— Почему во время предыдущего нашего разговора вы не упомянули, что вы держали в руках ножницы?
— Какие ножницы?
— Орудие убийства.
— Но я не помню…
— Тогда как вы объясните тот факт, что на них обнаружены ваши отпечатки пальцев? Ваши, и только ваши?
— Вы уверены, что они мои?
— Послушайте, Саржент, вам грозят серьезные неприятности. Я бы хотел, чтобы вы ради собственного блага серьезнее отнеслись к возглавляемому мною следствию, иначе…
Он сделал зловещую паузу, и перед моим мысленным взором предстали резиновые шланги, слепящие лампы и, наконец, признание, подписанное моей окровавленной рукой. Его прыгающие буквы должны были отправить меня на тот свет за убийство балерины, которой я никогда не знал и уж во всяком случае не убивал.
Кошмарное зрелище…
— Я просто спрашиваю, вот и все. Ведь у меня никогда не брали отпечатков пальцев.
— У нас есть на это свои способы, — напыжился инспектор. — Так что вы делали с этими ножницами в промежутке между генеральной репетицией и убийством?
— Я ничего с ними не делал.
— Тогда почему…
— На них оказались мои отпечатки? Я поднял их с пола и положил на ящик с инструментами.
Глисон казался вполне удовлетворенным.
— Понимаю. Значит, у вас есть такая привычка — поднимать инструменты с пола… Это ваша работа?
— Нет, это не моя работа, я просто очень аккуратный человек.
— Пытаетесь шутить?
— Не понимаю, с чего вы решили, что я стараюсь вас развеселить. Меньше всего я этого хочу и отношусь к случившемуся так же серьезно, как и вы. И даже более, ведь этот скандал может сорвать весь сезон, — лицемерно добавил я.
— Тогда не будете ли добры объяснить, как получилось, что вы подобрали орудие убийства и положили его на крышку ящика?
— Я сам не знаю, почему я это сделал.
— Но признаете, что сделали?
— Конечно. Понимаете, я наступил на них и чуть не упал, — солгал я… Сколько лет мне дадут за ложные показания? Три раза по двадцать и еще десять? Смогу ли я когда-нибудь увидеть белый свет?
— Ну вот, кое-чего мы уже добились. Так почему вы на них наступили?
— Вы хотите сказать — где?
— Мистер Саржент…
Я поспешил его перебить.
— Я точно знаю только то, где это случилось. (Наблюдая за тем, как этот беспощадный молодой человек выбивает из меня показания, я думал, что эта неопределенность еще может меня спасти… ну, меня же не привели к присяге.) Где-то неподалеку от гримерных. Я действительно чуть не упал. Потом глянул вниз, увидел их под ногами, поднял и положил на ящик.
— Когда это произошло?
— Около половины одиннадцатого.
— После убийства?
— Да, конечно.
— А вам не показалось странным, что ножницы валялись под ногами?
— В то время моя голова была занята другим.
— А именно?
— Ну, например, погибшей Эллой Саттон; прошло лишь несколько минут…
— И вам не показалось, что существует связь между этими ножницами и ее смертью?
— Конечно нет. Почему мне в голову должна была прийти такая мысль? В то время мы считали, что трос просто лопнул.
— Но потом вы узнали, что трос был перерезан. Так почему вы мне не сообщили при встрече, что наткнулись на орудие убийства?
— Ну, это как-то ускользнуло из памяти.
— Мистер Саржент, это не ответ.
— На что вы намекаете? — я начинал злиться.
— Вы понимаете, что сейчас на вас может пасть подозрение в убийстве Эллы Саттон?
— Я совершенно ничего не понимаю. Прежде всего вы обнаружили мои отпечатки на остриях ножниц, а не на рукоятке. То, что других отпечатков там не оказалось, подтверждает, что действительно перерезавший трос был достаточно умен, чтобы стереть с ножниц свои.
— Откуда вы знаете, что там не было других отпечатков?
— Вы сами только что сказали… А если я вас все равно не убедил, могу сказать, что у меня было меньше поводов убивать Саттон, чем у любого члена труппы. Я уже говорил, что почти не знал ее, и это правда.
— Ладно, ладно, — с деланным добродушием отмахнулся инспектор. Его предыдущая манера разговора нравилась мне гораздо больше. — Не стоит возмущаться. Я знаю, что мотивов у вас не было — мы все проверили. Конечно, гибель Эллы Саттон немного помогла вашей подруге, но вряд ли это могло стать достаточным основанием для убийства… Я все понимаю.
Он начал грязную игру, но я не возмущался — у него не было доказательств, и он это понимал. Инспектор лишь дразнил меня, пытаясь заставить в ярости сказать что-то такое, что при других обстоятельствах я бы не выдал, скажем… что-нибудь насчет Майлса или Иглановой, или о ком-то другом, кого он подозревает. Ну, я его разочарую.
Я взял себя в руки и откинулся в кресле. Я даже закурил, причем очень твердой рукой.
— Мне хотелось бы знать точное положение ножниц, когда вы о них споткнулись.
— Трудно сказать… Это произошло у северного края сцены… возле лестницы к гримерным.
— Чьи там гримерные?
— Ну, это бывшая гримерная Саттон, гримерная Иглановой и комната, где переодеваются девушки-солистки. Мужские гримерные на другой стороне.
— Скажите, мистер Саржент, как вы считаете, кто убил Эллу Саттон?
Вопрос был очень неожиданным.
— Я… я не знаю.
— А я не спрашиваю, знаете ли вы… Предположим, вы не знаете. Мне просто хотелось бы слышать ваше мнение.
— Не уверен, что у меня есть какое-то мнение на этот счет.
— Это несколько странно.
— А если бы оно у меня было, я не настолько глуп, чтобы его вам сообщать. И не из-за того, что не хочу, чтобы торжествовала справедливость и все прочее. А вдруг я окажусь не прав? В каком я буду положении перед человеком, которого обвинил?
— Я спросил просто из любопытства, — заметил Глисон все с тем же фальшивым добродушным видом.
И тут я понял — это было как вспышка молнии: независимо от того, есть у меня мотив или нет, я все же нахожусь под подозрением. Пусть даже только как сообщник… Но Глисон твердо уверен, что я на стороне убийцы.
Это заставило меня похолодеть, и окончание разговора прошло совершенно механически. Однако я помню, что хотел спросить, почему до сих пор не арестовали Майлса Саттона. Это было очень странно.
Глава 3
1
— Тогда я сказал ему, что, как мне кажется, споткнулся о ножницы, когда шел за кулисами к гримерным.
— Молодец! — Мистер Уошберн отнесся ко мне явно одобрительно, у него не было оснований сожалеть о том, что накануне он мне доверился.
— Однако, мистер Уошберн, я бы хотел заметить, что мне пришлось нелегко. Мне не понравились вопросы Глисона. Строго между нами и газетой «Нью-Йорк Глоуб», он что-то замышляет.
— Но, дорогой мой, ему именно за это платят. Он должен как можно скорее выдвинуть обвинение, иначе власти будут недовольны. Это цена того, что он сидит в своей конторе.
— Думаю, он меня подозревает.
— Не нужно мелодрамы. Уверен, он вас не подозревает.
— Я хочу сказать, что он подозревает меня не в убийстве, но в том, что я каким-то образом с ним связан. Мой рассказ о том, как я нашел железяку, которая официально известна как орудие убийства, его не удовлетворил. Он понимает, что ножницы лежали в каком-то другом месте.
— Но вы же не думаете… — патрон казался явно взволнованным.
— Я просто не знаю… — и мы оставили эту тему в покое.
На обратном пути я задержался возле квартиры Иглановой на Пятьдесят второй улице. Она приглашала меня к себе, я знал, что она всегда дома для тех, кого хочет видеть, а к таким относился почти каждый, кто оказывал ей знаки внимания.
Она занимала весь второй этаж кирпичного особняка. Эта квартира была ее домом последние двадцать лет, и неудивительно, что сейчас она выглядела как декорация из пьесы Чехова. Царская Россия проступала в каждой мелочи, вплоть до латунного самовара и портретов царя и царицы с дарственными надписями. Большой рояль закрывала старинная кружевная скатерть и украшали еще несколько фотографий в серебряных рамках, на которых были изображены Нижинский, Карсавина и Павлова.
— Это моя семья, — обычно говорила Игланова случайным посетителям, указывая сильной мускулистой рукой на фотографии и охватывая одним этим жестом как царскую семью, так и артистов балета. На каминной доске стояла великолепная картина, изображавшая Игланову в «Жизели» в момент ее величайшего триумфа в 1918 году.
Дверь открыла служанка и без всяких вопросов пригласила войти.
— А, Питер! — воскликнула Игланова. Одетая в старый халат, она сидела у рояля и смотрела в окно на маленький садик за домом, где среди банок и рваных газет росло единственное чахлое деревце. Отложив на рояль журнал «Вог», она протянула мне руку. — Садитесь и составьте мне компанию.
Я устроился в допотопном кресле, а она что-то бросила по-русски служанке, которая чуть погодя появилась из кухни с подносом, на котором стояли два простых стакана с чаем и лежал лимон.
— В такой жаркий день это лучше всего, — заявила Игланова, и мы с серьезным видом принялись за чай. Потом она предложила мне конфеты, в которых было так много шоколада, что один их вид вызвал у меня тошноту. — Все мальчики любят конфеты, — патетически провозгласила она. Вы плохо себя чувствуете? Слишком много выпили? Американские молодые люди слишком много пьют.
Я согласился и сказал, что это совершенно верно: если что-нибудь и приведет к тому, что наша великая цивилизация в один прекрасный день рухнет, то виной этому будут приемы с коктейлями. Я вспомнил многочисленные статьи, написанные еще в восемнадцатом веке Роландсоном, Джилреем и Хогартом, о всех тех спившихся матерях и ужасных детях, погрязших в джине… Это должно было заставить остановиться и подумать. Следующие несколько секунд я с вожделением думал о джине с тоником.
— Сегодня я не смогла пойти на репетицию: слишком жарко. Я просто умираю.
Согласно общепринятому мнению, жизнь великой балерины состоит из недолгих ежевечерних порханий, после чего, сбросив балетные туфельки, она пьет шампанское в компании с воротилами бизнеса. Нет, большую часть жизни они проводят в пропахших пылью репетиционных залах или классах, репетируя и репетируя год за годом, день за днем, даже после того, как становятся прима-балеринами.