– Ты звонил риэлтору по поводу жилья в Сеуле?
– Да.
– Ты спрятал бумаги в сарае?
Он кивнул.
– Ты купил сигареты и спрятал их в жестянке?
Пак кивнул, кивал на все вопросы, сыпавшиеся градом, все быстрее, ощущая себя фигуркой с качающейся головой. Он занервничал: она спрашивала исключительно про то, о чем он солгал. Неужели она заманивает его в ловушку, задавая наводящие вопросы, как Шеннон в суде?
– И ты хотел, чтобы от сигареты начался пожар? Ты действительно стремился получить деньги по страховке, а не только подставить демонстрантов?
У него закружилась голова, словно он упал под воду и не мог понять, с какой стороны поверхность.
– Да, – только и сумел выговорить он. Тихо. Едва слышно, даже для него самого.
Янг закрыла глаза, лицо у нее было бледное и спокойное, ему пришло на ум сравнение с мертвецом. Не открывая глаз, она сказала:
– Я вернулась сейчас, надеясь, что возможно, ты будешь со мной честен. Поэтому я не стала рассказывать, что узнала сама. Я хотела дать тебе шанс рассказать все самому. Я не знаю, восхищаться мне или расстраиваться, что ты столько сил вкладываешь в сочинение такой запутанной истории, чтобы обмануть меня.
Казалось, в комнате совсем не осталось воздуха. Он пытался сделать вдох и подумать. Что она узнала? Что она может знать? Наверное, просто блефует, иначе быть не может. Она подозревает, только и всего, ему надо держаться своей версии. Молчание и отрицание.
– Я не понимаю, о чем ты. Я во всем признался. Что еще ты от меня хочешь?
Она открыла глаза. Медленно, словно занавес, который поднимают по миллиметру для пущего драматизма. Посмотрела на него.
– Правду. Я хочу услышать правду.
– Я уже рассказал правду, – он старался звучать оскорбленным, но слова доносились слабо, будто издалека, и из его губ вырывалось лишь эхо.
Янг сощурилась, словно принимая какое-то решение. Наконец она сказала:
– Эйб выяснил, кто позвонил в страховую.
У Пака начало жечь в глазах, он сопротивлялся желанию мигнуть, отвернуться.
– Звонивший говорил на чистом английском, без акцента. Это не мог быть ты.
Мысли завертелись на бешеной скорости, но он заставил себя не поддаваться панике. Отрицать. Надо все отрицать.
– Вероятно, этот человек ошибается. Нельзя ожидать, что человек, отвечающий на сотни звонков в день, будет год спустя помнить все голоса.
Янг положила что-то на стол.
– Я ездила к риэлтору, приславшему списки квартир в Сеуле. Она отлично их помнила. Сказала, нечасто люди хотят вернуться в Корею, и еще реже ей звонит молодая девушка.
Пак силой заставил себя не отводить взгляда от Янг, чтобы усилить негодование в голосе.
– И поэтому ты считаешь, что я лгу? Из-за того, что двое незнакомцев неправильно помнят голоса, которые слышали год назад?
Янг не ответила, не стала повышать голос, чтобы соответствовать ему. Тем же режуще-холодным тоном она сказала:
– Вчера вечером, когда я показала тебе эти бумаги, ты выглядел очень удивленным. Я подумала тогда, ты удивлен, что я обнаружила твой тайник, но это не так. Ты видел их впервые в жизни.
Пак покачал головой, но она продолжила: – Как и жестянку.
– Ты же сама знаешь, что она была у меня. Ты отдала ее мне в Балтиморе, а я…
– А ты положил ее в стопку других вещей, которые надо было вернуть Кэнгам, и попросил Мэри все отнести.
Пак ощутил страх, заползающий в каждый уголок тела, грызущий изнутри. Он ей этого не рассказывал. Откуда она узнала?
– Я им сегодня позвонила, – словно отвечая на незаданный вопрос, сказала она. – Мистер Кэнг вспомнил, как Мэри ему все принесла, и он еще сказал, что нам очень повезло с помощницей-дочерью, – Янг перевела взгляд на Мэри. – Конечно, они не знали, что она оставила себе жестянку с сигаретами. Никто этого не знал. До вчерашнего вечера ты думал, что жестянка осталась в Балтиморе.
По горлу поднялась едкая желчь, он сглотнул.
– Я действительно отдал вещи Мэри, чтобы она отнесла их Кэнгам. Но сначала я достал оттуда жестянку. Это я спрятал ее в сарае.
– Это неправда, – заявила Янг с неколебимой уверенностью в голосе, от которой у него скрутило живот. Если она блефует, то она феноменальная актриса. Но откуда она может это знать, не сомневаясь? Он сказал:
– Ты этого не знаешь. Ты пытаешься угадать, и ты ошибаешься.
– Тереза слышала, как ты говоришь по телефону в сарае, – сказала Янг, повернувшись к Мэри, которая не отрывала взгляда от чая, так крепко сжав кружку, что казалось, та сейчас лопнет. – Я знаю, что ты попросила прислать списки к подруге. Я знаю, что ты брала банковскую карточку отца. Я знаю, что ты прятала все в нижней коробке в сарае, – Янг перевела взгляд на Пака и повторила: – Я знаю.
Он хотел все отрицать, но слишком уж много деталей всплыло. Ему придется признать кое-что, чтобы сохранить правдоподобность.
– Ну ладно, списки ее. Это она хотела вернуться в Сеул, и она принесла показать их мне. Сейчас она испытывает вину, будто это запустило все остальные события, но план поджога придумал я. Поэтому я хотел взять на себя вину за все, полностью очистить ее. Ты это можешь понять?
– Я понимаю, что ты хочешь взять всю вину на себя, но у тебя ничего не получится. Я тебя знаю. Ты никогда бы не развел огонь поблизости от пациентов, даже маленький, даже под контролем. Ты слишком осторожный.
Он должен говорить, только чтобы она не произнесла те слова, которые он так страшится услышать.
– Я бы хотел, чтобы это было правдой, но я это сделал. Тебе придется с этим смириться. Я не знаю, как ты представляешь себе произошедшее, но у меня создается ощущение, что ты подозреваешь в чем-то Мэри. Ты же слышала мои признания ей сегодня утром, видела, как она была потрясена. Мы не знали, что ты рядом. Это не было отрепетировано.
– Нет, я не и думала, что вы все разыграли. Я верю, что ей ты говорил правду.
– Тогда ты знаешь, что я все сделал. Сигарета, спички, что там еще…
– Я думала об этом. Много думала, – сказала Янг. – Вспоминала, в чем ты признался, снова и снова. Как выбрал место, как собирал веточки, как сложил горку, положил спички, сверху сигарету – все подробности того, как ты подготовил костер. Кроме одного.
Он ничего не сказал, просто не мог. Не мог дышать.
– Самое главное ты забыл. Я все думала, почему же ты об этом не упомянул?
Он покачал головой.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О том, как ты, собственно, развел огонь.
– Ну конечно, я это сделал. Я зажег сигарету, – сказал он, но на него нахлынуло знакомое воспоминание. Как он запаниковал тем вечером после звонка демонстрантов, как они угрожали вернуться и продолжить начатое. Как он прочитал их листовку, и ему пришло в голову устроить все так, будто они пытались поджечь субмарину. Вспомнил трухлявый пень в лесу, на который он как-то наткнулся, бычки и спички, которые лежали внутри. Как он побежал туда, достал самый полный спичечный коробок и самую длинную сигарету из выброшенных. Как он сделал кучку. Зажег сигарету, дал ей минуту погореть. А потом прижал палец в перчатке к кончику и потушил.
Словно прочитав его мысли, Янг сказала:
– Ты зажег ее, но потом потушил. Ты хотел, чтобы полиция обнаружила все именно так: словно демонстранты пытались развести огонь при помощи сигареты, но она слишком быстро погасла, и у них ничего не вышло. Ты не разводил огонь. Даже не собирался.
Он ощутил, как страх – такой жаркий, что ему стало холодно – ниточками обвил его тело.
– Это бессмысленно. Зачем мне признаваться в том, чего я не делал?
– Чтобы что-то скрыть, – сказала она. – Чтобы отвлечь меня от того, что, ты боишься, я могу обнаружить, если продолжу выяснять.
Он вздохнул. Сглотнул.
– Я знаю правду, – сказала она. Так тихо, что он едва расслышал. – Имей совесть быть честным со мной. Не заставляй меня это говорить.
– Что ты знаешь? Что ты думаешь, что знаешь?
Янг моргнула и повернулась к Мэри. Тут она потеряла самообладание, ее лицо исказилось от боли. До того момента он не был уверен. Но увидев, как она смотрит на их дочь, нежно, со всей мировой грустью, он понял, что она действительно все узнала.
Он не успел ничего сделать, не успел попросить ее остановиться, промолчать, не произносить этих разрушительных слов, не превращать их в реальность. Янг протянула руку к лицу Мэри и вытерла ей слезы. Нежно, осторожно, словно гладила шелк.
– Я знаю, что ты это сделала, – сказала его жена их дочери. – Я знаю, что это ты зажгла огонь.
Мэри
В 20:07 двадцать шестого августа 2008, за восемнадцать минут до взрыва Мэри прислонилась к стволу плакучей ивы после того, как минуту бежала сквозь лес. После того, как Жанин швырнула в нее сигареты, спички и скомканную записку, а Мэри максимально спокойно ответила: «Я не понимаю, о чем вы», резко развернулась и ушла прочь. Шаг одной ногой, потом другой, сосредоточенно, ровно, борясь с желанием бежать и кричать, впиваясь ногтями в ладони и прижимая язык к зубам, все сильнее, пока не дошла до того последнего момента, когда в следующий кожа прорвется и пойдет кровь. Через пятьдесят шагов (она считала), она уже не могла этого выдерживать и побежала со всех ног. Мышцы икр буквально горели, слезы сильно затуманивали зрение, она даже почувствовала головокружение, затем ноги стали ватными, она прислонилась к дереву и зарыдала.
Жанин назвала ее шлюхой. Назойливой потаскушкой. «Можешь сколько угодно тупить глазки, накручивать волосы на пальчик и делать вид, что ты сама невинность, но будем честны, мы обе знаем, что ты творила», – сказала она. Сидя здесь, вдали от Жанин – образца для подражания с точки зрения ее отца, к которому она должна стремиться, в котором воплощено все, ради чего он хотел, чтобы она получила образование в Америке, – так легко было думать, что она могла, должна была ответить. Это Мэтт привез сигареты и научил ее курить. Мэтт первым начал писать записки и назначать встречи. И да, ей было тут одиноко, она рада была его компании, но совращать?