— Вы… вы сошли с ума! Для нас вы все равны. Пусть с вами разбираются советские власти!
— Именно поэтому мы просим вернуть нашу одежду. В концлагерях характеристик не выдавали: кто-то боролся с немцами даже там, кто-то послушно работал, а кто-то и воевал на их стороне. Эти, — кивнул он на правый фланг, — постараются затеряться среди честных людей. Как мы докажем, что мы — это не они? Иного доказательства, кроме одежды, у нас нет. Поэтому, чтобы отличаться от врагов народа, мы сняли штаны. Понимая, что поставили вас в затруднительное положение, мы написали официальный протест и просим передать его вышестоящему начальству, — протянул он вчетверо сложенный лист. — В письме мы требуем вернуть гражданскую одежду и заявляем, что никогда не наденем оскорбляющую человеческое достоинство форму. Если наши законные требования не будут удовлетворены до первого сентября, мы будем считать себя вправе защищаться от холода теми средствами, которые сочтем нужными.
Майор Локридж взял письмо и, скрипнув зубами, чуть не бросился в свой кабинет. В последний момент он все же взял себя в руки, изобразил некое подобие улыбки и махнул рукой, разрешая всем разойтись.
Ворвавшись в кабинет, Локридж схватил телефонную трубку, но, набрав несколько цифр, задумался и положил трубку на рычаг.
— Обойдемся своими силами! — процедил он и вызвал лейтенанта. — Смит, — барабаня по столу, начал он, — всем, кто без юбок и штанов, снизить рацион. В конце концов, они едят английский хлеб, а его и британцам-то не хватает.
Раннее дождливое утро. Майор Локридж входит в кабинет и срывает листок календаря. На календаре — 1 сентября.
— Что бунтовщики? — спрашивает майор у Смита.
— Все то же, — пожимает плечами Смит. — Сидят в палатках и поют.
— Пою-ют?! — изумился Локридж. — И о чем же они поют?
— Я не все понял, но что-то про мороз.
— Про мороз? Про Санта Клауса?… Не рановато ли? Пойдемте-ка послушаем!
Накинув плащи, офицеры вышли под дождь и, обходя лужи, двинулись к палаткам.
Низкое серое небо. Нудно барабанит дождь. Уже на подходе к набрякшей от сырости палатке англичане услышали хрупкие, переливчатые звуки балалайки и тихий-тихий хор, выводящий без слов берущую за душу мелодию. Осторожно откинув полог, Смит и Локридж вошли в палатку. Их никто не заметил.
Сгрудившись у самодельной печурки, люди пели — пели, не разжимая губ. Молоденький балалаечник, зажмурив глаза и унесясь в одному ему известные дали, туда, где стыло замер Енисей, а от колодца, будто белая лебедь, в снегах плывет девушка с коромыслом на плече, выводил широкую и плавную мелодию. На диво слаженный хор басовито, но очень мягко, не перекрывая серебряного звука струны, вторил этой снежной мелодии. Но вот балалаечник вскинул руку, мелодия на полувздохе оборвалась, хор, как бы споткнувшись, замер, но в то же мгновенье балалаечник распахнул еще наполненные домашней синевой глаза, коротко кивнул, и хор снова повел ту же мелодию, но теперь — со словами. Они звучали тихо, шелестяще, просяще робко.
— Ой, мороз, моро-оз, — ломко вел чистый, хрустальный тенор.
— Не моро-озь меня-я, — подставил плечо мягкий, бархатистый бас.
— Не моро-озь меня-я,
— Моего-о коня-я, — обнявшись, вели песню два изможденных, но удивительно светлых лицами русских человека.
Балалаечник завершил куплет замысловатым тремоло и снова кивнул.
— Моего коня-я,
Белогривого-о,
— рокочуще начали стриженые наголо баритоны.
— У меня жен-на-а,
Ох, ревнива-я-я!
— ликующе сплелись и баритоны, и басы, и теноры.
А потом, словно изумившись этому открытию, хор замер, освободив место укорюще-нежному сопрано и подпирающего его виновато-восторженному тенору:
— У меня жена-а
Ох, красавица-а,
Ждет меня домо-ой,
Ждет печалитс-я.
И вдруг, словно обвал, словно студено-бодрящий сибирский ветер сорвал с места палатку — это весь хор — хор, состоящий из людей, многие годы оторванных от дома, перенесших все мыслимые и немыслимые муки, но верных своей земле, грянул с неведомой английскому небу и английской земле удалью:
— Я верну-сь домо-ой
На закате дня-я,
Обниму жену-у,
Напою коня-я.
Еще звенела балалаечная струна, еще дрожали стены палатки, а хор, будто застеснявшись своей мощи, извинительно-тихо, но с едва сдерживаемой силой начал последний куплет:
— Ой, мороз, моро-оз,
Не моро-озь меня-я,
Не моро-озь меня-я
Моего кон-я-я-я.
На доверчивом шепоте замерла струна. Кто-то всхлипнул. Кто-то откровенно рыдал. А подполковник Ковров, который вел басовую партию, коротко бросил:
— Ну, вот… Как будто дома побывали.
Англичане, так и незамеченные увлеченными песней людьми, выскользнули из палатки.
— Хорошая песня, — отряхиваясь у входа в комендатуру, глубокомысленно заметил Локридж. — Лошадей я тоже люблю. И жена у меня ревнивая. Не такая уж красавица, но ревнивая. А у вас?
— Я не женат, — почему-то смутился Смит.
— Понятно, — погрозил пальцем Локридж. — Красавиц и так много. Так зачем еще и жена? Песни — песнями. А теперь — общее построение! Хор должен стоять в полагающейся всем одежде. Готовность, — посмотрел он на часы, — через пятнадцать минут.
Ровно через четверть часа майор Локридж вышел из кабинета. На превратившейся в большую лужу лужайке стояли промокшие до костей бывшие русские пленные. Когда Локридж увидел, что некоторые из них в штанах и юбках, на его лице заиграла победоносная улыбка.
— Давно бы так, — на ходу бросил он.
— Наши требования остаются в силе, — шагнул вперед подполковник Ковров. — Чтобы уменьшить риск простуды, мы решили, что женщины могут надеть юбки, а брюки — только больные мужчины. Таким образом, полностью одетых в вашу форму — сто человек, остальные четыреста пятьдесят будут стоять до конца.
— До конца-а?! До какого конца?! — вспылил Локридж. — Не забывайте, где вы находитесь! Здесь хозяин я, а не уцелевшие большевистские агитаторы. Смит! — рявкнул он. — Одетых — в барак! А палатки бесштанных — снести!
Лейтенант Смит отшатнулся.
— Вы слышали приказ? — побагровел Локридж. — Снести все до единой! А бунтовщиков — на хлеб и воду!
Через полчаса приказ был выполнен. Дождь заметно усилился, теперь он лил как из ведра. А четыреста пятьдесят русских, прижавшись к стене барака, сидели прямо на земле.
Локридж понял, что своими силами ему не справиться, и позвонил командующему военным округом. Генерал внимательно выслушал и тут же связался с Военным министерством.
— Несмотря на непогоду, русские военнопленные не проявляют никакого намерения пойти на уступки, — докладывал он. — У коменданта мало солдат. Возможен взрыв массового неподчинения. Жесткий режим, которому подвергаются заключенные, не оказывает никакого воздействия. Видимо, они настолько закалились в немецких концлагерях, что мы едва ли сможем их сломить. Они настаивают на приезде кого-нибудь из советского посольства.
Все так же низко тучи, все так же сильно льет дождь. Локридж снова звонит командующему округом.
— Сэр, хочу вам напомнить, что сегодня третье сентября. Заключенные по-прежнему под открытым небом. Начались серьезные заболевания. Нет, сэр, речь — не о насморке, все гораздо серьезнее. Если так пойдет и дальше, через неделю-другую лагерь Баттервик можно будет ликвидировать.
— А если их загнать в бараки? Силой!
— Во-первых, у меня мало солдат. А во-вторых, русские говорят, что теперь им на все наплевать и они не сдвинутся с места, пока не приедет представитель советского посольства.
— Хорошо, Локридж, я вас понял. Насколько мне известно, их посольство настаивает на возможности посещать наши лагеря. Думаю, что в ближайшие дни будет принято соответствующее решение. Этот вопрос нужно решить раз и навсегда. Мое глубокое убеждение: русские здесь не нужны. Чем быстрее отправим их на родину, тем лучше.
— Но что делать мне?
— Ждать. Тем более, что бунтуют и в других лагерях, причем по прямо противоположным причинам.
— То есть?
— Ни под каким видом не хотят домой. Они — ярые антисоветчики и требуют, чтобы их отделили от тех, кто верен Советам.
— Отделить не проблема. Но куда их деть? На острове они не нужны, в этом я с вами согласен.
— Французы предлагают другой остров, — хохотнул генерал.
— Какой?
— Мадагаскар! Не смейтесь, Локридж, предложение поступило от близкого друга де Голля. Нет-нет, результатов пока что не знаю, предложение изучается в министерстве иностранных дел.
IV
В кабинете посла СССР Федора Гусева идет довольно бурное совещание. Вокруг большого стола разместились: военный атташе генерал-майор Васильев, его заместитель полковник Горский, помощники, секретари.
— Товарищи! — откашлявшись, начал посол. — Проблема, с которой столкнулось посольство, настолько серьезна, что… я даже не знаю, как сказать… У меня чешутся руки. Да-да, генерал! — заметив улыбку Васильева, повысил он голос. — У меня чешутся руки! А надо бы, чтобы они чесались у вас — ведь речь идет о ваших подопечных. Точнее, в основном о ваших подопечных, — сбавил он тон. — Вот письмо. Письмо от советских граждан! — потряс он конвертом. — Его писали люди, прошедшие все круги ада в фашистских концлагерях. Уже одно то, что они выжили, подвиг. Подвиг и великое чудо! И вот теперь, здесь, в союзной Великобритании, с ними обращаются, как со скотами. И даже хуже! — загремел посол. — То, что произошло в Баттервике, вам известно. Официальный протест в английский МИД я уже направил, но это… это комариный писк. Не пойму! — трахнул он по столу. — Никак не пойму, как мог английский офицер так изощренно издеваться над людьми! Вот ведь тип, а?! Демократ и гуманист: в газовую камеру, мол, не пошлю, а на хлеб и воду посажу, под проливным дождем на четверо суток оставлю. Подыхайте, союзнички, от воспаления легких!