– Всё в порядке.
– Вовсе нет, – по-прежнему гневно отзывается Дженни. – Стюарт знал, насколько для меня важен сегодняшний вечер, и понимал, что мать его обязательно испортит, однако никак не помешал ей. Будто… будто муж вообще не считает меня личностью. Как и остальные. Я просто мать для дочерей. И даже для своей матери. Другой роли мне не светит, – она вздыхает и наклоняется чуть ближе к Вэл. – Знаю, я слишком сильно давила на вас со всей этой встречей, но только потому, что она важна для меня. Когда мы держались вместе, когда составляли круг друзей на передаче под его руководством, – только тогда я могла побыть просто ребенком.
– Сочувствую, – Вэл обнимает Дженни и, когда та прижимается к подруге и кладет ей голову на плечо, откусывает от сэндвича. – О боже! Вот это вкуснятина!
– Я сама мариную лук. Погодите-ка. А что это мы жжем? Неужели это мебель из дома? – голос Дженни звучит слегка встревоженно.
– В свою защиту скажу, что тумбочки были ужасно уродливыми, – отзывается Хави. – Они так и напрашивались, чтобы их сожгли.
– Ну конечно. Наплевать, – Дженни удивляет всех своим смехом. – Сбегайте тогда и за стульями.
– Для растопки? – недоуменно уточняет Маркус.
– Нет, чтобы сидеть. Мы же не можем стоять всю ночь. И перекусить что-нибудь захватите.
– У меня есть выпивка, – говорит Хави. – Если Айзек ничего не имеет против.
Тот кивает.
– Я в порядке. Пойду помогу принести стулья.
И парни идут внутрь. Однако притаскивают кое-что получше: диван с первого этажа. Они, пыхтя и кряхтя, перемещают махину к костру и плюхают на землю.
Дженни забирается туда с ногами.
– Будет что еще сжечь, если напьемся как следует.
В течение получаса огонь ревет, музыка орет из динамиков магнитолы в машине, и Вэл наслаждается обществом друзей, сидя на диване между Дженни и Айзеком. Напротив устроились Хави с Маркусом, чья кушетка немного пострадала после падения с балкона второго этажа.
– И из-за того, что главный судья Харрелл стремается срать там, где кто-то услышит, его целых два часа никто не мог найти. Все предпочитали туалеты поближе, – уважаемый адвокат Чейз завершает свой рассказ жестикулируя, но умудряясь не разлить при этом ни капли.
– Потрясающе, – с улыбкой комментирует Маркус, после чего качает головой. – Хотя с трудом верится, что судья, так бурно ратовавший за ограничение неприкосновенности частной жизни, отказывается пользоваться туалетом там, где его могут услышать.
– Точно! – смеется Хави. – Когда мой дедуля всё узнал, то сразу понял, кто стоит за проделкой, но доказать ничего не сумел, поэтому оставил свой ремень при себе.
Вэл с Маркусом обеспокоенно переглядываются поверх языков пламени.
– Разве тебя бьют? До сих пор? – спрашивает она.
– Дедуля наверняка бы попытался. Честно говоря, я согласен с Дженни. Участие в передаче – единственное светлое пятно в моей жизни. Может, если бы мы не покинули съемки раньше времени, то я бы усвоил урок, который старался мне преподать чувак в плаще. Тогда существовать в этом мире стало бы куда проще.
– Какой именно урок? – уточняет Вэл.
– Ну, знаешь, – Хави вскидывает голову, словно кто-то поднял ее за подбородок. – Быть послушным. Делать что велено. Прекратить подкладывать всем дерьмо.
– И не ругаться, – добавляет Дженни с упреком, но не вкладывая в него душу, будто просто по привычке.
Она, наконец, расслабляется. Не исключено, что благодаря костру и абсурдности уничтожения мебели ради забавы на один вечер. Но вероятнее всего – из-за алкоголя. Глория обычно говорила, что выпивка позволяет людям становиться самими собой. Вэл ожидала, что Дженни начнет всё критиковать и сыпать едкими замечаниями, но та кажется намного более мягкой.
– Да, тот урок я тоже просрал, – Хави поднимает свой бокал, салютуя собеседнице, и она закатывает глаза. – Короче, на передаче вбивали правила куда как нежнее, чем в лагере.
– В лагере? – переспрашивает Маркус.
– Слышали про лагеря для трудных подростков? – Хави указывает на костер. – Куда их посылают исправляться с помощью тяжелого труда в условиях дикой природы?
– Типа программы по перевоспитанию? – Маркус мрачнеет.
– Цель определенно была такова. Дедуля ненавидел всех моих пассий с одинаковой силой. Но тот лагерь притворялся благой трудотерапией. Прикрывался психологией. Целую франшизу открыли. Они похищают жертв посреди ночи, вытаскивают из дома, не обращая внимания на вопли и сопротивление, пока родители стоят и смотрят с бокалом вина в руке, чтобы показать свое полное согласие с процессом. А потом ребенка увозят в другой штат, в лес, где никто не найдет и не защитит, и даже не обнимет, после чего доходчиво объясняют, что причинят боль, если потребуется, – ради твоего же блага. Пока, наконец, не добиваются полного послушания. А в случае неповиновения отнимают обувь, рубашку, брюки и вышвыривают тощего пятнадцатилетнего подростка на холод в лес без спального мешка, палатки, одежды и еды – даже без возможности развести костер, ведь эту привилегию еще нужно заслужить. И тогда жертва ломается. Сдается. Признает, что люди, обязанные любить без всяких условий, готовы на всё, чтобы держать сына в узде. И позволят посторонним измываться над ним как захочется, если потом их жизни станут более комфортными. Этот урок не забыть никогда, потому что разве можно забыть, как стоял в одних трусах на холоде, умоляя об одежде, пока родные спокойно спали в сотнях миль оттуда? Такое вспоминается и когда возвращаешься домой, и когда отправляешься в колледж, и когда поступаешь в юридический университет. И когда женишься на выбранной семьей девушке, и когда трудишься на выбранной семьей работе, и когда позируешь для выбранной семьей фотосессии. Этот урок врезается в память навечно: что родные скорее уничтожат тебя, чем позволят причинить им неудобство.
– Иисусе, – шепчет Маркус, качая головой.
– Сочувствую, – произносит Айзек. – Жаль, что… – но он не завершает фразу.
Хави кивает.
– В общем, уроки на передаче нам преподносили гораздо мягче. Жаль, что я их не усвоил.
– Моя мать знала меня лучше меня самого, но не понимала, как воспитывать, – говорит Маркус, глядя на пламя. – Уже один цвет кожи доставлял проблемы. Поэтому проще оказалось загнать в рамки. Сделать скучной и несчастной версией себя самого. На передаче мне разрешали воплощать столько ролей, что теперь стыдно за свой нынешний выбор, – он с отвращением указывает на себя. – Это было нечестно по отношению ко всем. К моей бывшей жене, к моему ребенку. Как я мог поддерживать их, если с трудом терпел себя сам? И теперь перестал притворяться, вот только не уверен, что нынешняя версия нравится мне больше. Постоянно вспоминается, с какой легкостью мне удавалось играть разные роли на передаче, какая радость охватывала при сотворении нового. Какой реальной ощущалась власть созидания. Настоящее волшебство. Боюсь, сейчас уже ничего из этого не вернуть. И я ужасно переживаю, что мой сын сочтет меня эгоистом.
– Разве не забавно? – взгляд Айзека прикован к потрескивающим языкам пламени. – У нас есть дети, и наша заветная мечта – чтобы они не стали похожими на нас, но… они уже наши. Я иногда размышляю, не отравил ли будущее Шарлотты, передав ей свои гены? И какой вред причинил только потому, что являюсь ее отцом.
– Ты несправедлив к себе, – Вэл берет его за руку. – Ради дочери ты стараешься сломать шаблон поведения своих родителей, хотя это очень трудно.
Айзек кивает, но его глаз не видно: в стеклах очков отражается огонь.
– Я сделаю ради нее всё. Несмотря ни на что.
– Мы защитим своих детей так, как не сумели защитить нас наши родители, – заключает Хави.
Вэл чешет ладонь, медленно, ритмично – просто не может остановиться, хотя зуд из-за этого вспыхивает с новой силой. Свет костра делает ночь вокруг абсолютно черной, бесконечной, неразличимой. Поэтому создается впечатление, что круг друзей, совсем недавно еще казавшихся незнакомцами, отрезан от остального мира и заключен в собственную реальность.
– Мой отец считал, что защищает меня, – произносит Вэл. – Но сегодня я выяснила, что никто нас не искал. Мы не скрывались, а просто прятались. Во всяком случае, он прятался. Может, из-за внутренних демонов, а может, после случившегося с Китти боялся потерять и меня. – Это бы объяснило, почему папа едва смотрел на нее: она напоминала ему о младшей дочери, которую он не сумел спасти. Хотя это не оправдывало молчания. Почему он просто не рассказал обо всём? Не сообщил, что они утратили? – Но моя жизнь стала ограниченной. Я не покидала ферму, никогда не путешествовала. Даже не пыталась заняться чем-то другим. Не могла задавать вопросы или хотя бы мечтать. Несколько лет назад мне захотелось сбежать, но отец заболел, и планы пришлось изменить. Пришлось отгородиться от всего, держать двери закрытыми и стремиться только к тому, что было прямо перед глазами, чтобы не оступиться и не упасть в бесконечную…
Вэл осекается, осознав, что уже пересекла черту, перевалилась за грань отчаяния и летит навстречу неизвестности. И когда достигнет дна – что тогда будет?
Айзек берет левую руку девушки. Она закрывает глаза и испускает тихий облегченный вздох, потому что теперь не может чесать ладонь. Дженни придвигается ближе с другого бока и прижимается.
Хави поднимает стакан.
– Выпьем за то, чтобы когда-нибудь оправиться от дерьмового воспитания наших родителей и никогда не узнать, насколько сами мы дерьмово воспитали собственных детей, – и делает большой глоток.
Дженни смеется, но не так свободно, как раньше, а тихо, чуть ли не всхлипывая.
– Поздно. Я уже точно знаю, как именно напортачила с дочерями: превратила их в копии себя. И теперь смотрю на них, одновременно и обожая до безумия, и желая придушить этих мелких засранок. А они плюют на мои чувства, потому что не считают меня личностью.
Маркус кладет руку себе на плечо, прижимается щекой к тыльной стороне ладони.
– Никто не рассказывает, как трудно быть родителями. И как страшно. Моя бывшая жена проводит с нашим сыном половину времени, и каждую секунду в разлуке с ним я беспокоюсь, потому что не смогу помочь, если он расстроится, испугается или поранится. Когда же мы вместе… – он делает паузу, чтобы отпить из бокала, прежде чем продолжить: – Когда мы вместе, я всё равно боюсь чего-то и иногда считаю часы до нового расставания, потому что тогда хотя бы знаю, чего именно опасаюсь. Наверное, мне страшно, что я подведу сына. Что он заслуживает лучшего отца.