В 6:59 яркие лучи солнца проникли сквозь плотную завесу и сразу же ударили в субмарину, словно на сцене зажглись прожекторы, чтобы осветить звезду шоу. На секунду субмарину окружило свечение, скрывая ее несовершенства. Но Янг смотрела не отрываясь, заставляя зрачки быстрее сжаться и приспособиться. И она увидела подтверждение преступления: везде черная сажа, стекло в иллюминаторах расплавилось, словно субмарина плакала, весь корпус покосился, как старичок с палочкой.
Она закрыла глаза. Вдох, выдох. Прошло уже больше года, но запах пепла и горелой плоти надежно въелся в стены, смешивался с утренней росой и распространял угольную вонь. А может, все это игра ее воображения? Сознание подсказывало, что крошечные частички залетали ей в легкие и, может быть, в этот самый момент она вдыхала клеточки людей, сгоревших в этой камере.
Она бросила взгляд в сторону ручья. Воды не было видно, она пряталась под толстым покровом хаотично разбросанных ярко-красных и желтых листьев, похожих на беспорядочно разбрызганные капли красок. Она представила себе, как Мэри сидела за теми деревьями, свешивала ноги в сантиметрах от воды, курила и смеялась с Мэттом Томпсоном, а однажды вечером он повалил ее и надругался. И потом, другим вечером, на нее наорала его жена, обозвала потаскушкой. Шлюхой.
Забавно, прежде, чем Мэри полностью во всем призналась, а ей пришлось повторять все множество раз – Эйбу, государственному адвокату, выносившему приговор судье в деле о признании вины в жестоком убийстве и поджоге, – Янг верила, что Мэри должна принять то наказание, которое ей определят. Но сейчас, когда Мэри и Пак были в тюрьме, она размышляла, действительно ли справедливо, что Мэри теперь ожидали многие годы в тюрьме – минимум десять, а столько людей, внесших свою лепту в ход событий той ночи, не получили ничего. Да, огонь разожгла Мэри. Но она бы этого не сделала, не солги ей Жанин, что сеанс уже завершен и Мэтт уехал. Она не смогла бы этого сделать, если бы Пак не оставил там сигарету и спички. А Мэтт вообще был первопричиной всего. Если бы не он, не его действия и ложь перед Мэри и Жанин, они бы не сделали того, что сделали. Даже сигарета под кислородным шлангом принадлежала Мэтту, она была из его кучки мусора в трухлявом пне. И все же суд рассудил, что Жанин была лишь свидетелем, ее ни в чем не обвинили. Пак и Мэтт ничего не получили за свою роль в поджоге. Пака осудили на четырнадцать месяцев тюрьмы, а Мэтт получил условный срок с условным освобождением, оба за обман и введение суда в заблуждение. Она слышала, что Мэтт с Жанин разводятся, и ее это немного утешило. Но как она ни пыталась убедить себя, единственным оставшимся без наказания действием, которое она не в состоянии была простить, оставалось поведение Мэтта с ее дочерью.
И еще она сама. Как много она могла и должна была бы сделать иначе в разные моменты времени. Если бы она осталась в ангаре и вовремя перекрыла кислород… Если бы она не лгала Эйбу на протяжении года… Более всего, если бы она призналась во всем Элизабет в тот последний день… Она рассказала все это Эйбу, умоляла и ее отправить в тюрьму, но он заявил, что все ее действия имели лишь косвенное значение, и отказался выставлять обвинения.
В 7:00 у нее сработал будильник. Пора идти паковать остаток вещей. В то утро демонстранты приехали примерно в это время, положив начало всей цепочке событий. Если бы не они, Генри, Китт и Элизабет все были бы сейчас живы. Пак не вызвал бы короткое замыкание, сеансы бы не задерживались, кислород был бы перекрыт, все бы разъехались по домам в то время, когда Мэри зажгла огонь, чего она бы не сделала, поскольку Пак не оставил бы сигареты.
Самым лучшим и самым худшим во всей этой истории было то, что все случившееся стало лишь случайным наложением ошибок хороших людей. Тереза как-то сказала, что ее больше всего выводило из себя, не давало спать, заставляло искать способ исцеления то, что Роза не должна была стать такой. Родись она с генетическим заболеванием, Тереза бы смирилась. Но она ведь была здоровой и стала такой только потому, что случилось то, чего не должно было быть. Все из-за того, что болезнь не успели вылечить вовремя. Это неестественно, этого можно было избежать. Так и Янг почти желала, чтобы Мэри все сделала преднамеренно. На самом деле нет, она не хотела, чтобы Мэри была злой, но по-своему тяжелее знать, что твоя дочь – добрый человек, который допустил всего одну ошибку. Словно судьбы сговорились управлять событиями того дня ровно таким образом, чтобы в итоге Мэри зажгла ту спичку. Столько всего сошлось воедино: выключение электричества, задержки сеансов, записка Мэтта, нападки Жанин, сигарета Пака. Не случись хоть что-то из этого, и сейчас Элизабет и Китт везли бы Генри и ТиДжея в школу. Мэри была бы в колледже. «Субмарина Чудес» все еще работала бы, они с Паком готовились бы к очередному дню, полному сеансов.
Но так уж устроена жизнь. Каждое человеческое существо – это результат миллиона перемешавшихся случайностей. Один из миллиона сперматозоидов достигает яйцеклетки точно в нужное время, миллисекундой раньше или позже – и получается совершенно другой человек. Хорошее и плохое, каждая дружба и влюбленность, каждое происшествие, каждая болезнь – все это становится результатом стечения сотен крошечных случайностей, несущественных поодиночке.
Янг подошла к дереву с красными листьями и подобрала с земли три самых ярких листка. Красный на удачу. Интересно, как будут выглядеть эти леса через десять лет, когда Мэри выйдет из тюрьмы. Ей будет уже под тридцать. Она все еще сможет поступить в университет, влюбиться, завести детей. Есть на что надеяться. Тем временем Янг продолжит навещать ее каждую неделю – если что-то хорошее и появилось за последние месяцы, то это возрождение и углубление их отношений с дочерью. Она принесла Мэри свои любимые книги по философии, и они вместе обсуждали их во время посещений, как клуб читателей на двоих. Янг говорила по-корейски, а Мэри – по-английски, вызывая непонимающие взгляды других заключенных.
С Паком было сложнее, особенно поначалу, пока она злилась на его упрямство. Но Янг заставляла себя регулярно навещать его, и с каждым визитом она чувствовала, что он оттаивает, глубже раскаивается и принимает ответственность не только за поджог и смерть Элизабет, но и за попытки заставить их молчать. Возможно, спустя некоторое время ей станет легче его видеть и с ним говорить. Простить его, наконец.
Тереза подъехала и припарковалась рядом со строительной техникой – рабочие говорили, это автоманипулятор. Она была одна.
– Роза осталась с друзьями из церкви? – спросила Янг, обнимая подругу в знак приветствия.
Тереза кивнула.
– Ага. У нас сегодня куча дел, – сказала она, и это было правдой. Они уже перевезли большую часть вещей Янг в гостевую комнату Терезы («Хватит называть ее гостевой, теперь это твоя комната», – твердила Тереза), но у них еще осталась дюжина дел из списка Шеннон для церемонии начала строительства в полдень. С момента выхода статьи в «Вашингтон Пост» на прошлой неделе число участников выросло втрое и теперь включало группу поддержки мам аутистов в окрестностях Вашингтона, многие из которых ранее пациенты «Субмарины Чудес», Эйба с коллегами, детективов и – сюрприз – Виктора. Именно Виктор сделал реально возможной всю затею, когда он (причудливый поворот судьбы) унаследовал деньги Элизабет, но сказал Шеннон, что они ему не нужны. И он думает, что Элизабет хотела бы потратить их на что-нибудь хорошее, может быть, связанное с аутизмом. И попросил Шеннон за этим проследить. Шеннон посоветовалась с Терезой, и вместе, с помощью Янг, они теперь создавали Дом Генри – дом для особых детей, основными направлениями деятельности которого планировались терапия, дневной уход и лагерь выходного дня.
– У меня кое-что есть, – сказала Тереза, передавая пакет.
В нем оказалось три портрета в сочетающихся деревянных рамках, простых, но выкрашенных в приятный насыщенно-коричневый цвет. Элизабет, Генри и Китт, внизу под каждым подписаны имя, даты рождения и смерти.
– Думаю, надо повесить их в фойе, под табличкой посвящения, – сказала Тереза.
У Янг ком в горле встал.
– Красиво. Очень уместно.
Впереди мужчины собирались увезти субмарину. Наблюдая, как они закрепляют ее тросами, она вспомнила прошлый год, когда другие рабочие привезли ее и отвязали. Пак планировал назвать их детище «Центром оздоровления Бухты Чудес», но увидев барокамеру, напоминавшую маленькую подводную лодку, Янг сказала: «Субмарина Чудес – так ее надо назвать». Он улыбнулся и согласился, что это хорошее название, гораздо лучше его. Она испытала радостное возбуждение при мысли о детях, которые будут забираться внутрь и вдыхать чистый кислород, исцеляющий их тела.
Манипулятор погудел и поднял камеру, а потом перенес ее к грузовику. Стрела опустилась, сталь камеры коснулась стали кузова, прогрохотала, и Янг поморщилась. Смотря на опустевшую землю, она ощутила, как в груди зарождается боль и расползается во все стороны. Все их надежды и планы исчезли.
Пока рабочие закрепляли камеру на грузовике, Янг смотрела на портреты в пакете и думала о Доме Генри. В основании – потерянные жизни, боль – их она и ее семья никогда не смогут отплатить. Зато она станет видеть ТиДжея каждый день; она будет возить его в Дом Генри и обратно, будет заботиться о нем между процедурами, обеспечит передышку его отцу и сестрам, хоть самую малость облегчит их жизни. Она будет работать бок о бок с Терезой, помогать ей заботиться о Розе и других детях, похожих на нее, ТиДжея и Генри.
Тереза похлопала ее по руке. Янг закрыла глаза, ощутила теплую мягкую руку подруги в своей левой руке и шелковую ручку пакета в правой. Грузовик заурчал и снова прогудел, и она открыла глаза. В отдалении, за полосой выжженной мертвой грязи, за медленно удаляющимися стенами субмарины, были видны желтые и синие полевые цветы. Глядя на них, она испытала, как на смену отчаянию приходит что-то одновременно более тяжелое и более легкое.