Мэтт
Он сидел в машине, вычисляя, как застать Мэри одну. Янг, насколько он знал, дома не было. Подъехав, он наблюдал, как Мэри помогала Паку заехать в дом, но машины на месте не было. Он припарковался там, где его никто не заметит, и уже минут тридцать сидел в машине, ожидая, пока что-нибудь произойдет: Мэри одна выйдет на улицу, Пак уедет, смелость вкупе с нетерпением дадут ему пинка и вытолкнут из машины.
Выгнала его жара. Не просто легкий дискомфорт от того, как маринуешься в собственном поту, но руки. Ладони не потели. Они становились красными и обгорелыми, словно пластиково-гладкая пленка запирала пот, сохраняя его под кожей. Он убеждал себя, что боль не настоящая, нервные окончания давно отмерли, но становилось только хуже, так что он больше не мог терпеть. Он решил выйти на улицу. Ляжки прилипли к кожаному сиденью, но ему было все равно, он быстро встал. Кожа оторвалась и испытывала жжение, но его радовало смещение болевых ощущений.
Он сплел пальцы и вытянул руки над головой, представляя себе, как кипящая кровь отливает от рук. Он постоял там еще минут десять, ходил из стороны в сторону, пытаясь придумать, что еще можно делать, кроме как просто ждать – может, покидать камешки, чтобы привлечь внимание Мэри? И тут он унюхал запах дыма. Это просто игра воображения, решил он для себя. Он сейчас так близко к месту пожара, что сердце трепетало, кровь бурлила, пробуждая воспоминания о запахе той ночи. Он заставил себя издалека взглянуть на ангар – напоминающие остов поврежденные стены, почерневшая покосившаяся подводная лодка внутри, с проглядывающими сквозь сажу пятнами голубой краски, – и попытался внушить себе, что огня нет. Дыма нет.
Он повернулся к кучке сосен за спиной и глубоко вдохнул. Свежий, чистый воздух зеленого леса – вот что он ожидал, вот что его мозг должен был воспринять, но запах дыма никуда не делся. И еще что-то. Слабое шипение вдалеке. Потрескивание. Он огляделся и увидел: дым поднимается едва заметным столбом, прежде чем раствориться в ярко-голубом небе.
Он испытал приступ облегчения – у него нет галлюцинаций, он не сходит с ума, а потом начал паниковать. Огонь. Дом Ю? Деревья загораживали обзор, он не мог сказать наверняка. Поворачивайся, беги в машину и уезжай, – твердил голос в голове. Он вспомнил, что в машине остался телефон, правильно сейчас будет взять его и вызвать пожарных.
Но он этого не сделал. Он побежал. К дыму, сквозь заросли. Приблизившись, он заметил, что дым идет с передней стороны дома, поэтому обежал вокруг. Треск огня становился громче, но были и другие звуки. Голоса. Пак и Мэри. Не крики ужаса, не зов помощи, а спокойное обсуждение.
Мэтт хотел было остановиться, но было поздно. Они подняли взгляды, когда он завернул за угол. Пак ахнул. Мэри завизжала и отпрыгнула.
Огонь горел в ржавой железной бочке перед ними. Бочка – для мусора? – была высотой с инвалидное кресло Пака, так что языки пламени плясали на уровне его лица, отбрасывая мерцающие оранжевые отблески.
– Мэтт, а ты что тут делаешь? – спросил Пак.
Он знал, что надо что-то ответить, но ничего не приходило в голову, он не мог пошевелиться. Что они жгут? Сигареты? Они уничтожают улики? Почему сейчас?
Он взглянул Паку в лицо, заслоненное полупрозрачной завесой огня, так что языки пламени, казалось, лижут ему подбородок. Он вспомнил лицо Генри в огне, его чуть не вырвало, и он подумал: как может Пак подходить так близко к огню? Подходить так близко, что пламя отражалось от его кожи и жар проникал вглубь. Подходить, не бросаясь прочь в приступе ужаса. Сквозь пламя острые углы скул Пака выглядели призрачно-мрачными, и Мэтт мог представить себе, как он чиркает спичкой прямо под шлангом с кислородом. Это казалось реальным. Правдоподобным.
– Мэтт, что ты тут делаешь? – повторил Пак и вжался руками в кресло, словно пытаясь встать. Мэтт вспомнил рассказ Янг, что ни она, ни врачи не понимают, почему Пак до сих пор не может ходить, ведь его нервы не повреждены. И сейчас он понял: Пак притворялся парализованным, а теперь он собирался встать и напасть на него.
– Мэтт? – еще раз позвал Пак, снова вдавливая руки в коляску. Каждый мускул в теле Мэтта напрягся, он отступил, готовый сбежать, но тут Пак – все еще сидя – выкатил кресло из-за огня. Видя теперь Пака полностью, Мэтт понял, что Пак давил так руками для того, чтобы вытащить кресло из гравия.
Мэтт прочистил горло.
– Я возвращался из суда и подумал вас навестить, поскольку вас не было на заседании. У вас все в порядке?
– Да, все хорошо, – Пак метнул взгляд на бочку с мусором и пояснил: – Это в честь дня рождения Мэри. Ей восемнадцать. В Корее есть традиция сжигать детские вещи. Это такой символ взросления.
– Вау, – отозвался Мэтт. Он никогда о подобном не слышал, хотя бывал на дюжине корейских празднований восемнадцатилетия.
Пак словно прочитал его мысли, поскольку сказал:
– Может, это только в моей деревне? Янг не слышала о такой традиции. А ты?
– Нет, но мне она нравится. Племяннице Жанин скоро исполняется восемнадцать. Я ей расскажу, – сказал Мэтт, вспоминая, как родители его жены тоже так делали – придумывали какую-нибудь «древнюю традицию», чтобы прикрыть ложь. Он посмотрел на Мэри через плечо Пака и поздравил ее с днем рождения.
– Спасибо, – она взглянула на бочку, потом опять на него, покачала головой. – Жанин… она тоже с тобой?
Она еще раз покачала головой и нахмурилась, расширив глаза, он не мог определить, в мольбе или в угрозе. В любом случае он понял, что она хотела сказать. Главный ее посыл был «Не надо рассказывать Жанин, что они что-то сжигали». А имела ли она в виду «Пожалуйста» или «А не то», ему было все равно.
– Да, она ждет в машине, – ответил он, понимая, уже произнося эту ложь, что он, похоже, вывернется из неприятной ситуации. – Мне пора, не то она начнет волноваться. Ладно, я рад, что у вас все хорошо. Увидимся завтра, – сказал он и повернулся уходить. – Еще раз с днем рождения, Мэри.
Он чувствовал на своей спине их взгляды, но не оглядывался. Просто шел дальше, мимо дома, через заросли, мимо развалин ангара и в машину. Он заперся, завел, тронулся с места, вдавил газ и умчался прочь.
Тереза
Она осталась в зале суда одна. После суматохи последних десяти минут – Элизабет кричала про кошку, помощники Шеннон вытаскивали ее, судья стучал молоточком и объявлял перерыв на ланч, все ломанулись наружу, стараясь не попасть под ноги репортерам, бегающим и разговаривающим по телефонам, – Терезе была нужна тишина. Молчание. И больше всего, одиночество. Она не хотела выходить из зала и встречаться с женщинами, которые там (она была уверена) бродили от кафе к кафе, собирая сплетни. Конечно, они будут осторожно прикрывать свою болтовню притворной обеспокоенностью, ради внешнего желания, чтобы справедливость в отношении Генри (с ним так долго жестоко обращались!) и Китт (пятеро детей, да она святая!) восторжествовала, хотя на самом деле испытывают ликование и возбуждение, свидетельствуя, как другому больно.
Она совершенно не хотела покидать тишину пустого зала суда. Если бы еще не температура. Когда все собирались внутри, становилось жарко, старые кондиционеры не справлялись с теплом потной толпы, поэтому она выбрала платье с короткими рукавами и не надела колготки. Но в пустой комнате быстро становилось холодно. А может, это холодок, вызванный просмотром видеозаписи с Генри? Может, такое ощущение вызвала мягкая идеальная кожа ребенка, без прыщей, морщин и других потрепанностей жизнью, или то, как он говорил, что «кошка» его ненавидит и поэтому исцарапала, а потом Элизабет впала в истерику и призналась, что не было никакой кошки. А это означало… что? Что она была той кошкой? Терезу передернуло, она потерла плечи руками. Руки были липкими, отчего дрожь усилилась.
Широкий луч солнечного света лился из правого окна. Она пересекла проход к освещенному месту, прямо за столом прокурора, где она сидела раньше. Она села лицом к солнцу, закрыла глаза и подставила лицо теплу. Ослепляющая белизна проникала сквозь закрытые веки, от чего перед глазами плясали и кружились красные точки. Гул кондиционеров стал казаться громче. Словно волны в раковине, белый шум наполнял все, отскакивая от барабанных перепонок, создавая ощущение неземного шепота, напоминая призрачный голос Элизабет. Не было никакой кошки. Не было никакой кошки.
– Тереза? – позвал голос сзади. Янг заглядывала в полуоткрытую дверь, как ребенок, который боится зайти без разрешения.
– А, привет, – сказала Тереза. – Я думала, вас сегодня не будет.
Янг ничего не ответила, только закусила нижнюю губу. Она была одета в нечто, напоминавшее ночную сорочку и штаны, а не обычные брюки с блузкой. Волосы, как всегда, собраны в пучок, но неопрятный, с выпадающими прядями, словно она так спала.
– Янг, с тобой все хорошо? Зайдешь? – Терезе показалось странным приглашать ее. Получилось несколько высокомерно, словно это ее дом, но надо было хоть что-то сделать, чтобы развеять неловкость Янг.
Янг кивнула и прошла по проходу, но робко, словно нарушала какое-то правило. Под флюоресцентными лампами ее кожа казалась сальной. Резинка не держалась на талии, так что ей приходилось каждые несколько шагов подтягивать штаны. Подойдя ближе, Янг посмотрела налево, потом опять на нее, и Тереза догадалась – Янг не понимает, отчего она пересела. Ну конечно. Все, кто увидят ее сейчас, подумают, что она специально вернулась на сторону прокурора. Черт. Так и начинаются слухи. Неудивительно, если где-нибудь в сети уже вывешена статья с громким заголовком: «Подружка матери-убийцы переходит на другую сторону. Опять!»
Тереза показала на окно.
– Я пересела, потому что замерзла. Здесь солнце греет, – ей не понравилось, что слова звучали как оправдание. А еще хуже, что именно так она себя и ощущала.
Янг кивнула и села, на лице читалось разочарование. На ногах у нее были старые мокасины с подвернутыми задниками, как тапочки, словно она слишком торопилась и не успела нормально обуться. Губы потрескались, в уголках глаз корочка.