– Янг, не волнуйся. Дети так делают. Карлос вечно таскает деньги у меня из кошелька.
Янг выглядела ошеломленной и слишком расстроенной, чтобы что-то сказать.
– Янг, извини. Мне не следовало это рассказывать. Это все мелочи. Забудь об этом, пожалуйста. Мэри – хорошая девушка. Не знаю, рассказывала ли она тебе, но прошлым летом она общалась с риэлтором, чтобы подыскать вам двоим квартиру, хотела вас удивить, это очень заботливо с ее стороны и…
Янг крепко схватила ее за плечо, впиваясь ногтями.
– Квартиру? В Сеуле?
– Что? Не знаю, но почему в Сеуле? Я подумала, где-то в окрестностях.
– Но ты этого не знаешь? Ты не видела?
– Нет, она просто говорила про квартиры, она не сказала где.
Янг закрыла глаза. Хватка ослабла, казалось, ее пошатывает.
– Янг, все хорошо?
– Я думаю… – Янг открыла глаза, несколько раз мигнула. Попыталась улыбнуться. – Кажется, мне нехорошо. Надо вернуться домой. Пожалуйста, передай Эйбу наши извинения, что мы сегодня не приехали.
– Нет-нет. Хочешь, я тебя отвезу? Время еще есть.
Янг покачала головой.
– Нет, Тереза. Ты мне очень помогла. Ты хорошая подруга, – Янг сжала ее руку, и Тереза почувствовала, как по телу разливается стыд, отчаянное желание хоть как-то уменьшить терзания Янг.
Когда Янг была на полпути к выходу, Тереза окликнула:
– Чуть не забыла, – Янг обернулась. – Я раньше слышала, как Эйб говорил, что кто бы ни звонил в страховую с телефона Мэтта, он говорит по-английски без акцента. Так что Пак вне подозрений.
Янг открыла рот, брови нахмурились. Глаза забегали из стороны в сторону.
– Без акцента? – переспросила она, словно не знала значения этих слов и спрашивала подсказки у сидящих за первой партой, а потом лицо прояснилось и глаза успокоились. Она закрыла глаза, рот искривился не то от желания зарыдать, не то в улыбке.
– Янг? С тобой все хорошо? – Тереза встала, чтобы подойти ближе, но Янг открыла глаза и замотала головой, словно умоляя не приближаться. Не говоря ни слова, Янг повернулась к Терезе спиной и вышла из зала.
Элизабет
Она оказалась в незнакомой комнате на жестком стуле. Где она? Кажется, она не спала и не теряла сознания, но совершенно не помнила, как тут очутилась. Это как едешь домой и вдруг обнаруживаешь, что ты уже в гараже, но не помнишь самой поездки.
Она огляделась. Крошечная комната, четыре складных стула и столик размером с телевизор занимали половину пространства. Пустые серые стены. Дверь закрыта. Ни окон, ни вентиляции, ни кондиционера. Ее заперли в какой-то камере? Палата для умалишенных? Почему здесь так жарко и душно? У нее закружилась голова, она едва могла дышать. Внезапное воспоминание – Генри говорит: «Генри жарко. Генри не может дышать». Когда же это было? Наверное, ему было лет пять, он еще путал местоимения и не говорил «я». Так было все время с его смерти: все, что она видела или слышала, даже никак с Генри не связанное, пробуждало воспоминания, отправляло ее разматывать нити прошлого.
Она попыталась отбросить картинку, но та все равно появлялась: Генри в плавках с Элмо в переносной горячей сауне. Эта комната, жаркая, удушающе аскетичная, похожая на запечатанную больничную палату, напомнила ей сауну у нее в подвале. Впервые зайдя туда, он сказал: «Генри жарко. Генри не может дышать». Она пыталась проявить терпение, объяснить, что с потом выходят токсины, но он пинком распахнул дверь – новую с иголочки дверь установки за десять тысяч долларов, ради которой она бог знает сколько раз звонила Виктору и убеждала его, что она им необходима. После того пинка она потеряла терпение и заорала: «Черт побери! Ты все поломал!», хотя, конечно, ничего не сломалось. Генри зарыдал. Глядя на смесь слез и соплей у него на лице, она почувствовала лютую ненависть. Только на мгновение, потом она раскаивалась и плакала, но в тот момент она ненавидела своего пятилетнего сына. За то, что у него аутизм. За то, что с ним так сложно. За то, что он вызывает у нее столь сильные эмоции. «Хватит нюни разводить. Прямо. Черт побери. Сейчас», – сказал она и захлопнула дверь сауны. Он не знает, что означает «черт побери», она при нем так никогда не выражалась, но от произнесения этого она почувствовала некое удовлетворение. Агрессивное звучание звуков «ч» и «р», вырвавшихся у нее изо рта, вместе с пощечиной – этого хватило, чтобы выпустить гнев и успокоиться. Она хотела побежать назад, сказать, что мамочке жаль, обнять его, но как она могла посмотреть ему в глаза? Лучше делать вид, что ничего не произошло, подождать, пока сработает тридцатиминутный таймер, похвалить за то, какой он храбрый, не напоминая ни про слезы, ни про ее крики. Просто стереть все дурное.
С тех пор она всегда заходила внутрь с Генри, рассказывала шутки, пела глупые песенки, чтобы отвлечь его, но он так и не полюбил сауну. Каждый день, залезая внутрь, он повторял: «Генри храбрый. Генри не плакса». И быстро моргал, как бы сдерживая слезы. Когда он во время сеансов утирал слезы, она сглатывала и говорила: «Вау, как ты потеешь, у тебя даже из глаз пот выступает!»
Вспоминая это теперь, она гадала: верил ли ей Генри? Иногда он с улыбкой отвечал: «Генри сильно потеет!» Была ли улыбка искренней, от облегчения, что она не ругает его за слезы, или притворной, чтобы сделать вид, что это и правда пот? Была ли она просто жестокой мамой, которая запугала ребенка, или психопаткой, научившей его лгать? Или и то, и другое?
Дверь открылась. Шеннон вошла вместе с Анной, коллегой, и она увидела знакомый коридор рядом с залом суда. Ну, конечно. Она в одной из переговорных.
Шеннон сказала:
– Анна нашла вентилятор, а я принесла воды. Вы все еще очень бледная. Вот, выпейте, – она поднесла стаканчик к губам Элизабет и наклонила, как дают попить инвалидам.
Элизабет оттолкнула его.
– Нет, мне просто жарко. Здесь тяжело дышать.
– Знаю, извините, – ответила Шеннон. – Здесь намного теснее, чем в нашей обычной комнате, и здесь нет окон.
Элизабет хотела было спросить, почему окна так важны, но тут вспомнила. Щелчки и вспышки камер, как Шеннон пытается заслонить ее, а репортеры атакуют нескончаемым градом вопросов: Что значит, не было никакой кошки? У ваших соседей есть кошки? У вас когда-либо была кошка? Вы любите кошек? У Генри была аллергия на кошек? Вы верите в онихэктомию?
Кошка. Царапина. Рука Генри. Его голос. Его слова…
Элизабет ощутила приступ слабости, чувства уплывали, мир потемнел. Ей нужен воздух. Она подставила лицо прямо под струю от маленького вентилятора, закрепленного на столике. Адвокаты ничего не заметили, они проверяли голосовую почту и письма. Она сфокусировалась на воздухе, на сливающихся воедино лопастях, и минуту спустя кровь вернулась в голову, в черепе стало покалывать.
– Это что, фотография ногтей Элизабет? – спросила Анна.
– Вот черт, готова поспорить, присяжные… – начала Шеннон, но Элизабет закрыла глаза, приставила ладони к ушам, сосредоточилась на шуме вентилятора, который при должном усилии заглушал их голоса, оставляя только слова Генри. «Ездила бы в отпуск по всему миру. Я не должен был родиться. Кошка меня ненавидит».
– Кошка меня ненавидит, – произнесла она едва слышно. Интересно, он говорил о некой абстрактной кошке, или о ней, исцарапавшей его и превратившейся в его рассказе в кошку. Неужели он правда думал, что она его ненавидит? И еще отсылка про отпуск: она однажды сказала это Терезе. Но она тогда отодвинулась подальше от Генри, который смотрел телевизор, и говорила шепотом, чтобы точно не было слышно. Но он услышал. И ее тоже шепотом сделанное признание, что иногда она мечтала, чтобы он умер: эти слова эхом отскакивали от стальных стен и достигли его ушей.
Она как-то читала, что звуки оставляют постоянные отпечатки; тоновые вибрации проникают в близлежащие предметы и остаются навечно на квантовом уровне, как если бросить камушек в океан и рябь никогда не прекратится. Неужели ее слова, во всем их безобразии, проникли в атомы стен, так же, как боль Генри от того, что он их услышал, пропитала его мозг: и что во время последнего сеанса Генри сидел на том же самом месте в тех стенах, и безобразие и боль столкнулись и превратились во взрыв, раскидывая его нейроны в стороны, разрывая его изнутри?
Дверь открылась, вошел еще один юрист, Эндрю.
– Рут Вайс согласилась!
– Правда? Это замечательно, – ответила Шеннон.
– Демонстрантка? – подняла глаза Элизабет. Шеннон кивнула.
– Я попросила ее дать показания относительно того, как Пак угрожал ей. Это поддерживает нашу…
– Но ведь она это сделала. Она разожгла огонь и убила Генри. Вы же это знаете, – сказала Элизабет.
– Нет, я этого не знаю, – ответила Шеннон. – Я знаю, что вы так думаете, но мы это уже обсуждали. Из полицейского участка они поехали прямиком в Вашингтон. Согласно данным с вышки сотовой связи, в 21:00 они уже были в Вашингтоне, так что нет шансов, что…
– Они могли все спланировать, – сказала Элизабет. – Одна из них могла задержаться, чтобы устроить поджог, а телефоны они могли увезти, чтобы обеспечить алиби. Или могли просто очень быстро ехать, тогда можно доехать за пятьдесят минут.
– Ничто из этого не подкреплено доказательствами, в то время как на Пака многое указывает. Мы в суде. Нам нужны доказательства, а не догадки.
Элизабет покачала головой.
– Со мной полиция так и поступила. Неважно, я ли это сделала на самом деле, меня проще всего обвинить. Вы делаете то же самое. Я вам все время твержу, что надо расследовать действия демонстрантов, но вы сдаетесь просто потому, что слишком сложно найти доказательства.
– И это, черт побери, правда, – сказала Шеннон. – Искать настоящих преступников – не моя задача. Я должна защищать вас. И плевать, как сильно вы их ненавидите. Если они могут помочь вам заставить присяжных посмотреть на Пака как на вероятного преступника и снять обвинения с вас, они ваши лучшие друзья. А они вам безусловно нужны, после сегодняшней сцены вы потеряли всякую поддержку. Ходят слухи, что Тереза вернулась на сторону Эйба.