азрешила ему плюхнуться на диван с миской органического мороженого на кокосовом молоке и смотреть что угодно (в пределах разумного: только каналы Дискавери и Нейшнл Джеографик), а сама изучала правила по отмене других посещаемых им занятий – как же их было много! – и отправляла одно письмо за другим с требуемым сообщением.
Единственная сложность оставалась с «Субмариной Чудес». Она оплатила сразу сорок сеансов, чтобы получить скидку, а в «Правилах и условиях соглашения» не было ни слова о возврате средств. Более того, в случае отмены в день сеанса списывалась полная сумма. Сотня долларов, выброшенная на ветер. Это ее взбесило (был у нее пунктик по поводу бесполезной траты денег). Это не заставило ее передумать, но терзало ее, сдувая радость по поводу того, как она все прекращает. И это привело к Ошибке #1, первой в череде решений и действий, в конечном счете приведщих к гибели Генри: она позвонила Паку (вместо того, чтобы написать письмо), чтобы попробовать договориться о расторжении договора хотя бы с частичном возвратом. Как ни странно, по телефону в ангаре никто не ответил, даже обычный автоответчик. Она повесила трубку и как раз собиралась набрать Паку на мобильный, но тут зазвонил ее собственный телефон.
Посмотри она на номер, она бы не ответила. Но она этого не сделала (Ошибка #2). Она предположила, что это Пак перезванивает, и ответила: «Привет, Пак, как хорошо, что ты перезвонил. Я…» Тут ее перебила Китт: «Элизабет, это я. Послушай…» На этот раз перебила она: «Китт, я сейчас не могу разговаривать». Элизабет собиралась уже повесить трубку, но Китт сказала: «Подожди, пожалуйста. Знаю, ты злишься, но это была не я. Я не звонила в Службу защиты детей. Понимаю, ты мне не веришь, поэтому я весь день провела в интернете и звонила всем подряд. Я знаю, кто это сделал».
Элизабет подумала было сделать вид, что не услышала, и повесить трубку. Но любопытство взяло верх и она – Ошибка #3 – продолжила слушать о том, как Китт прошерстила все форумы по аутизму и сумела найти, кому так не нравилась растущая воинственность их группы. А также о том, как она сумела зарегистрироваться на форуме демонстрантов и обнаружить там сокровища в виде угроз Гордой Мамы Аутиста, ее жалоб на опасное «так называемое лечение» Элизабет, плана демонстраций у «Субмарины Чудес» и, наконец хвастовства, как она позвонила в Службу защиты детей на прошлой неделе.
Элизабет молча все это выслушала, потом сухо поблагодарила Китт, повесила трубку и вернулась к особому блюду, которое она готовила на ужин, любимому блюду Генри: пицце с фальшивым «сыром» (тертой цветной капустой) на домашнем тесте из кокосовой муки. Но когда она уже укладывала кусочек на красивую фарфоровую тарелку, которые она достала для их домашнего ужина, ее руки дрожали от злости и ненависти. Она знала, что та женщина ненавидит ее. Конечно, это было не слишком приятно, но то, что вся группа сговорилась за ее спиной и планировала унизить ее, буквально жгло. Унижало. Она представила себе, как женщина с серебристыми волосами, сплевывая яд, рассказывает о ее «жестоком обращении» Службе защиты детей, не думая о том, как это разрушит ее жизнь или жизнь Генри, лишь ликуя, что остановит Элизабет любой ценой. И что она подумает, если Элизабет не приедет сегодня вечером? Достанет шампанское? Откупорит бутылку и выпьет за успех кампании по уничтожению злостного истязателя детей?
Нет. Сегодня она обязана поехать. Она не может позволить этой ненавистной, надменной, так называемой Гордой Маме Аутиста, подумать, что она победила. Элизабет не может позволить этой странной женщине испытать удовлетворение от того, что нападки пристыдили ее и она спряталась. Более того, звонок Китт проткнул ее пузырь веры в лучшее, она стряхнула леность и поняла: отменять все направо и налево по сиюминутной прихоти, не посоветовавшись с учителями Генри – это безрассудно, безответственно и просто напросто самоуверенно. А отменять ГБО сегодня вечером, без надежды вернуть деньги – какой в этом смысл? От ГБО вреда не будет. Она уже заплатила эту сотню долларов, почему не съездить на еще один сеанс? Завершить день, еще одна поездка, осознание, что это последняя, может обострить предвкушение и привнести ощущение завершенности. Она даже может не присутствовать на сеансе, попросить других приглядеть. Китт так уже делала, когда ей было плохо. А сегодня и она могла бы так сделать и пойти, например, к ручью, обдумать все в полном покое и убедиться, что приняла правильное решение. И что лучше всего, она предстанет перед этой женщиной с серебристыми волосами. Сообщит, что узнала все о ее планах, о ее звонке в Службу защиты детей. Скажет ей остановиться, а то иначе уже на нее будет отправлена жалоба с обвинением в травле.
Элизабет посмотрела на стол, уже накрытый на двоих, на хрустальный бокал рядом с бутылкой охлажденного вина, и скользнула лопаткой под кусочек пиццы на тарелке Генри. Весь следующий год, каждую ночь, ложась спать, а иногда и просыпаясь по утрам, она будет прикрывать глаза и представлять себе параллельную вселенную, в которой она сделает то, что должна: встряхнет головой, поругает себя за то, что ее так заботит эта дура, которую она никогда больше не увидит, оставит пиццу на тарелке и позовет Генри обедать. В этой альтернативной реальности они пообедают дома, она выпьет вина, и потом они в обнимку сядут на диван и будут смотреть канал «Планета земля». В какой-то момент позвонит Тереза и сообщит о пожаре. Элизабет будет оплакивать друзей, целовать Генри в макушку и радоваться, что решила бросить – именно сегодня! А месяцы спустя при возвращении с суда над Рут Вайс по обвинению ее в убийстве, ее передернет при мысли, что она ведь чуть не поехала на тот последний сеанс, только чтобы насолить ей.
Но в той реальности, где она застряла, она не оставила пиццу на тарелке. Она подняла ее лопаткой и – Ошибка #4, Огромная Ошибка, то необратимое действие, которое предрешило судьбу Генри, о котором она будет сожалеть, которое будет вспоминать каждый день своей жизни, – сняла пиццу с красивой тарелки, переложила на бумажную тарелочку, которую можно было взять в машину, и позвала: «Генри, обувайся! Мы поедем на последний сеанс в “Субмарину”». Закидывая вещи в машину, она с болью подумала о красивой сервировке стола, отблесках на бокалах, и была уже готова повернуться и забежать в дом, но надменная улыбка той женщины, ее глупая серебристая стрижка-боб всплыли в сознании, терзая ее, и она этого не сделала. Просто сглотнула, сказала Генри поторопиться и постаралась думать о завтрашнем дне. Завтра все будет иначе.
В то же время она пыталась загладить нерешительность. Она привезла с собой вино и конфеты, чтобы отпраздновать у ручья. К половине десятого, когда они вернутся домой, она будет слишком уставшей для запланированных торжеств и не простит себе, если позволит этим презренным демонстрантам все испортить. Обычно она не позволяла Генри смотреть «Барни», который называла фастфудом для мозгов, и усаживала его подальше от иллюминатора с телевизором. Но в тот день, в качестве награды, она устроила так, чтобы он сидел рядом с ТиДжеем и смотрел. Она попросила Мэтта помочь Генри, но тот казался нервным, и она решила не навязываться, поэтому залезла и усадила его сама, прикрепила кислородный шланг к вентилю, надела ему шлем. Потом сказала Генри хорошо себя вести, хотела поцеловать его в щеку и взъерошить волосы, но он уже был в шлеме, так что она вылезла из камеры и ушла. Как выяснилось позже, тогда она в последний раз видела Генри живым.
Десять минут спустя, сидя у ручья и наконец пригубив вино, она подумала, как Генри отреагировал на то, что она не осталась на сеанс. Он ненавидел этот шлем, закашливался, твердил, что кольцо душит его, но все его лицо выражало облегчение. Он был счастлив. Спокоен. Целый час свободы от нее, матери, которая никогда не бывает довольна, все время ругается. Она отхлебнула еще вина и ощутила, как его кислая прохлада обжигает, а потом успокаивает ее загрубевшее горло. Элизабет подумала, как бы она хотела сорвать с него шлем, как только он выйдет, обнять его и сказать, что она его любит и скучала. Потом рассмеяться и добавить, что да, глупо скучать, когда они расстались всего на один час, но она все равно скучала.
Алкоголь помчался по артериям, наполняя поры теплом, щекоча словно оттаивающие изнутри пальцы, и она подняла глаза к небу, постепенно становившемуся темно-фиолетовым. Она задержала взгляд на пушистом облачке, похожем на клочок хлопка, идеально белом, как взбитая глазурь, и подумала, как завтра она сможет испечь капкейки на завтрак. Генри спросит, в честь чего это, а она рассмеется и ответит, что у них праздник. Она скажет, как редко это показывала, может, вообще никогда, но он ей очень дорог, она его обожает, и любовь и тревога за него свели ее с ума, а теперь у них начинается новая, гораздо более спокойная жизнь. Не идеальная, конечно. Идеального вообще ничего не бывает, но это не страшно, потому что у нее есть он, а у него – она. И может быть, она обмакнет палец в глазурь и намажет ему нос, просто чтобы сделать глупость, а он улыбнется, широкой детской улыбкой, с щелью между верхними зубами, с тонкой белой полоской там, где прорезался новый зуб. Потом она поцелует его в щеку, не просто клюнет, а прижмется губами к пухлой щеке и крепко стиснет его, и будет наслаждаться моментом столько, сколько он позволит.
Ничего из этого не произошло. Ни капкейков, ни поцелуев, ни нового зуба. Вместо этого она опознала тело своего сына, выбрала гроб и надгробный камень, была арестована за убийство, читала газетные статьи, обсуждавшие, отправить ее в сумасшедший дом или казнить. И вот она едет на угнанной машине туда, где он сгорел заживо по ее вине.
С ума можно сойти, если подумать, что именно она – при том, как она гордилась своим стремлением активно действовать во благо Генри, как ненавидела нерешительность и скупость, – стала причиной смерти Генри. Неужели она правда ожидала, что сможет победить демонстрантов, всего лишь съездив на еще один сеанс? Невозврат сотни предоплаченных долларов – выходит, ее сын умер за сотню баксов? Она ведь приехала туда, и демонстрантов уже не было на месте. Все сеансы тогда задерживались и кондиционер не работал – почему же она сразу не развернулась? И потом, когда она нашла сигареты и спички (кто-то курил! Рядом с чистым кислородом!), ей сразу надо было задуматься о пожаре. Проблема была в выпитом алкоголе или в головокружении от триумфа по поводу того, что демонстранты попали за решетку? Но ведь она уже предупреждала Пака, что они опасны, почему же полагала, что самое большее, на что они пойдут, это поджог, когда все разойдутся? Как могла недооценить, насколько далеко они зайдут ради своих целей?