Мэри спала здесь почти все прошлое лето. Сначала они все спали в хижине, но Мэри жаловалась без остановки: слишком рано выключают свет, слишком рано будят по утрам, Пак храпит и так далее. Когда Янг отметила, что это только временно, и к тому же в Корее они все традиционно спали в одной комнате, Мэри ответила (по-английски):
– Ну да, когда мы на самом деле были семьей. К тому же, если тебе так нужны корейские традиции, почему бы нам просто не вернуться? Чем вот это все лучше, чем то, что у нас было? – спросила Мэри, обводя руками хижину.
Янг хотела ответить, что понимает, как тяжело не иметь собственного угла, признаться, как тяжело им с Паком не иметь никакого личного пространства, чтобы хотя бы поругаться, не говоря уже об исполнении супружеского долга. Но Мэри так фыркнула и закатила глаза – не прячась, дерзко, словно Янг не заслуживала ни малейшего уважения и Мэри не было нужды притворяться и скрывать свое презрение. Это пробудило в Янг отравляющую ярость, и она внезапно для себя принялась кричать, что лучше бы Мэри не появилась на свет, и прочие материнские клише, которые она клялась себе никогда не говорить. Например, что у некоторых детей нет ни еды, ни крова, и как она не понимает, какая она неблагодарная эгоистка. (В этом главная способность дочерей-подростков: они заставляют тебя говорить и думать вещи, о которых ты скоро начинаешь сожалеть.)
На следующий день Мэри вела себя, как обычно во время их ссор: сахарно с Паком, едко с Янг. Янг не обращала внимания, но Пак (не подозревающий о дочерних манипуляциях) таял от проявлений любви Мэри. Янг восхитилась, как мастерски Мэри ввернула, аккуратно, между делом, робким извиняющимся тоном, что она плохо спала, тем самым внушив ему уверенность, будто ее предложение, что она могла бы спать в камере, – это его идея. И Мэри стала спать там каждую ночь до взрыва.
В ту ночь, когда Мэри вернулась из больницы, она пошла спать в свой уголок в доме. Но когда Янг проснулась, ее не было. Она искала везде, кроме ангара; ей в голову не приходило, что Мэри перелезет через желтые ленты ограждения, что она сможет подойти близко, тем более зайти внутрь, в металлическую трубу, где люди горели заживо. Но проходя мимо обуглившегося отверстия в стене ангара, Янг заметила отблески света у камеры. Она открыла люк и обнаружила внутри Мэри, лежащую на спине. Ни подушки, ни матраса, ни одеяла. Ее единственный ребенок лежал неподвижно, закрыв глаза и вытянув руки по бокам. Янг вспомнила тела в гробах. Печи крематория. Она закричала.
После они никогда это не обсуждали. Мэри не объясняла, а Янг не спрашивала. Мэри вернулась в свой уголок и спала с тех пор там, вот и все.
До сегодняшнего дня. И вот она снова открывает люк. Ржавые петли заскрипели, острые лучи света ворвались внутрь. Пусто. Но Мэри здесь была. Внутри ее подушка и одеяло, и два длинных черных волоска, как раз, как у Мэри, поперек подушки. Поверх одеяла лежал коричневый пакет. Вчера вечером Пак положил пакет из сарая около двери, чтобы сегодня его выбросить. Неужели Мэри нашла его, когда вернулась домой?
Янг забралась внутрь и взяла пакет. Нагнувшись, чтобы заглянуть внутрь, она услышала шум. Шорох гравия, треск сухих веток на земле. Шаги. Быстрые, словно кто-то бежал к ангару. Крик. Голос Пака. «Ме-хе-я, остановись, я все объясню». Еще шаги, удар – Мэри упала? – потом всхлипы, совсем близко, прямо за дверью.
Янг знала, что надо выйти посмотреть, что там творится, но что-то в происходящем – Мэри убегает от Пака, явно расстроенная, Пак преследует, – остановило ее. Янг видела, что внутри пакета. Жестянка и бумаги. Она была права: Мэри нашла сигареты и списки квартир. Неужели Мэри принялась обвинять его так же, как и она?
Пощелкивание инвалидного кресла Пака приближалось. Янг закрыла люк, чтобы спрятаться, но по-прежнему видеть все через тонкую щель. Водя руками в темноте, она нащупала подушку Мэри. Та была насквозь мокрая.
Звуки кресла прекратились.
– Ме-хе-я, – позвал Пак по-корейски, голос его раздавался близко, у самых стен ангара. – Я передать не могу, как мне жаль.
Мэри ответила, голос ее дрожал, английские слова прерывались приглушенными всхлипами.
– Я не верю… что ты как-то… связан с этим. Это… полная… бессмыслица.
Пауза. Голос Пака:
– Хотел бы я, чтобы это не было правдой, но увы. Сигарета, спички. Я это сделал.
Янг поняла, что он говорил о жестянке, иначе быть не может. Только вот спичек в ней не было. Снова раздался голос Мэри, по-английски:
– Но как они оказались здесь? У нас большой участок, почему они оказались именно на самом опасном месте?
Внезапно Янг поняла, откуда именно доносятся голоса: из-за ангара, оттуда, где стояли баллоны с кислородом. Послышался вздох. Не долгий, но тяжелый, пронизанный ужасом, отчаянным желанием хранить молчание. Однако вслед за ним Янг услышала следующие слова:
– Я их сюда положил. Я выбрал место, прямо под шлангом с кислородом. Я собрал веточки и сухие листья. Я положил спички и сигарету.
– Нет, – сказала Мэри.
– Да, это был я, – ответил Пак. – Я это сделал.
Я ЭТО СДЕЛАЛ.
При этих словах Янг положила голову на подушку, прижав щеки к мокрым пятнам от слез Мэри. Она закрыла глаза и почувствовала, как тело вращается. А может, вращается камера, все быстрее, уменьшаясь, сжимаясь до точки, стискивая ее?
Я это сделал. Это был я.
Слова, означавшие, что мир подошел к концу, невозможно было осознать. Как он мог произнести их таким будничным тоном? Как мог он так спокойно признать, что разжег огонь, убивший двух людей, и потом продолжал дышать и говорить?
Рыдания Мэри, на грани истерики, перекрывали все остальное. Тут до Янг дошло то, что она сначала упустила: Мэри только что узнала, что ее отец совершил убийство. Мэри испытывала потрясение, то же потрясение, от которого шатало ее саму. Глаза Янг широко распахнулись, ей мучительно хотелось выбежать наружу, обнять Мэри, плакать вместе от горя, что они узнали нечто настолько жуткое о любимом человеке. Янг услышала тихое «ш-ш-ш» – так родитель утешает ребенка, когда у того что-то болит. Ей хотелось крикнуть Паку, чтобы тот убирался от Мэри, оставил их одних, перестал заражать их своими грехами, когда Мэри спросила:
– Но почему именно там? Выбери ты любое другое место…
– Демонстранты, – произнес Пак. – Элизабет показала мне их листовку и все не умолкала, что они могут устроить поджог, чтобы помешать нашей деятельности, и это навело меня на мысль: если полиция найдет сигарету и листовку рядом, у них будут проблемы.
Ну конечно, как удобно: развести огонь, обвинить демонстрантов, получить страховую выплату. Классический способ ложно обвинить тех, кто его разозлил.
– Но полиция ведь увезла их за шарики, – сказала Мэри. – Зачем было еще что-то делать?
– Демонстранты мне позвонили. Сказали, что полиция отпустила их с предупреждением и ничто теперь не мешает им вернуться в любой момент, пока они не распугают всех пациентов. Мне надо было принять более радикальные меры, чтобы действительно доставить им неприятности, и они бы держались от нас подальше. Я и представить себе не мог, что ты окажешься поблизости, не говоря уж о том…
Его голос осекся, а на нее нахлынуло воспоминание: Мэри бежит к ангару, поворачивается. Через мгновение ее лицо освещается оранжевым светом огня, а тело взлетает в воздух, подхваченное взрывной волной.
Казалось, Мэри преследовал тот же момент.
– Я все время вспоминаю, что не шумели вентиляторы. Было так тихо.
Янг тоже это вспомнила: в отделении было слышно кваканье лягушек не заглушаемое обычным шумом кондиционеров. Удушающая, абсолютная тишина перед громом.
– Это все я натворил, – сказал Пак. – Я вызвал короткое замыкание, чтобы подставить демонстрантов. С этого все и началось: задержки, все, что тогда пошло наперекосяк. Даже не думал, что столько всего может пойти не так. И уж точно не думал, что кто-то пострадает.
Янг хотелось кричать, требовать ответа, как он мог так подумать, разводя огонь под шлангом с кислородом. И все же она ему верила, знала, что у него должен был быть план, как вытащить всех вовремя. Поэтому он использовал сигарету, чтобы она медленно тлела, прежде чем вызвать огонь. И вот почему он хотел оставаться снаружи, пока она выключает кислород, – он хотел убедиться, что до 20:20, пока тот еще поступает, огонь не разгорится слишком сильно. Он идеально спланировал медленный огонь, который всех напугает, но никому не навредит. Проблема в том, что план не сработал. Планы никогда не срабатывают.
После долгого молчания Мэри произнесла по-английски дрожащим голосом, настолько тихо, что она едва расслышала:
– Я все время думаю о Генри и Китт.
– Это была случайность. Помни это, – сказал Пак.
– Но это моя вина, все из-за моего эгоизма, из-за того, что я хотела вернуться в Корею. Ты говорил мне, что все наладится, а я продолжала упрямиться и жаловаться, и вот… – Мэри разрыдалась.
Тут Янг наконец-то поняла: Пак решил исполнить желание их дочери и сделал единственное, что смог придумать, чтобы это стало возможным.
У Янг внутри что-то оборвалось, словно кто-то проколол ей легкие. Ее терзал один вопрос: зачем, ведь все это – бессмысленно. Да, Пак ненавидел демонстрантов. Он хотел их прогнать. Но почему сразу пожар? Их дело процветало, зачем все уничтожать? Оставался единственный вариант. Мэри пришла к нему и умоляла переехать обратно в Корею. Поджог не был спонтанной идеей, порожденной яростью к демонстрантам. Он все спланировал. Тогда все приобретает смысл, встает на свои места. И звонок в страховую, и списки квартир в Сеуле – все вписывается в его план. А когда на горизонте появились демонстранты, он лишь ухватился за идеальное прикрытие.
Представив себе, как Мэри пришла к Паку раскрыть душу и плакала от отчаянного желания вернуться на родину, Янг ощутила боль в груди, словно крошечные птички клевали ей сердце, почему Мэри не пришла к ней, своей матери? В Корее они каждый вечер играли в камешки, и она рассказывала ей, какие мальчишки ее дразнили, или какие книги она тайком читала на уроках. Куда делась былая близость? Она исчезла безвозвратно или просто затаилась на подростковые годы? Она знала, что Мэри не нравится в Америке, что она хочет вернуться, но ей доставались только обрывки и притворные шутки, а не душераздирающие признания, как Паку. И Пак тоже ничего не рассказал ей, а вместо этого задумал опасный план, чтобы обеспечить Мэри желаемое. Он принял решение сам, не посоветовавшись с ней, хотя они уже двадцать лет женаты. Это казалось предательством