмой зала суда. И тут ей пришло в голову, что возможно, эти женщины, как и она сама, играли роль Хорошей Матери, пытаясь притворяться, что не радуются этому псевдоотпуску, вовлекшему их мужей в сумбурную рутину их жизни. Тереза посмотрела на них, улыбнулась и сказала:
– Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете.
В зале суда было душно, как в парнике. Она ожидала передохнуть от жары, кто-то говорил, что на улице под сорок, но внутри воздух был такой же тяжелый. Возможно, потому что все заходили с палящего солнца, мокрые как губка, и теперь отдавали влажный жар. Кондиционеры работали, но звучали слабо, то и дело запинаясь, словно уже устали. Выходивший из них воздух не столько остужал комнату, сколько гонял пыль.
Эйб объявил следующего свидетеля: Стив Пирсон, специалист по делам о поджоге и главный криминалист. Он вошел, его лысина была липкой и розовой от пота, Тереза почти что видела поднимающийся от него пар. Она была ростом всего полтора метра, так что многие люди казались ей высокими, а детектив Пирсон, который был даже выше Эйба, – вообще просто гигантом. Свидетельская трибуна скрипнула, когда он вступил на нее, а деревянный стул казался рядом с его тушей игрушечным. Он сел, и солнечные лучи попали точно на его лысину, отбрасывая ореол свечения на лицо. Это напомнило Терезе, как она увидела его впервые, в ночь после взрыва: он стоял на фоне огня, языки пламени отражались от блестящей головы.
Сцена из кошмара. Сирены пожарных машин, скорых, полицейских на все лады разносились над уверенным потрескиванием огня, поедающего ангар. Проблесковые маячки машин прорезали темнеющее небо, создавая психоделическую атмосферу ночного клуба, а струи воды с пеной из шлангов пересекались в воздухе как гирлянды. И еще носилки. Повсюду носилки с белоснежными простынями.
С Терезой и Розой все было хорошо. Просто чудо, только дыма наглотались, от чего – вот ирония – им дали подышать чистым кислородом. Она вдыхала и видела, как Мэтт воюет с парамедиками, пытающимися удержать его на земле.
– Отпустите! Она ничего не знает. Я должен ей рассказать.
Тереза перестала дышать. Элизабет не знала, что ее сын погиб.
И тут на сцене появился Стив Пирсон, с ужасающе широкими плечами и без единого волоска на голове, как карикатура на злодея из кино.
– Сэр, мы найдем маму погибшего мальчика, – сказал он высоким писклявым голосом, совершенно не похожим на глухой бас, какого ожидаешь от такого великана. Это казалось неправильным, точно на его собственный голос наложили запись маленького мальчика. – Мы ей сообщим.
Сообщим. Мэм, нам надо кое-что вам сообщить, представила себе Тереза его слова, точно смерть Генри – это занятный отчет Си-Эн-Эн от иностранного корреспондента. Ваш сын погиб.
Нет. Она не позволит чужаку, похожему на скандинавского борца сумо и говорящему как бурундучок Элвин, рассказать Элизабет, не позволит ему отравить тот момент, который она будет переживать снова и снова. Тереза сама через это прошла, как такой весь из себя важный и занятой врач говорил ей: «Я звоню, чтобы сообщить, что ваша дочь в коме». А когда она ошеломленно переспросила: «Что? Это шутка?», он перебил ее, сказав: «Вам лучше приехать как можно быстрее. Едва ли она еще долго протянет». Тереза хотела теперь, чтобы Элизабет рассказал друг, аккуратно, чтобы можно было вместе поплакать и обняться, как она хотела бы, чтобы ее обнял бывший муж, вместо этого передавший неприятную обязанность незнакомцу.
Тереза оставила Розу с парамедиками и отправилась на поиски Элизабет. Было 8:45, сеанс должен был закончиться уже давно. Где же она? В машине нет. Можно, пошла прогуляться? Мэтт как-то упоминал приятную тропинку вдоль ручья.
Она отыскала Элизабет через пять минут, та лежала на одеяле у ручья.
– Элизабет, – позвала Тереза, но не получила ответа. Подойдя поближе, она заметила белые наушники. Доносились металлические, резкие отзвуки музыки, смешиваясь с бурлением ручья и пением сверчков.
Темнеющее небо отбрасывало на лицо Элизабет фиолетовую тень. Глаза были закрыты, на губах слабая улыбка. Умиротворение. Пачка сигарет и спичек на одеяле рядом с окурком, скомканной бумажкой и термосом.
– Элизабет, – снова позвала Тереза. Ничего. Тереза наклонилась и выдернула наушники. Элизабет вздрогнула, отпрянув. Термос опрокинулся, из него вытекла светло-соломенная жидкость. Вино?
– Боже, поверить не могу, что уснула. Сколько времени? – спросила Элизабет.
– Элизабет, – сказала Тереза, взяв ее за руки. Отблески машин скорой помощи подсвечивали небо, как отдаленный фейерверк. – Случилось кое-что ужасное. Был пожар, взрыв. Все случилось очень быстро, – она сжала руки Элизабет. – Я боюсь, что Генри… ему не повезло… он… он…
Элизабет промолчала. Он не переспросила: «Он что?», не охнула, не закричала. Она просто смотрела на Терезу, равномерно моргая, словно отсчитывая секунды, пока Тереза наконец произнесет последнее слово. Пять, четыре, три, два, один. Пострадал, мечтала сказать Тереза. Это близко, почти. Но оставляет место надежде.
– Генри мертв, – сказала наконец Тереза. – Мне очень жаль. Не могу передать…
Элизабет зажмурилась и подняла руку, словно хотела что-то сказать. Стоп. Она слегка раскачивалась, взад-вперед, как рубашка на веревке от летнего ветерка, и когда Тереза наклонилась, чтобы остановить движение, она открыла рот в беззвучном вопле. Отбросила голову назад, и Тереза осознала: Элизабет смеется. Громко, высоким, маниакальным хохотом, словно повторяя мантру: Он мертв, он мертв, он мертв!
Тереза слушала показания детектива Пирсона об остатке той ночи. Элизабет с легким спокойствием оглядела сцену происшествия. Он подвел ее к носилкам Генри и не успел остановить, как она уже откинула белую простынь с лица. Она не закричала, не заплакала, не вцепилась в тело, как другие родители от горя, и он объяснил это себе оцепенением, потрясением, но все же было жутковато.
Все время, что он перечислял эти факты, которые уже были ей известны, она и сама все это наблюдала, Тереза смотрела вниз, разглаживая морщинки на руках, и вспоминала крик Элизабет: «Он мертв!» Тот хохот подсказывал ей, что Элизабет не убивала сына, а если и убила, то не намеренно, это не убийство. В восемь лет Тереза провалилась под лед на пруду. Вода была настолько холодной, что обжигала. Таким же звучал хохот Элизабет, словно ей настолько больно, что она уже не в состоянии плакать, и сразу перешла на следующую ступень: пронизанный горем хохот, выражавший боль сильнее, чем могут передать крик или слезы. Но как это объяснить, как рассказать, что это не был смех? Хватит того, что она пила и курила – неподобающее поведение для матери. Смех, когда тебе сообщают о смерти сына, выставит ее по меньшей мере ненормальной, а в худшем случае психопаткой. Поэтому она молчала.
Эйб положил что-то на подставку. Исписанный листок, вырванный из блокнота. В основном списки дел: номера телефонов, ссылки, списки покупок. Пять предложений в разных частях листка были выделены желтым: «Я так больше не могу»; «Верните мне мою жизнь»; «Все закончится СЕГОДНЯ!!!»; «Генри = жертва? Как?» и «БОЛЬШЕ НИКАКОГО ГБО», последняя фраза обведена в кружочек раз двенадцать, так маленький ребенок рисует смерч. Неровные линии тянулись поперек листка: его порвали, а потом склеили заново, как пазл.