И вот они пришли. Почему именно сегодня? Неужели последние новости так взвинтили их любопытство, что каждая согласилась оплачивать няню для ребенка с особыми потребностями на весь день? Или у них сегодня ежемесячная встреча – сегодня и правда четверг, – и они решили сделать вылазку? Или… возможно ли это? Могло ли случиться так, что они услышали, что ее лечение Генри, то же самое лечение, которое многие их них проводят своим детям, трактуется как «медицинское насилие», и пришли выразить поддержку?
Женщины стояли плотной группой, болтая и все время перемещаясь, как пчелы около улья. Она пошла к залу суда, приблизилась к ним. Одна женщина, говорившая по телефону, – это Элэйн, она первая, даже до Элизабет, опробовала так называемое лечение отбеливателем, – подняла глаза и заметила ее. Брови Элэйн взметнулись вверх, губы растянулись в улыбке, словно она была рада ее видеть. Элизабет улыбнулась в ответ и помахала знакомым, сердце у нее дрожало и выпрыгивало из груди, все тело переполняла надежда.
Улыбка сошла с лица Элэйн, она повернулась к остальным и что-то прошептала. И вот уже все женщины смотрели на нее как на разлагающееся тело – не в силах сдержать любопытство, но с отвращением. Они бросали на нее быстрые взгляды и мгновенно отводили глаза, их лица были искажены, словно они унюхали что-то мерзкое. Элизабет поняла, что приподнятые брови и улыбка Элэйн были вызваны удивлением и смущением. Женщины быстро сгрудились, повернувшись к ней спиной и образовав такой тесный кружок, что казалось, он сейчас схлопнется.
Шеннон беззвучно произнесла: «Пойдем, пора». Элизабет кивнула и отошла, ноги казались одновременно пустыми и тяжелыми, она еле шла. Много лет эта компания была единственным местом, где она чувствовала себя матерью. Это был такой значимый для нее мир, не тот, где ее вежливо избегали и жалели как (шепотом, всегда шепотом) «бедную маму того ребенка с – пауза – аутизмом. Это, знаешь, тот, который может раскачиваться весь день напролет». Наоборот, среди них она впервые в жизни почувствовала что-то, похожее на власть. Не то чтобы она раньше ничего не добивалась: она с отличием окончила школу, ее хвалили на работе, но это был успех рабочей пчелы, мелочи, которые замечают только родители. А в мире мам детей с аутизмом Элизабет была настоящей звездой, блестящим работником, лидером, потому что ею все мечтали стать: матерью выздоровевшего ребенка, ребенка, который в начале не говорил, не общался, ничего из себя не представлял, но спустя годы терапий стал развиваться как большинство. Генри был образцом, эссенцией надежды, что однажды их собственные дети смогут испытать эти метаморфозы.
Такие масштабы зависти и уважения отравляют, а с непривычки еще и смущают, и она пыталась занизить собственную роль в прогрессе Генри. «Насколько я знаю, – говорила она остальным, – Генри стало лучше не от лечения, это просто совпадение. Контрольной группы нет, так что наверняка мы никогда не узнаем». (Не то чтобы она действительно в это верила, но она считала разумными рассуждения о том, что совпадение по времени не равняется причине, а значит, эти неверующие с меньшей вероятностью заклеймят ее как одну из антипрививочников.)
Несмотря на предостережения Элизабет, почти все в группе примкнули к биомедицинскому методу и бросились записывать своих детей на те же самые процедуры. «Протокол Элизабет», – говорили они, несмотря на ее возражения, что она просто следовала рекомендациям других, внося поправки, исходя из результатов анализов Генри. Когда многие другие дети тоже стали поправляться (хотя и не так быстро и заметно, как Генри), она стала настоящей королевой пчел, специалистом, к которому все обращались. Каждая из женщин, стоящих сейчас рядом с залом суда, писала ей письма, просила совета, или выклевывала ей мозги за кофе, умоляя помочь с расшифровкой лабораторных анализов, или отправляла ей маффины и подарочные карты в знак благодарности.
И вот они, женщины, некогда единые в своем восхищении к ней, повернулись к ней спиной, еще теснее сплотились в своем презрении. И вот она, некогда почти божество, уходит изгнанницей. Реакция группы была словно предзнаменованием: всего несколько дней отделяли ее от приглашения на казнь.
Сидя в суде, Элизабет посмотрела на табличку на подставке, на это уродливое слово «насилие».
Жестокое обращение с ребенком. Неужели так называется то, что она делала? После того первого щипка в подвале у соседки, она пообещала себе никогда больше так не делать, она была приверженцем позитивного родительства, не верила ни в угрозы, ни в упреки, Но со временем раздражение нарастало. Прошли неделя, месяц терпения, игнорирования негативного поведения и похвалы позитивного, а потом, как приливная волна, нахлынул гнев. Он опрокинул ее, заставил ее отчаянно желать этого сладкого облегчения, которое наступало, если взять в руку мягкую кожу Генри и сжать изо всех сил, или накричать. Но она никогда не била, не шлепала, и уж точно не наносила травм, требующих медицинского наблюдения. Вроде жестоким обращением с ребенком называют то, что кончается кровотечениями и переломами, а вовсе не невидимые вещи, которые она делала, чтобы вызвать мгновенную боль, достаточную, чтобы прекратить нежелательное поведение Генри, когда это было нужно. Отличалось ли это от побоев?
Она посмотрела на таблицу. Множество «нет» подтверждало, что она ничего плохого не сделала, и ей стало больно за Генри, больно от осознания того, что она и все перечисленные в этой таблице люди, чьей работой было защищать его, подвели. А когда Шеннон сказала, что Эйб собирается повторно допросить Хейтс, что беспокоиться не о чем – никто не верит этому обвинению в жестоком обращении, Элизабет почувствовала жалость к ней за то, что ее так обманули.
Эйб прошел прямо к таблице. Он показал на фразу «Нет насилия – нет мотива» и сказал:
– Детектив, написав эту фразу, вы имели в виду, что если подсудимая не применяла насилия по отношению к Генри, то у нее и не было мотива его убивать?
– Нет, конечно. Очень часто родители наносят вред и даже убивают своих детей, без предыдущих эпизодов жестокого обращения.
– Тогда что вы имели в виду?
Хейтс посмотрела на присяжных.
Важно, чтобы вы понимали, как все тогда происходило. Я только начала расследование по делу о жестоком обращении, когда ребенок и свидетельница были убиты. Я запрашивала еще сотрудников для расследования, и, наверное, я… – она глубоко вздохнула, словно набираясь смелости, чтобы сознаться в чем-то постыдном, – я написала эту фразу как своего рода квинтэссенцию моей позиции в тот момент, в самом начале расследования, когда на наличие мотива указывало только обвинение в жестоком обращении. Именно поэтому нам нужны были еще ресурсы.
Эйб улыбнулся понимающей улыбкой учителя.
– Получается, вы написали это, чтобы убедить начальство дать вам больше полномочий и ресурсов. Они согласились?
– Нет. Собственно говоря, детектив Пирсон стер надпись и сказал, что я смотрю на дело однобоко, что обвинение в жестоком обращении не является единственным доказательством наличия мотива. Естественно, с тех пор мы обнаружили много других доказательств наличия мотива у подсудимой. Ее запросы в интернете, записи, ссоры с Китт, все такое. Так что сейчас я уже не могу утверждать, что отсутствие жестокого обращения означает отсутствие мотива.
Эйб взял красный маркер и жирно перечеркнул фразу на таблице «Нет насилия – нет мотива». Он отошел.
– А теперь давайте рассмотрим остаток этой стройной таблички от мисс Ог. Она исходит из того, что насилие не имело места, поскольку другие люди о нем не знали. Детектив, будучи профессиональным психологом и детективом, специализирующимся на делах по жестокому обращению с детьми, как вы считаете, верно ли это?
– Нет, – сказала она. – Случаи жестокого обращения с детьми часто успешно скрывают и убеждают ребенка, что все хорошо.
– В нашем случае вы обнаружили следы подобного сокрытия?
– Да. Подсудимая не упоминала педиатру Генри и даже его отцу о том, что ему проводят внутривенное хелирование и дают минеральную добавку, хотя от нее умирали дети. Это типичный случай намеренного сокрытия, фирменный признак жестокого обращения.
Элизабет хотелось крикнуть, что она ничего не скрывала, просто избегала изматывающих споров со старомодным доктором. И Виктор сам не хотел знать никаких подробностей, говорил, что полностью ей доверяет, а у него нет времени на походы по врачам и чтение статей. Но что-то во фразе «намеренное сокрытие» остановило ее. Эти слова звучали зловеще, вызывали то же смутное ощущение вины, которое пронизывало ее, когда она говорила Генри перед визитами к педиатру: «Давай не будет рассказывать ему о других докторах, чтобы он не ревновал, хорошо?»
Эйб подошел ближе к Хейтс.
– Вы уже упоминали раньше намеренное сокрытие. Почему вам это так важно, как психологу и следователю?
– Потому что при совершении действия важно намерение. Родитель говорит ребенку, что если тот что-то сделает, он будет наказан. Ребенок это делает, его шлепают. Все контролируемо и предсказуемо. Второй родитель обо всем знает, ребенок может рассказать обо всем друзьям. Многие родители так поступают. То же и с медицинскими процедурами. Ваш ребенок болен, вы хотите опробовать лечение, общаетесь с докторами, вторым родителем и вместе принимаете решение. Отлично. Но если вы намеренно что-то скрываете, будь то методы лечения или физическое насилие, это намекает, что вы осознаете нечто дурное в своих действиях.
Она почувствовала внутри какой-то импульс, будто загорелась слишком яркая лампочка, ослепляя и оглушая ее. Она задумалась, чем же отличались ее крики и щипки (хотя они отличались, она это точно знала) от криков, шлепков и подзатыльников, которые другие родители обсуждали, иногда даже в открытую. В этом ли дело? Может, дело в том, что она не хотела так поступать, пообещала себе этого не делать и все же не смогла избежать? Разница между тем, как обычный человек пьет мартини перед обедом, и тем, как то же самое делает алкоголик, велика. Внешне действие одно и то же, но вложенное намерение и последствия не могут отличаться сильнее. Потеря контроля, непредсказуемость. И наконец, сокрытие.