— То есть как? — резко спросил Фурнье.
Элиза всплеснула руками.
— Я не знаю. Это случилось, когда мадам была молода. Я слыхала, что она была тогда хороша собой — хороша собой и бедна. Может быть, она вышла замуж; может быть, нет. Скорее всего нет. Несомненно, о ребенке так или иначе позаботились. Что до мадам, то она заболела оспой — болела очень тяжело — чуть не умерла. Когда она выздоровела, от ее красоты не осталось и следа. Больше никаких увлечений, никаких безумств. Мадам стала деловой женщиной.
— Но деньги она оставила дочери?
— Так и должно быть, — сказала Элиза. — Кому и оставлять, как не единственной своей кровиночке? Кровь не вода, а друзей у мадам не было. Всегда одна-одинешенька. Единственной ее страстью были деньги — добывать их больше и больше. Тратила она мало. К роскоши не стремилась.
— Она завещала некую сумму и вам. Вы это знаете?
— Да, мне об этом сказали. Мадам всегда была очень щедра. Помимо жалованья, она мне каждый год давала приличную сумму. Я так благодарна мадам.
— Что ж, нам пора, — сказал Фурнье. — Напоследок я бы хотел перекинуться словечком-другим со старым Жоржем.
— С вашего позволения, я нагоню вас через минуту, друг мой, — сказал Пуаро.
— Как вам угодно.
Фурнье ушел.
Пуаро еще побродил по комнате, затем сел и уставился на Элизу.
От его пристального взгляда француженке стало слегка не по себе.
— Мосье желает узнать что-то еще?
— Мадемуазель Грандье, вы знаете, кто убил вашу хозяйку? — спросил Пуаро.
— Нет, мосье. Клянусь Богом, нет.
Она произнесла это с жаром. Пуаро изучающе посмотрел на нее, затем опустил голову.
— Хорошо, — сказал он. — Я вам верю. Но одно дело — знать наверняка, другое — подозревать. У вас нет предположений — всего лишь предположений — кто мог бы это сделать?
— У меня нет никаких предположений, мосье. Я уже сказала это полицейскому агенту.
— Ему вы могли сказать одно, а мне скажите другое.
— Почему, мосье? С какой стати.
— Потому что одно дело — давать показания полиции, и совсем другое — частному лицу.
— Да, это правда, — согласилась Элиза.
На лице ее отразилась нерешительность. Казалось, она что-то обдумывала. Не сводя с нее пристального взгляда, Пуаро подался к ней:
— Мадемуазель Грандье, хотите, я вам кое-что скажу? Как профессионал я обязан ничего не принимать на веру, — то есть ничего, что не подтверждено доказательствами. То есть подозреваю не одного-двух человек. Я подозреваю всех. Всякого человека, так или иначе имеющего отношение к убийству, я считаю преступником — пока не получу доказательств обратного.
Элиза Грандье сердито нахмурилась.
— Вы хотите сказать, что вы подозреваете меня — меня — в убийстве мадам? Это чересчур! Вы думаете, что я способна на такую неслыханную подлость?!
Ее полная грудь бурно вздымалась.
— Нет, Элиза, я не подозреваю вас в убийстве мадам. Ее убил один из пассажиров самолета. Поэтому не ваша рука совершила преступление. Но до того, как оно произошло, вы могли быть сообщницей. Вы могли передать кому-то подробные сведения о предстоящей поездке мадам в Англию.
— Я ничего не передавала. Клянусь.
Пуаро опять несколько минут молча глядел на нее. Затем кивнул.
— Я верю вам, — сказал он. — Тем не менее вы что-то скрываете. Да-да, скрываете! Послушайте меня. Всякий раз, допрашивая свидетелей, сталкиваешься с одним и тем же явлением. Каждый хоть о чем-то да умалчивает. Иногда, вернее чаще всего, это что-нибудь совершенно невинное, что-то, может быть, вовсе не связанное с преступлением; но — я повторяю — всегда есть что-то. Так и с вами. О, не отрицайте! Я Эркюль Пуаро, и я знаю. Когда мой друг мосье Фурнье спросил, уверены ли вы, что ничего не упустили, вы встревожились. И бессознательно ответили уклончиво. А когда я предположил, что вы могли бы сказать мне больше, чем сказали бы полиции, вы — это было видно — о чем-то призадумались. Стало быть, это что-то есть. И я хочу знать, что именно.
— Ничего существенного.
— Возможно. Но все равно, расскажите мне, пожалуйста. — И, видя, что она колеблется, прибавил: — Помните, я не из полиции.
— Это верно, — согласилась Элиза Грандье. Она никак не могла решиться. — Мосье, я в затруднительном положении. Я не знаю, какова была бы воля мадам.
— Говорят, ум хорошо — два лучше. Почему бы вам не посоветоваться со мной? Давайте подумаем вместе.
Во взгляде служанки по-прежнему было сомнение.
— Вы хорошая сторожевая собака, Элиза. — Пуаро улыбнулся. — Стало быть, речь идет о верности вашей покойной хозяйке?
— Вы совершенно правы, мосье. Мадам доверяла мне. С первого дня службы я добросовестно исполняла все ее указания.
— Она, вероятно, оказала вам большую услугу — не так ли? — и вы были ей благодарны.
— Мосье весьма проницателен. Да, это правда. И я не скрываю этого. Я была обманута, мосье, мои сбережения похищены — и еще был ребенок. Мадам спасла меня. Она устроила девочку к добрым людям в деревню — в хороший дом, мосье, и к честным людям. Вот тогда мадам и призналась мне, что она тоже мать.
— Она вам сказала, сколько лет было ее ребенку, где он или еще что-нибудь.
— Нет, мосье, она говорила, что тот период ее жизни закончен и возвращаться к нему незачем. Так будет лучше, сказала она. Девочка обеспечена, она получит образование и профессию. Кроме того, после смерти матери она унаследует все ее деньги.
— Больше она вам ничего не говорила о ребенке или отце?
— Нет, мосье, но у меня есть предположение…
— Говорите, мадемуазель Элиза.
— Понимаете, это только предположение.
— Понимаю, понимаю.
— Я думаю, что отец ребенка был англичанин.
— Что именно заставило вас так думать?
— Ничего определенного. Просто, когда мадам говорила об англичанах, в ее голосе слышалась горечь. Кроме того, мне казалось, что мадам приятно, когда кто-то из англичан вынужден обращаться к ней. Но это только предположение…
— Да, но оно может оказаться очень ценным. Оно дает какую-то зацепку… А ваш ребенок, мадемуазель Элиза? Это девочка или мальчик?
— Девочка, мосье. Но она умерла — уже пять лет, как умерла.
— Ах, примите мои соболезнования.
Наступило молчание. Нарушил его Пуаро:
— А теперь, мадемуазель Элиза, о чем же вы до сих пор умалчивали?
Элиза вышла из комнаты и через несколько минут возвратилась с черной потертой записной книжечкой.
— Это книжечка мадам. Она была при ней всегда. Собираясь в Англию, она ее обыскалась. Я нашла ее уже после отъезда мадам. Она завалилась за изголовье кровати. Я спрятала ее у себя — до ее возвращения. Услышав о смерти мадам, я сразу сожгла бумаги, но книжку оставила. Насчет нее никаких распоряжений не было.
— Когда вы услышали о смерти мадам?
Элиза снова медлила с ответом.
— Вы ведь узнали об этом от полиции, так? — спросил Пуаро. — Полицейские пришли и осмотрели комнаты мадам. Они обнаружили, что сейф пуст, а вы сказали им, что сожгли бумаги, но на самом деле вы сожгли их только после их ухода.
— Это верно, мосье, — подтвердила Элиза. — Пока они осматривали сейф, я вынула бумаги из сундука. Да, я сказала, что сожгла их. В конце концов, это почти правда. Я сожгла их при первой возможности. Мне надо было исполнить волю мадам. Вы видите, в каком я затруднительном положении? Мосье, вы ничего не скажете полиции? У меня могут быть серьезные неприятности.
— Я верю, что вы поступили так из лучших побуждений, мадемуазель Элиза. Все равно, понимаете, жаль… очень жаль… Но сделанного не воротишь, и у меня нет причин сообщать милейшему мосье Фурнье точное время уничтожения бумаг. Посмотрим, можно ли из этой книжечки извлечь что-нибудь полезное.
— Не думаю, мосье. — Элиза покачала головой. — Да, она делала тут какие-то пометки, но это только цифры. Без документов в этих записях не разобраться.
Она неохотно протянула книжечку Пуаро. Он взял ее и полистал. Карандашные заметки не совсем разборчивым почерком. Их было около двадцати, похожих одна на другую. За номером следовало несколько слов характеристики, вроде:
СХ 265. Жена полковника. Гарнизон в Сирии. Полковая касса.
ЖФ 342. Член палаты депутатов. Связь с делом Ставиского.
А в конце книжечки карандашом были нацарапаны для памяти числа и названия мест вроде:
Ле-Пинэ. Понедельник. Казино, 10.30. Отель
«Савой». 5.00. АВС. Флит-стрит, 11 утра.
Ничего законченного. Казалось, это скорее напоминания о чем-то себе самой, чем реальные даты встреч.
Элиза с волнением смотрела на Пуаро.
— Все это ничего не значит, мосье. Так оно на мой взгляд. Это было понятно мадам, а не постороннему человеку.
Пуаро закрыл книжечку и опустил себе в карман.
— Она может оказаться весьма ценной, мадемуазель. Вы правильно сделали, что отдали ее мне. И ваша совесть может быть совершенно спокойна. Мадам ведь никогда не просила вас сжечь эту книжечку.
— Это верно. — Лицо Элизы слегка просветлело.
— А раз у вас нет никаких указаний, стало быть, ваш долг — передать ее полиции. Я договорюсь с мосье Фурнье, чтобы вас не преследовали за то, что вы не сделали этого раньше.
— Мосье очень добр.
— Ну что ж, пойду догонять коллегу. — Пуаро поднялся. — Самый последний вопрос. Когда вы заказывали билет на самолет для мадам Жизели, вы звонили на аэродром Ле-Бурже или в контору компании?
— Я звонила в контору «Юниверсал Эрлайнз», мосье.
— В ту, что на бульваре Капуцинок?
— Верно, мосье, бульвар Капуцинок, двести пятьдесят четыре.
Пуаро занес номер в свою книжечку и, приветливо кивнув, вышел из комнаты.
Глава 11Американец
Фурнье еще разговаривал со старым Жоржем. Сыщик был разгорячен и явно раздражен.
— Полиция всегда так, — басисто хрипел старик. — Один и тот же вопрос тысячу раз. И на что надеются? Что раньше или позже человек перестанет говорить правду и начнет врать? Только врать с толком, так, как угодно этим господам.