– Иногда я думаю, всё обернулось бы куда лучше, если бы мы получили возможность завершить участие в передаче, как полагается. Если бы обрели чувство целостности. И, пожалуй, жалею, что съемки вообще закончились. Тогда всё казалось гораздо проще. Легче. Потом я постоянно боялся своих режиссеров, своих агентов, свою мать, – Маркус морщится, будто не планировал добавлять последний пункт списка. – Не хотел выделяться, или попадать в неприятности, или кого-то разочаровывать. А взрослым очень трудно угодить. Почти невозможно.
– Но во время передачи ты никого не боялся?
Маркус удивленно вскидывает брови, похоже, удивляясь абсурдности услышанного. Его зрачки теперь кажутся такими большими, что радужки почти не видны.
– Тогда я никогда и никого не боялся. И никогда не разочаровывал его. Он помогал мне. И даже… – Он делает паузу, снова касаясь рукой собственного плеча, в этот раз сжимая его до странности по-отечески, и слегка задумчиво продолжает: – Пожалуй, он научил меня, как выживать. Как действовать, как сдерживаться, не раскрываться полностью. Я всегда выкладывался целиком, изливал свое сердце на стены, растворялся в пейзажах, в мирах. Но именно так легче всего пострадать. Когда выставляешь себя напоказ, то превращаешься в мишень. Он сделал существование проще. Научил, как контролировать свои порывы, как выглядеть таким, каким нужно. Гораздо сложнее было понять, когда и что необходимо скрывать, когда его не стало.
Рука Маркуса судорожно дергается, пальцы сильнее сжимают плечо, словно когти, прежде чем отпустить.
– С ним я чувствовал себя в безопасности, как никогда раньше. Думаю, мама всегда догадывалась о моих тайнах, но никогда не могла подтвердить опасения. А он точно знал. Всё. О каждом кусочке моей души. Однако по-прежнему поддерживал. Как и мои друзья. Хави. Айзек. Дженни. Вэл. Китти. – Маркус перечисляет имена почти благоговейно, точно перебирает бусины на четках. Его лицо проясняется, карие радужки стремятся отвоевать свое место у черноты зрачков. – Они любили меня без всяких условий, в чем я так нуждался. И всегда были рядом. А спустя какое-то время стали самой важной частью передачи, понимаешь? Он отошел на задний план, но друзья протягивали мне руку. Оказывали поддержку, которая мне так требовалась. Я начал сниматься сразу после смерти отца. Возможно, тот, кто присматривал за нами, заполнил пустоту. Или же было слишком рано для утешения, и потому воспоминания перемешались, – он качает головой. – И о чем только думала моя мать, заявив меня на пробы?
– О, но ведь тебе невероятно повезло оказаться избранным из тысяч детей, чьи родители отправили на передачу письма со всей страны. Ты не проходил кастинг.
– Серьезно? – Маркус выглядит удивленным.
– Приглашали только самых особенных кандидатов. Господин…
– Мы не произносим его имени вслух, – поспешно прерывает он ведущую, после чего проводит ладонью по лицу, и зрачки возвращаются к обычному размеру, прекращая впитывать всё, что льется с экрана. – Таково правило.
– Правило передачи? – игриво спрашивает собеседница. – Вроде тех, которые призывали быть аккуратным и опрятным, улыбаться и слушаться взрослых?
– Нет, мы сами его придумали. В кругу друзей. Произносили вслух его имя только при крайней необходимости.
– Вэл изобрела это правило. Поэтому оно было не настоящим.
– В детстве она могла проявлять удивительное упрямство. Если бы ты ее знала, то понимала бы: любое ее распоряжение выполнялось. – Улыбка Маркуса наполнена теплотой. – Она всем руководила. Ничего не начиналось и не заканчивалось без нее.
– Расскажи мне еще про того, кого нельзя называть.
Он ерзает на стуле, снова положив руку себе на плечо.
– Он не… Я не помню, чтобы он когда-либо что-то говорил. Он ведь говорил?
– Ты меня спрашиваешь?
– Ну, ты ведущая подкаста и наверняка готовилась к интервью. Проводила исследования.
– Лишь для того, чтобы помочь тебе вспомнить. Помочь тебе вернуться к себе прежнему.
Маркус откидывается назад, наконец заметив, как близко наклонился к стене, и скрещивает руки на груди, отгораживаясь. По его выражению лица ясно, что он только теперь осознал, сколько лишнего наговорил, насколько глубоко копнул, не желая того.
– Я не помню его голос, только присутствие и руку на плече, когда требовалось вернуть меня на землю. Мы получали уроки от… – Маркус щурится: – Я не уверен, от кого. От сценаристов? Забыл. Но уроки были важной частью передачи. Обычные морализаторские наставления для детей. Делать, что велено. Сохранять позитивный настрой. Придерживаться заключенных договоренностей. Это ты напеваешь? – он оборачивается, словно ищет источник какого-то звука. – Слышишь?
– Придерживаться заключенных договоренностей. Это важное правило. Ты его помнишь?
– Вообще-то, произнесенное вслух, оно звучит довольно странно, – со смущенным смешком отвечает Маркус. – Одна из тех вещей, что в детстве воспринимается фундаментальной истиной, но ощущается абсурдно, когда пытаешься ее объяснить.
– Постарайся.
Он наклоняет голову, отвлекаясь на поиск источника пения.
– Ну, знаешь, например, когда протягиваешь руку и просишь о чем-то, то должен принять что угодно, ответившее и пожавшее ладонь. Ладно, бессмысленно прозвучало. Ты правда ничего не слышишь? В любом случае, я плохо объяснил. Скорее, это вроде как, когда нужно довольствоваться тем, что получаешь, а не закатывать истерику. Вечно пытаюсь научить тому же сына, но он ненавидит наставления. Хотя придерживаться заключенных договоренностей – не только об этом. Посыл более сложный. Более тяжелый. Потому что никто не может только брать, не отдавая ничего взамен, – Маркус качает головой, теряя нить размышления. – Пожалуй, тут содержится форма действия-противодействия. Ты правда ничего не слышишь? Кто-то поет недалеко от тебя? Меня это сводит с ума. Я почти могу различить слова, но…
– А ты помнишь основную тему, с которой начиналась передача? Давай, я начну, а ты подхватывай: «В хоровод быстрей вставай, за руки возьмись…»
Маркус резко вскакивает.
– Я не собираюсь ее петь. – Он выглядит изумленным собственной реакцией, но не садится обратно.
– Ничего страшного, – щебечет ведущая. – А посмотреть выпуск хотел бы?
Маркус медленно опускается на место.
– У тебя есть запись передачи?
– Да. Давай заключим сделку. Я покажу тебе отснятые материалы, если ты споешь со мной песню. Чтобы что-то получить, нужно отдать что-то взамен, так?
– Ладно, – он кивает, не скрывая отчаянного желания. – Ладно, по рукам. Я хочу снова увидеть передачу. Полагаю, мне это просто необходимо.
Голос ведущей становится ниже, практически превращаясь в мурлыканье.
– Вы любили его, даже если не называли по имени. Думай о нем и репетируй песню. Лелей ее в своем сердце, пока не наступит время выпустить на свободу. А потом вы всё вспомните.
Улыбка Маркуса кажется чуть-чуть настороженной и очень недоуменной. Он наговорил гораздо больше, чем намеревался, и уже забыл кое-что из беседы, которая прошла как в тумане, как в полусне. Снова встав, гость подкаста колеблется, пытаясь распознать эмоции, обжигающие изнутри. Некоторые из них мелькают на его лице прежде, чем он наклоняется вперед. Сложно сказать, какие побеждают: раздражение, гнев, огорчение. Маркус так долго старался скрывать свои чувства, что иногда путает их, когда они всплывают на поверхность.
– А что, если он действительно был всего лишь обычным парнем, простым актером, и сейчас понятия не имеет, что мы здесь обсуждаем его, думаем о нем, пытаемся выяснить, кто воплощал главного героя: человек, марионетка или плащ на проволочном каркасе, который возили по съемочной площадке? Он представлял самую значимую и значительную фигуру моего детства, а в эту секунду может сидеть на диване в гостиной, глядя в телевизор и потягивая пиво. И даже не вспоминая о странной роли, которую играл тридцать лет назад. Могу поспорить, нас всех он тоже давно забыл.
– О, он бы никогда вас не забыл, обещаю. – В хихиканьи ведущей слышатся высокие нотки, которые не вполне соответствуют ее голосу. – Волшебство всегда будет помнить вкус вашей дружбы.
Семь
Вэл, спотыкаясь, вываливается за порог дома, ничего не видя, ничего не чувствуя.
Китти. Сестра. Сестра, о которой папа – их папа – ни разу не упомянул. Это ее он видел, когда смотрел на старшую дочь? И потому едва мог разговаривать с ней, едва мог встретиться с ней глазами?
Почему он забрал Вэл, но оставил Китти? Или увезти обеих было невозможно? Из-за того, что та уже умерла? Или… Или в этом оказалась виновата старшая из сестер?
Как можно было просто забыть о таком? Неужели она настолько поднаторела в запирании неудобных истин за мысленными дверями, что закрылась от целой личности?
Не исключено, что именно это и вызывает непреходящее чувство вины. Вэл натворила нечто ужасное, приведшее к смерти сестры. И когда отец желал на ночь безопасности, то имел в виду не для старшей дочери, а от нее.
Она – чудовище. И всегда подозревала об этом. Но теперь знает наверняка. Что бы ни произошло, Вэл затем просто забыла обо всём. Стерла из памяти собственную сестру, точно той и не существовало. Кто способен на такое?
На плечо опускается чья-то ладонь. Пожатие легкое, но настойчивое.
– Мне очень жаль, – произносит Айзек. – Я думал, что ты просто вполне объяснимо не хотела говорить о Китти. И если бы знал…
– Откуда ты мог знать?
Вэл трет глаза, стараясь избавиться от ощущения, что в них попал песок из пустыни, хотя в безжизненном тяжелом воздухе нет ни намека на ветер.
– Ты очень многое пережила.
Айзек сует руки в карманы, но не отодвигается, довольствуясь просто возможностью находиться рядом с ней. Чтобы дать понять: она не одна. «Ты вечно убегала, и он всегда мог отыскать тебя».
– Как она умерла?
Вэл сжимает кулаки, и кожа со следами ожогов натягивается над зудящей ладонью. Огонь. Китти погибла в пожаре, который не остался в памяти, но запечатлелся отметинами на теле.